Повесть-размышление вслух, в новеллах. Окончание
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 35, 2012
Игорь Фунт
Искатель истины
Повесть-размышление вслух, в новеллах
Окончание
“Не стало близкого, дорогого друга, замечательного художника и прекрасного человека. Ему было всего 46 лет. Сколько было планов, столько возможностей впереди. Но судьба решила иначе”, – с болью вспоминала Генриетта Леопольдовна.
После революции, в 20-х годах, Гиршманы уехали во Францию, жили в Париже, где Владимир Осипович содержал художественный салон. Генриетте Леопольдовне суждена была долгая жизнь, она пережила Серова на 59 лет, мужа – на 34 года. В глубокой старости сохранила обаяние своей личности, светлый ум. Жила прошлым, среди картин Бенуа, Сомова, Юона, Малявина, Л. Пастернака, Серебряковой, Серова.
Вспоминала своего незабвенного друга: “Говорят, Серов был человек угрюмый, молчаливый и нелюдимый. Это совсем неверно. Он скорее любил слушать, но угрюмым и нелюдимым его назвать нельзя. С нами он никогда не был угрюм, часто смеялся, так как был смешлив и, по сути, был человеком скорее веселым, чем мрачным. Кто-то сказал, что Серов не любил людей. Такой великий портретист не мог не любить свои модели! Шаляпина он, например, обожал”…
На видном месте, в ее комнате, до конца жизни висел тот серовский, разорванный им, рисунок.
Признаюсь, мне очень по душе серовские портреты Г.Л. Гиршман. Великая благодарность художнику за то, что он запечатлел ее с такой любовью и уважением. Низко кланяюсь памяти Генриетты Леопольдовны, сказочной ее красоте, вдохновившей художника-поэта на создание лучших его произведений.
И вот еще что. Мне раскрылась еще одна черта эстетики Серова. В портретах Маши Симонович, Федора Шаляпина, Г.Л. Гиршман, М.Н. Ермоловой проявилась великая любовь Серова к русскому человеку, богатому душой, умом, талантом. В этих портретах чувствуется личность Серова, его безграничная искренность, душевность, влюбленность в возвышенную красоту, человечность, аристократизм духа русских людей. Мою мысль подтверждает П.А. Нилус: “Он (Серов) владел секретом того, что является наиболее притягательным в художнике-портретисте. Он обладал удивительной способностью уловить в лице отражение внутреннего мира человека, самых сокровенных глубин души его и с большим мастерством передавал это в своих картинах, оживляя полотно и заставляя краски служить проводниками наблюдательности и таланта художника. Реализм Серова сочетается в нем с особой, ему лишь свойственной искренностью, которая всегда чувствуется в его произведениях”.
Воплощение душевной доброты
В. Брюсов писал о “ясновидении” Серова: “Вглядываясь в лицо модели, он видел то, что было, что есть, и что будет с человеком”. – Невероятно, правда? Но это так. Я убедился в этом на примере судьбы М.А. Морозова, и еще более подчеркивают это удивительное свойство художника судьбы княгини Юсуповой, М.Н Акимовой, Николая
II, чьи портреты выполнил Серов.
…В этом портрете все красиво: изображенная на нем женщина, ее платье, картины на стене, даже ее собачка. Все дышит теплом, радостью, счастьем!
Около портрета я заметил много девчонок, должно быть, студенток. Смотрят зачарованно на княгиню Юсупову в великолепном платье, среди роскошной обстановки. А ведь если любую из этих милых девчушек нарядить в подобное платье, посадить на такой диван, – не хуже будет выглядеть, подумалось мне. Выглядеть… Но станет ли умней, значительней?
Княгиня З.Н. Юсупова не только изумительно выглядела: она была незаурядной личностью.
Она могла стать знаменитой артисткой, как М.Ф. Андреева или О.Л. Книппер-Чехова.
К.С. Станиславский, увидев Зинаиду Николаевну на благотворительном спектакле в пьесе Ростана, на коленях упрашивал ее бросить все и вступить в труппу Художественного театра, посвятить себя искусству. “Она была не только умна, воспитана, артистична, но была также воплощением душевной доброты, – влюблено пишет сын Зинаиды Николаевны Ф.Ф. Юсупов. – Никто не мог устоять перед ее очарованием. Она была сама скромность и простота. Многие политические деятели ценили прозорливость моей матери и обоснованность ее суждений. Она могла бы стать главой политического салона”.
