Исторический очерк
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 35, 2012
Лев Бердников
Печальник своего народа
Исторический очерк
“Хотя и еврей, но преблагородный человек!” – так во вполне антисемитском духе отозвался о нашем герое граф, отставной фаворит Екатерины
II, обладатель подаренных ему императрицей богатейших земельных владений, Семен Гаврилович Зорич (1745-1799). Эта характеристика иудея Ноты Хаимовича Ноткина (он же Натан Шкловер, Натан Ноте) (1746-1804) в устах завзятого юдофоба на этот раз не грешит предвзятостью, а потому столь же лестна, сколь и справедлива.Нота Ноткин — фигура исключительно яркая и крупная в истории евреев России. Его по праву можно назвать первым еврейским правозащитником и родоначальником русско-еврейской интеллигенции. Это был человек европейски образованный, широко мыслящий и толерантный. Набожный иудей, ратовавший за обязательное сохранение евреями веры отцов, он был в то же время ревностным сторонником аккультурации своих соплеменников, и это сближало его с деятелями Гаскалы (Еврейского Просвещения). Нота был подписчиком берлинского просветительского журнала “Меасеф” (1784-1785), изданий Псалмов с немецким переводом Мозеса Мендельсона, а также Комментариев к Пятикнижию Моисееву. Известно, что он поддерживал отношения с видным германским “маскилом” (просветителем) Нафтали Герцем Вессели (1725-1805) и даже финансировал публикацию его панегирических стихов, посвященных Екатерине
II. Есть сведения, что и собственных детей Ноткин обучил русскому, польскому, немецкому и французскому языкам. Вместе с тем, в отличие от раввинов-ортодоксов, он признавал хасидов с их чувственным приближением к Творцу и способствовал освобождению в 1801 году из темницы духовного лидера движения Хабад-Любавич ребе Шнеура-Залмана (1745-1813) , куда тот попал по облыжному доносу религиозных противников. А своего сына Саббатая он женил на дочери видного белорусского талмудиста ребе Лейба-Арье бен-Ашера (1695-1785), почтительно прозванного учениками “Шаагат Арье” (Львиный рык).В исторических преданиях представлены две версии происхождения Ноткина. Согласно одной из них, он происходил из семьи “богатых купцов и знатоков Торы”; другие утверждают, что отец был бедным часовщиком. Сведения о первой половине жизни Ноткина довольно скудны. Он родился в Могилеве, до первого раздела Польши 1772 года относившегося к Речи Посполитой. Долгое время Нота занимался торговлей и предпринимательством, предоставляя займы и субсидии польским магнатам, и за плодотворную коммерческую деятельность был пожалован королем Станиславом Августом Понятовским чином надворного советника (это дворянское звание давало ему, иудею, право владеть землей). Первое документальное упоминание о “еврее Ноте” связано с Витебском и относится к 1770 году. После же перехода восточной Белоруссии под российский скипетр Ноткин переезжает в Шклов.
С незапамятных времен там жили иудеи. Заезжий иноземец Иоганн Корб в конце XVII века писал, что евреи “составляют в городе богатейшее и влиятельнейшее сословие людей”. А во второй половине XVIII века их уже было около половины населения города. По словам американского историка Дэвида Шифмана, Шклов стал “метрополией русского еврейства” и средоточием как раввинской учености, так и научных знаний и идей Гаскалы в России. Здесь работала иешива, была открыта большая камменная синагога, велись бурные диспуты о сущности веры между хасидами и так называемыми “шкловскими мудрецами”.