Если слова сына о матери кажутся пристрастными, то вот мнение о княгине Юсуповой человека, которому можно смело доверять, – блестящего русского офицера и дипломата А.А.Игнатьева: “Она была не столь красива, сколь прелестна с седеющими с ранних лет волосами, обрамляющими лицо, озаренное лучистыми серыми глазами, словом, она была такой, какой изображена на знаменитом портрете Серова”.
Серов писал портрет Зинаиды Николаевны и других членов ее семьи (мужа, сыновей) в Архангельском, имении Юсуповых. “Деликатность, простота в обращении и благожелательность моей матери способствовала большой ее дружбе с художником” (Ф.Ф. Юсупов), и потому Серов чувствовал себя в Архангельском легко и свободно. Жене сообщал: “Славная княгиня, ее все хвалят очень, да и правда, в ней есть что-то тонкое, хорошее”.
Валентин Александрович, как всегда, работал неторопливо, сеансы были продолжительны, но Зинаида Николаевна не жаловалась. Правда, не без лукавства говаривала: “Я худела, полнела, вновь худела, пока исполнялся Серовым мой портрет, а ему все мало, все пишет и пишет!” – О Боже! Женщин веками заботили одни и те же незатейливые, трогательные мелочи, вдруг подумал я. Ведь и Серов мог думать о том же, глядя в прекрасные глаза, рисуя их, улыбаясь чему-то своему…
В перерывах художник беседовал с Зинаидой Николаевной, и это тоже доставляло ему огромное удовольствие: она много читала, любила петь, вдохновенно играла на фортепьяно произведения Вагнера, к которому был неравнодушен и Серов.
Подружился художник с Ф.Ф. Юсуповым, искавшим достойный путь в жизни. “Валентин Александрович, человек гуманный и убежденный защитник всех неимущих, своими долгими и дружескими беседами словно “оформил” все мои сокровенные мысли и чувства, – вспоминал Юсупов. – Его передовые взгляды оказали влияние на развитие моего ума”. Став наследником огромного юсуповского состояния, он раздавал крестьянам земли, создавал благотворительные учреждения. Через много- много лет он с благодарностью говорил о Серове: “Это был превосходный человек, и он оставил у меня самое дорогое и сильное впечатление”.
Юсуповы восхищались портретом Зинаиды Николаевны, остались навсегда большими поклонниками таланта художника, часто говорили: “Помилуйте, какими деньгами можно оплатить такую художественную работу?!”
Снова слово Ф.Ф. Юсупову: “Этот портрет я считаю самым лучшим из портретов, исполненных Серовым”.
Зато как досталось портрету от критиков! В нем видели лишь “потрет модного туалета”, “тоскующую птицу в золотой клетке”… Каких только недостатков не находили критики в портрете! “Дисгармонию красок”, “небрежные мазки”, “вымученная поза”, “фон кричит, а лицо выглядит безжизненно”, “наскоро намеченное платье, неудачно подобранное”…
Более прозорливые современники писали об этой серовской работе: “Одно из серьезнейших произведений художника” (Грабарь), “произведение Серова прекрасно по психологии личности” (Михайлов), изображенная на портрете женщина – “нежная, изящная и утонченная” (Голоушев).
А что сам Валентин Александрович? Он был доволен этим портретом, радовался, что ему удалась улыбка Зинаиды Николаевны. Передав естественность, простоту, огромную душевную доброту Юсуповой, художник словно бы предсказал и ее будущую жизнь: она посвятила себя служению людям, помогала тем, кто нуждался в теплом, добром слове.
После 1917 года Зинаида Николаевна эмигрировала в Италию, занималась общественной деятельностью: всемерно старалась помогать русским людям, оказавшимся за границей без средств к существованию. Организовала белошвейную мастерскую, в ней шили белье для русских эмигрантов; открыла бесплатную столовую. Всю жизнь была щедрой меценаткой.
Кстати, на ее средства построен римский зал музея изящных искусств в Москве.
Художник и царь
Этот портрет пролежал в запасниках ГТГ свыше 70-ти лет. Кому-то было нужно скрывать его от нас, кому-то было необходимо, чтобы мы не знали всесторонне творчество Серова: кто-то был убежден, что это знание не пойдет на пользу ни нам, ни ему. Хорошо, что ушло в безвозвратное прошлое время, когда такое было возможно. Итак, портрет императора Николая
II. Возле него толпа, спорят, негодуют, размышляют. А подумать, действительно, есть о чем.
…Царский портрет. Это должно быть, по традиции, что-то внушительное, помпезное, огромное. А тут небольшой поясной портрет сидящего человека в простой одежде без всяких регалий, скорее провинциального капитана, словно сошедшего со страниц повести Куприна. И это государь?!
Известно, как непримиримо относился художник к царю, какие карикатуры на него рисовал, как навсегда разошелся с Шаляпиным, вставшим на колени перед самодержцем. И вот на тебе – какой портрет царя-батюшки написал. Где же истина? Разберемся-с…
Серов работал по заказам. В 1896 году получил выгодный заказ – написать портреты царской семьи. Весной 1900 года начал работать над портретом Николая
II. Видимо, была у художника вначале мысль написать парадный портрет: он искал, переделывал эскизы, портрет не получался. “Однажды он сказал, что сегодня последний сеанс, – вспоминает Ф.Ф Юсупов. – Николай II, в скромной серой тужурке, сел за стол, положив на него руки… И тут художник схватил и общий облик, и особый взгляд царя”.Обычно Серов молчал, когда работал над портретами. Но однажды заговорил об участии арестованного С.И. Мамонтова, мецената искусства, друга многих русских художников и артистов. “Все мы – Васнецов, Репин, Поленов – сожалеем о том, что случилось с Саввой Ивановичем”, – сказал Серов.
Царь ответил, что уже дал распоряжение и Мамонтов освобожден из тюрьмы, добавил, что Третьяков и Мамонтов много сделали для русского искусства. Серов был растроган и рад несказанно.
А в другой раз произошло вот что: в зал вошла царица Александра Федоровна, встала за спиной художника, проговорила:
– По-моему, вы не так написали правую сторону лица моего супруга.
Замечание взорвало Серова, он встал и, передавая палитру и кисть, предложил:
– Может, вы сами поправите, ваше императорское величество? – Серов не терпел, когда кто-нибудь рассматривал его незаконченную работу.
После этого царица больше не приходила на сеансы. Царь, как ни странно, промолчал…
И вот портрет закончен. Художник изобразил царя простым человеком, оставшимся наедине с собой: он задумался, он, кажется, предвидит всю будущую историю России, за которую он был ответственен и власть над которой скоро так бесславно потеряет…
Серов передал заурядность царя, его неспособность руководить огромной страной, даже растерянность его перед этой величайшей ответственностью, волей случая выпавшей на его долю. И царя становится по-человечески жаль, даже проникаешься сочувствием к этому маленькому человеку. “Не в свои сани не садись”, вспоминается хорошая пословица.
Современники высоко оценили серовскую работу. Остроумов: “Одно из лучших произведений Серова”. Грабарь находил, что в портрете изумительные глаза: “…Да-да, детски чистые, невинные, добрые глаза. Такие бывают только у палачей и тиранов. Разве не видно в них расстрела девятого января?”
Однажды Серов принес портрет для показа на заседание членов “Мира искусства”, пришел пораньше, в зале еще никого не было. Он пристроил портрет на стуле таким образом, что руки царя оказались на одном уровне со столом. Сам отошел в сторонку, наблюдая за реакцией входящих.
Первый вошедший остолбенел. Второй сказал: “Здрасте, ваше императорское величество!” Третий сорвал с головы шапку… Иллюзия присутствия живого царя была поразительна!
Серов сделал авторское повторение портрета, оно поступило в Третьяковку. И хорошо, что сделал, потому что дальнейшие события в стране развернулись и против царя, и против серовского портрета.
…В октябре 1917 года группа солдат вышла из Зимнего дворца, волоча взятую в спальне царицы картину. Солдаты рвали ее штыками, прокололи глаза человеку, изображенному на портрете. Мимо проходили ученики-художники, узнали портрет Николая
II и попросили его у солдат: это-де работа знаменитого художника Серова. Ее нужно отдать в музей. Солдаты швырнули им картину, и ученики принесли ее художнику Нерадовскому. Он сохранил портрет.На выставках демонстрируется его авторское повторение.
События 1905 года – расстрел безоружных людей, зверства казаков – окончательно выветрили из Серова все утопии относительно царя, его милостей. Он видел кровавую бойню, он был так потрясен, что однажды потерял сознание.
Серов сделал целый цикл сатирических листов, обличающих царя, его верноподданных убийц, – “Солдатушки, бравы ребятушки…”, “Разгон демонстрации казаками в 1905 году”.
Серов и Поленов подписались под письмом, протестующим против того, что во главе Академии художеств стоит великий князь Владимир Александрович, руководивший расстрелами шедшей к Зимнему дворцу безоружной толпы. В знак протеста оба художника вышли из состава Академии.
И после 1905 года Серову поступали заказы на портреты высоких особ царствующего дома, но художник отвечал решительно: “Я в этом доме больше не работаю”.
Шедевр кисти Серова
В кресле, опершись рукой на валик, сидит женщина. У нее красивое, одухотворенное лицо с чудными глазами, черные волосы. Поражают контрасты этого плотна: синий валик кресла, блеск драгоцен-
ностей, палевое платье модели, ярко-красная, словно пропитанная кровью, подушка. Эти контрасты привели в недоумение К. Коровина:
– Эх, Антоша, – сказал он, – дал бы ты мне написать эту подушку, совсем другое было бы дело.
На что Серов, смеясь, ответил:
– Подушку, наверное, я написал хуже тебя, а ты вот мне так лицо напиши.
Действительно, лицо написано так, что, посмотрев на него, долго его не забудешь. Кто же изображенная на портрете женщина? Какова судьба модели? И почему именно так написал ее Серов?
…О Марии Николаевне Акимовой (Акимян) “ничего не известно”, говорят одни источники, другие утверждают, что “повесть ее жизни необычна”. Вот некоторые данные о ней.
Мария Николаевна родом из небогатой дворянской семьи. В юности познала нужду, лишенья. Полюбила студента из разночинцев, и он любил ее. Но родители выдали Марию Николаевну за богача-коннозаводчика. Жену он любил страстно, но еще больше любил карты, игру. И однажды за ночь просадил все свое состояние. Утром нашли его труп в реке: решил ли проигравшийся искупаться и утонул, или бросился в воду сам, или что еще похуже… – так и осталось невыясненным.
На несчастную вдову хищной стаей набросились кредиторы, ростовщики – и от распродажи городских домов, поместий, заводов мужа ей не досталось ни копейки. Снова нужда, бедность.
Через несколько лет Мария Николаевна познакомилась с южным помещиком, человеком умным, любителем искусств, собравшим большую коллекцию произведений русских и зарубежных художников. Красота молодой женщины поразила его, он полюбил ее. Но жениться на ней не мог – уже был женат на нелюбимой женщине, за которую взял огромное приданое и, в случае развода, не получал ничего. Продав несколько полотен из своей коллекции, он выручил немалые деньги и подарил их Марии Николаевне, обеспечив ей вполне сносную жизнь. Они поженились, когда умерла жена помещика.
Серов писал портрет М.А. Акимовой в 1908 году, в тот период, когда все ее тревоги и несчастья остались позади, минувшие воспоминания улетели-растворились, как дурной сон. Она была счастлива… Но жить Марии Николаевне оставалось немного: резкие повороты судьбы, переживания, частые болезни сломили ее силы. Вскоре она умерла.
Видно, с каким увлечением писал Серов портрет Марии Николаевны. И живописные контрасты на полотне – это словно отражение ее тяжелой, противоречивой судьбы.
В конце 1908 года портрет экспонировался на выставке “Союза русских художников”. Он поразил современников: “Голова написана так, как Серову редко удавалось” (Грабарь); “Снова в портрете индивидуальность самого изображенного лица. В бледном личике с чертами грузинского или армянского типа есть что-то, дающее целую повесть о женской жизни” (Голоушев); “За прекрасно написанным лицом, в котором так просто разрешены технические трудности, чувствуется нервная, немного уставшая душа современной женщины. Долго не отходишь от портрета, манит он своей глубиной” (Гуров); “Портрет г-жи Акимовой прямо изумителен по красиво, легко и художественно решенной красочной задаче. Серов – мастер громадного художественного значения, гордость, слава и надежда русского живописного искусства” (Лазаревский); “Это шедевр кисти Серова. На мой взгляд, – лучшее свидетельство постоянного роста этого художника и лучшая, наиболее “радости” дающая вещь всех выставок этого года” (Миклашевский). Какими же средствами добился такого результата художник? – вопрошает критик.
Серов реалистически передает то, что видит. Но это реализм, далеко ушедший от “реализма” передвижников: у Серова есть и “толкование” натуры, и художественный субъективизм. “Если вы вглядитесь и вникните в нежную живопись этого лица, вы увидите не только импрессионизм (передача мерцания натуры, подчеркивание цветовых контрастов, примат впечатления), вы найдете и стилизацию в тонах и линиях, подчеркнутое выявление именно этого характера, как он запечатлевается в душе художника. Все это есть, но все это применено с таким чувством меры, с изящной скромностью, с подлинным художественным целомудрием, без дешевых эффектов, без выкриков, без модничанья”. Мне очень нравятся слова Миклашевского о реализме, об импрессионизме и стилизации в портрете Акимовой. Серов постоянно шел вперед, легко осваивая то, что рождало в искусстве новое время, новые течения в живописи.
За портретом Акимовой появились такие полотна, как портреты М. Сарьяна, И.А. Морозова, И. Рубинштейн (как же за них досталось Серову!). Но они не были случайными в творчестве художника: они были закономерными страницами его художественного пути.
Золотое горло Таманьо
А ведь было время, когда советская молодежь повально увлекалась итальянской музыкой: бредила итальянской оперой, часами слушала неповторимые голоса Тито Гобби, Ренаты Тебальди, Марио дель Монако, Марио Ланца… Поколение хрущевской оттепели, молодые люди, студенты восхищались пением Аделины Патти, Титта Руффо, Энрико Карузо, Франческо Таманьо.
Конечно, в те далекие 50-е, 60-е годы грамзапись почти полувековой давности не давала представления о подлинном звучании голоса Таманьо. Но, кто помнит, когда слушали на “древних” проигрывателях коронную арию Отелло из оперы Верди, – все равно поражались мощному звуковому напору, непрерывной звуковой волне, беспредельному дыханию певца, прорывавшемуся даже через некачественную грамзапись и вечно срывающиеся иглы звукоснимателей. Это было неподражаемо, это было восхитительно, это был Таманьо – “король теноров”, как его называли!
Увлекался пением Таманьо и Серов. Необычайно музыкальный, он с детства погрузился в мир музыки. Отец его – выдающийся русский композитор, автор опер “Юдифь”, “Рогенда” и “Вражья сила”. Мать тоже была композитором, виртуозно играла на фортепьяно. Валентин Александрович часто жил у родственников, близких, знакомых людей, также тесно связанных с музыкальным искусством. Надя и Маша Симонович увлеченно музицировали в четыре руки, и Серов любил их слушать. Его друг В.Д. Дервиз хорошо пел романсы Чайковского. Добрые знакомые Серова – супруги Бларамберг: Павел Иванович – композитор, его жена – оперная певица. А в какую среду – музыкальную, артистическую, творческую! – попал Серов в доме Саввы Ивановича Мамонтова: сам “великолепный Савва” пел и играл на фортепьяно, учились музыке его сыновья, сверстники Серова, владели фортепьяно частые гости Мамонтовых С.П. Спиро, И.С. Остроумов. В мамонтовской опере пели лучшие русские артисты: Н.И. Забела-Врубель, В.Н. Петрова-Званцева, Е.А. Цветкова, Т.С. Любатович, А.В. Секар-Рожанский. В 1897 году в театр пришел Ф.И. Шаляпин. Савва Иванович приглашал в свой театр известных зарубежных певцов: ван Зандт, Девойода, Мазини, Таманьо.
Серов слушал русских и зарубежных певцов с упоением, был влюблен в их пение, и потому с восторгом принял предложение Мамонтова написать портрет ван Зандт, Мазини и Таманьо.
В первый раз Серов услышал Таманьо в 1887 году в Венеции. “Вчера были на “Отелло”, новая опера Верди: чудная, прекрасная опера, – писал он жене. – Таманьо молодец – совершенство”. Как и восторженные итальянцы, Серов без конца кричал: “Браво, Таманьо!” – Буря аплодисментов, нескончаемые вызовы, цветы – это был грандиозный успех! После спектакля огромная толпа ждала певца на улице. Когда он вышел из театра, его подняли на руки и понесли к дому, где жил Франческо. И перекрывая шум толпы, он снова пел из Отелло. Незабываемое зрелище!
1891 год. Франческо Таманьо поет роль Отелло в мамонтовском театре (опера помещалась тогда в Шелапутинском театре на Театральной площади). Он появился на сцене в длинном белом плаще, загримированный мавром. Раздались первые звуки его голоса – красивые, феноменальной силы, поддержанные могучим дыханием, огненным темпераментом. Зрителей словно вдавило в спинки кресел – такова была сила голоса Таманьо! И он звучал все сильнее, все мощнее.
Раздались крики в зале:
– Вы слышали когда-нибудь подобное!
– Вот это голос!
– Это невероятно!
Самые экспансивные любители итальянского бельканто бросились к рампе:
– Браво, Таманьо! Бис!
“К концу спектакля Таманьо стоял совершенно один, больше и выше всех, – феномен, как голос, – громада, как певец, как актер, – восторженно вспоминал критик С. Кругликов. – Слушатели были ошеломлены, озадачены, потрясены до слез; рассуждать они не могли; пораженные только что развернувшимся пред ними истинным талантом; они все, как один человек, приняли дружеское участие в бесконечной, неистово бурной овации. Впечатление было невыразимо сильное, подавляющее”.
Давайте теперь вспомним рассказ И.Л. Андронникова “Ошибка Сальвини”: актер малого театра Остужев свидетельствует, что Таманьо проходил вокальную партию Отелло с самим Верди. Наблюдая, как артист играет финальную сцену, композитор остановил его и сказал: “Дайте мне, синьор Таманьо, ваш кинжал”. – Верди вышел на сцену, поднялся на возвышение, подождал, когда оркестр сыграет нужную фразу – и вдруг воткнул клинок себе в грудь… Все, кто был на сцене и в зале, ахнули! Всем показалось, что кинжал проткнул насквозь тело композитора и вышел из спины… Верди побледнел, протянул руку к лежащей Дездемоне, шагнул по ступенькам, стал вдруг оседать и упал, покатился по ступенькам… актеры бросились к нему: были убеждены, что он мертв…
И тут Верди поднялся:
– Синьор Таманьо, я думаю, вам лучше умирать так.
Таманьо был талантливым актером, Верди мог бы быть им доволен: когда Таманьо-Отелло, наблюдая за сценой Кассио и Дездемоны, комкал и разрывал занавеску, публика верила: этот Отелло задушит… и не только Дездемону, но и половину партера…
В дни, когда Таманьо пел на сцене Большого театра, студенты не брали билеты: они слушали певца с Петровки, его голос проникал на улицу через слуховые окна… Остужев шутил, что если бы Таманьо захотел и запел во всю мощь своего голоса, то театр, поменьше Большого, загремел бы в тартарары… Таким певцом был Франческо Таманьо!
И вот Таманьо, сам великий Таманьо! – сидит перед Серовым. Наверно, впервые художник отступил от своего правила – портретируемый должен позировать молча, не двигаться: Таманьо рассказывал о себе, мешая русские, итальянские и французские слова, иногда вставая, жестикулировал, напевал.
– Синьор Антонио, в детстве, в школе, играя с товарищами, я порой так орал, что они затыкали уши. Мы часто бегали на речку к водопаду. Вода оглушительно шумела, падая на камни, и мы соревновались, кто перекричит водопад. Тут у меня не было равных!
Мальчиком я пел в церковном зоре. Однажды так увлекся, что запел и перекричал весь хор. Меня услышал маэстро Педротти, стал учить музыке и пению. А знаете, синьор Антонио, как меня учил петь маэстро Педротти? О, это незабываемо! Он заставлял меня бегать по лестнице вверх-вниз, вверх-вниз – петь при этом! И я бегал… пел какую-нибудь арию Россини в медленном темпе, потом быстрее… еще быстрее… престо… престиссимо!.. Потом замедлял… еще медленнее… анданте… И вновь ускорялся… так он развивал мое дыхание, силу и выносливость голоса.
А знаете, синьор Антонио, как я пел в первый раз на сцене? О, это незабываемо! Я дебютировал в опере Доницетти “Полиевкт”. Я дрожал, как виноградный лист, ноги мои подкашивались… Педротти стоял в кулисах – я посмотрел на него. Он показал мне, как я бегал по лестнице вверх-вниз и пел. И вдруг я успокоился, ведь теперь-то я не на лестнице, а в театре, это же гораздо легче, тут надо просто петь – и все! И я запел. Публика приняла меня очень хорошо, и я был счастлив.
Зато когда я дебютировал в роли Отелло в “Ла Скала”, я выдержал настоящее сражение с публикой. О, это незабываемо! Публика привыкла слушать Марио, Рубини, Ансельми, Тамберлика, Мазини. Она не хотела меня слушать, свистела, кричала. Но я безжалостно усмирил публику первыми же звуками моего голоса, заставил замолчать – и потом делал с ней, что хотел! Я победил публику!
…Серов писал портрет певца – и любовался им: огромного роста, косая сажень в плечах, мощная грудь, прекрасная, гордо поставленная голова, вдохновенное лицо! Он в черном с красноватой искрой колете, на нем фаустовский берет. Он словно только что после спектакля, он еще полон огня, переполнен чувствами юного Фауста… В золотистом, ярком тоне пишет Серов лицо, шею, бороду певца, сияют, искрятся его глаза!
В.А. Серов был доволен своим портретом. Перед этим он писал портрет Мазини, но о своей работе отозвался сдержанно: “Недурен, то есть похож, и так вообще… немного сама живопись мне не особенно что-то, цвета несвободные”. А портрет Таманьо он высоко оценивал (по свидетельству Грабаря).
Художник Ульянов вспоминал необыкновенный восторг, который охватил студентов Училища живописи, ваяния и зодчества, когда они увидели на выставке портрет Таманьо.
На русской художественной выставке в парижском Осеннем сезоне 19-го года были выставлены серовские портреты Ермоловой, Федотовой, М.А. Морозова, К. Коровина, Таманьо и другие. Критики отмечали произведения “превосходного Серова, художника, обладающего изумительным чувством колорита и правильным рисунком”. Критик А. Кауфман, увидев портрет Таманьо на выставке в Риме, назвал его “превосходным портретом”.
Однажды Серов гостил у В.О. Гиршмана (это он купил портрет Таманьо). Серов сказал ему, показывая на портрет: “Ты чувствуешь, что у этого человека золотое горло?” – Он стоял и влюблено смотрел на Таманьо…
Я тоже смотрю на великого певца и вижу, что все в нем, в серовском портрете, поет: краски, полутона, ликующее лицо артиста!
Да, у Таманьо было “золотое горло”!
Вот и заканчиваю мои раздумья вслух о великом художнике. Я не затронул его пейзажи, графику, иллюстрации… Думаю, к разговору о Серове русские люди будут возвращаться и возвращаться, пока живет внутри нас грандиозное, непререкаемое наследие предков, крепя нам дух, вселяя в нас силы и веру в Россию-мать, в ее правду, истину.
Сумел ли я хоть немного приблизиться к разгадке тайны серовского творчества? Писал о Серове как “искателе истины”, его прямоте и честности в искусстве, его творческом идеале и о многом другом. Должен признаться, когда смотришь на полотна Серова, всякий раз открываешь что-то новое для себя, чего раньше не замечал. Это свойство подлинного искусства.
…Я еще и еще разглядываю любимые произведения: портрет Маши Симонович, Шаляпина, Г.Л. Гиршман, Юсуповой, Акимовой, Таманьо… Вспоминаю чью-то хорошую мысль: Серов писал свои картины так, словно бы начатое им полотно было его последней работой, отдавая всего себя творчеству. Не отсюда ли его правдивость, искренность? В творчестве Серова преобладает оптимистическое, мажорное отношение к миру. “Я хочу, хочу отрадного и буду писать только отрадное, – говаривал художник. – Скучны ноющие люди… Везде кругом тяжело и грустно, надо находить и другую, бодрую сторону”. – И этим все сказано… Верно замечено, что у Серова был избыток сил, свежести, мужественности.
Он писал портреты, пейзажи, рисунки, акварели, пастели, иллюстрировал литературные произведения. Работал очень ровно, кажется, у него практически не было слабых вещей, сказал один из его современников. Как не согласиться с этим замечанием! Всюду, к чему прикасалась его талантливая рука, – всюду виден прекрасный, чудесный мастер!
Серов – один из первых русских художников, который показал, что так называемая оконченность не всегда хороша, что иной раз недоговоренность выразительнее многосложного и многотрудного высказывания. Серов ответил на чеховский призыв “нужны новые формы” – и нашел их, опираясь на
вечные классические идеалы и традиции: его формы современны, доступны восприятию, убеждают самобытностью, чистотой, красотой. Серов ввел русскую живопись в 20-й век.
…Пустеют выставочные залы, гаснут огни. Пора уходить. Там, за окнами галереи, великая страна перешагнула первую десятку лет нового века. Сбылись ли чаянья людей, творцов, неистово верящих в счастливое будущее детей России, внуков, потомков?.. На прощание подхожу к картине, с которой началась известность художника В.А. Серова.
Девочка с персиками
Летом 1887 года Серов приехал в Абрамцево к Мамонтовым. Его здесь очень любили. Хорошо было жить в Абрамцево и Серову. “Живу я у Мамонтовых, – сообщает художник О.Ф Трубниковой. – Почему? На каком основании я живу у них? Нахлебничаю? Но это совсем не так – я пишу Савву Ивановича. Сей портрет будет, так сказать, оплатой за мое житье, денег с него я не возьму. Я их (Мамонтовых) так люблю, да и они меня, это я знаю, что живется мне у них легко сравнительно, что я прямо чувствовал, что я принадлежу к их семье, люблю я Елизавету Григорьевну, то есть я влюблен в нее, ну, как можно быть влюбленным в мать. Право, у меня две матери”.
Однажды дети Мамонтовых играли на дворе. Верушка (так все звали общую любимицу Веру) вбежала в комнату, где сидел Серов. Черноглазая, с румянцем на щеках, с копной густых каштановых волос, в розовой кофточке с черным бантом – она была чудо как хороша в свои 12 лет! Залюбовался девочкой и Серов, уговорил ее родителей, чтобы Верушка позировала ему для портрета. Писал и чувствовал, работа спорится, все идет, как надо. Работал по несколько часов в день, весь август и начало сентября, не уезжая из Абрамцево, хотя друзья звали его приехать к ним. Отговаривался: “Я должен писать Верушку, чтобы что-нибудь вышло”. Творил, ощущая свою силу, умение – так родилось “одно из самых замечательных произведений русской живописи” (Грабарь).
Трудно оторвать глаза от этого портрета. Вспоминаются слова Серова: “Все, чего я добивался, это особенной свежести, которую всегда чувствуешь в натуре и не видишь на картинах”. Именно свежестью веет от этого полотна: от лица и фигуры девочки, от лежащих на столе персиков, от растущей за окном зелени, от колорита картины – переливов серебристо-розовых, синеватых, коричневых, зеленоватых тонов, игры светотени.
Свет, удивительный свет струится от картины: излучает свет лицо Верушки, ее глаза, одежда, льется свет из окна комнаты! Свежесть, свет, чистота, непосредственность, естественность, свойственные Верушке, дарят произведению Серова вечную молодость. Портрет художник подарил своей второй матери – Елизавете Григорьевне Мамонтовой.
В 1888 году Московское общество любителей художеств объявило конкурс на лучшее произведение историко-бытовой, жанровой, пейзажной и портретной живописи. Решил принять в нем участие и Серов (это был его первый конкурс). “Может быть, послать на него портрет Верушки?” – спросил он Елизавету Григорьевну. Она подумала-подумала – и согласилась. Портрет выставили – и Серов получил за него премию. “Я доволен, – радуется художник. – Всякие, разные мысли, вроде того, например, что я художник только для известного кружка московского, умерщвлены. Итак, мое вступление благополучно, и то хорошо”.
В том же году открылась 8-я периодическая выставка Московского общества любителей художеств. На ней были представлены произведения К Коровина, Левитана, Малютина, Архипова. В.А. Серов привез три полотна: “Пруд”, “Портрет П.И. Бларамберга”, “Верушку Мамонтову” (“Портрет В.М.” – так он был подписан).
И что же? ““Портрет В.М.” произвел сенсацию!” (Головин). “Художники и особенно мы, молодежь, будущие художники, не отходили от этого интригующего “Портрета В.М.”, – вспоминал Грабарь.
– Нам было ясно, что появился новый большой художник с каким-то особым, непривычным лицом, которое не напоминало решительно ни одного из известных мастеров”.
Серов сразу, в одночасье, стал знаменит. О нем писали, о нем говорили, им восхищались: “Замечательная вещь, это живая действительность” (Поленов); “Лучшим и совершеннейшим из всех является, по моему мнению, искренне-наивный, простой, задушевный портрет молодой девицы Мамонтовой” (Стасов); “Портрет этот поражает прежде всего жизненностью и простотой манеры” (Сизов). “Это последнее слово импрессионального искусства. Рядом висящие портреты Репина и Васнецова кажутся безжизненными образами, хотя по-своему представляют совершенство… Это ново и оригинально”, – говорил Остроухов, увидев портрет Верушки Мамонтовой а Абрамцевской галерее.
Любопытны и такие отзывы: “Портрет В.М., если исключить голову, – неоконченная вещь. Стол, на который облокотилась девочка, – едва загрунтованное полотно с несколькими мазками белой краски” (Флеров); другой критик убежден, что в картине “лицо написано очень бойко, экспрессивно; в аксессуарах колорит и рисунок очень слабы и небрежны. Думается, художник просто кокетничал своей небрежностью”.
Как видите, Серова упрекали за то, что он свое полотно не закончил, что он небрежен, даже кокетничает! (Вот уж что совсем несвойственно было Серову.)
А что сам Серов? Как он относился к своему произведению? “Я сам ценю и, пожалуй, даже люблю его. Вообще, я считаю, что только сносных в жизни и написал – этот, да еще “Под деревом” (речь идет о “Девушке, освещенной солнцем”).
Приведу слова Грабаря о “Девочке с персиками” (кстати, это название принадлежит ему): “Этот портрет, являющийся одной из лучших картин, когда-либо написанных русским художником, произвел впечатление откровения в тогдашних художественных кругах Москвы, и никто не хотел верить, что автору его, никому до того не известному Серову, еще недавно только минуло двадцать два года. Портреты “Девушка с персиками” и “Девушка, освещенная солнцем” – две такие жемчужины, что, если бы назвать только пять совершенных картин во всей новейшей русской живописи, то обе неизбежно пришлось бы включить в этот перечень”. – С этим трудно не согласиться.
До свидания! Храни Господь Россию.