Главой же и хозяином Шклова стал в 1777 году уже знакомый нам граф Зорич. Бывший фаворит жил здесь этаким местным царьком с многочисленным двором, царскими выездами и балами, театром, где ставились французские оперы и итальянские балеты. Деньги он проматывал огромные. Нечистый на руку карточный шулер, безалаберный и невоспитанный, привыкший к исполнению всех своих прихотей, этот, как его называли, “шкловский деспот” любил, чтобы перед ним лебезили, и не терпел препирательств. И Ноткин становится его главным поставщиком и финансовым советником. В начале 1780-х годов он колесит по Центральной Европе, доставляя Зоричу драгоценности, “мягкую рухлядь” и роскошную посуду. Особенно роскошествовал Зорич на празднествах по случаю окончания основанного им Шкловского благородного училища (кадетского корпуса). Вот, что говорит о роли Ноткина в организации сего торжества писатель Марк Алданов в своем произведении (части трилогии) “Девятое Термидора”: “Пышно отпраздновал Семен Гаврилович школьный выпуск 1792 года. К тому времени было почти отстроено и развернулось овальным полукругом, в шестьдесят сажен длины, на правом, возвышенном берегу Днепра новое трехэтажное здание училища. Нота Ноткин, министр финансов Зорича, раздобыл для графа большую сумму денег [курсив наш – Л.Б.], и воспитанникам была сшита новая парадная обмундировка”. Известно также, что Нота доставил Зоричу из Саксонии великолепный фарфоровый сервиз стоимостью в шестьдесят тысяч рублей. Надо сказать, что Ноткин был непременным участником знаменитых ярмарок в Лейпциге. Современники пишут о высокой деловой репутации Ноты — сам король прусский Фридрих Великий называл его “достопочтенный шкловский купец Нотка” и обещал значительные финансовые льготы, если тот приобретет изделия берлинских фабрикантов.
Дружеские узы связали Ноту с “великолепным князем Тавриды” Григорием Потемкиным, который владел поместьем Кричев и другими владениями неподалеку от Шклова. Потемкин, обладавший даром “величайшего познания людей”, сразу же оценил этого еврея и сделал его главным комиссионером, поставлявшим по Днепру товары в недавно присоединенную к империи Новороссию. Но особенно проявил себя Ноткин в русско-турецкую войну 1787 года, когда занимался поставками продовольствия и фуража для российской армии и флота. Вот что говорит об этой стороне его деятельности Зорич: “Cлужил Отечеству со всевозможным усердием; употреблен будучи по секретным комиссиям, неоднократно рисковал потерять жизнь; поставлял для войск провиант и фураж, а на фронт и гошпитали потребную провизию в такое время, когда никто другой кроме его и приступить не хотел”. Внезапная смерть Потемкина привела к банкротству Ноткина, поскольку он не смог добиться от казны возврата причитавшейся ему суммы (около 200 тысяч рублей). Может быть, если бы этот еврей осенил себя крестным знамением (как это сделали некоторые расчетливые его соплеменники), деньги бы ему, в конце концов, вернули. Но Нота Хаймович изберет иную стезю: он останется иудеем, еврейским печальником, остро переживающим боль своего народа и действующим ему во благо.
Характерный факт — весной того же 1787 года во время остановки Екатерины II в Шклове (она путешествовала со своей свитой по Югу империи) Нота Ноткин во главе группы местных иудеев подает ей петицию с просьбой отменить в России употребление оскорбительного для них слова “жид”. И императрица сразу же согласилась, предписав впредь использовать только слово “еврей”. Слова, слова, слова…Сговорчивость Екатерины тем понятнее, что речь шла не об искоренении национальной и религиозной нетерпимости к евреям, а лишь о слове, ни к чему ее не обязывавшем. Тем более, что табу на бранное слово “жид” распространялось только на официальные правительственные документы; в устной же речи, равно как и в произведениях “изящной” словесности, употребление этого слова отнюдь не возбранялось. А в отношении к евреям властей предержащих после отмены сего уничижительного именования ровным счетом ничего не изменилось, в чем Ноте пришлось убедиться воочию.
После окончания русско-турецкой войны Ноткин в 1788 году поселился в Первопрестольной. Здесь в содружестве с русскими купцами Шошининым и Иконовым он развернул бурную коммерческую деятельность. Нота, между прочим, выступил подрядчиком Императорского Воспитательного дома и Императорской фабрикантской конторы. Финансовый успех еврея не давал покоя московским купцам — те во что бы то ни стало стремились отстранить от дел удачливого конкурента. На “белорусского жида Ноту Хаймовича” был состряпан извет, где тот обвинялся в финансовых махинациях, а заодно московиты требовали выгнать вон всех нехристей из древней русской столицы. Жалоба возымела действие, и 23 декабря 1791 года грянул монарший указ, категорически воспрещавший иудейским купцам селиться и останавливаться в Великороссии.
Нота не опускает руки: он возвращается в родной Шклов и вновь усердно служит его владельцу Семену Зоричу. То, что Ноткин потрафлял сиятельному “шкловскому деспоту”, было бы в наших глазах извинительным: ведь на дворе все-таки стоял тогда монархический и чинопочитающий XVIII век. Но есть одно труднообъяснимое на первый взгляд обстоятельство. Дело в том, что Зорич жестоко издевался над еврейским населением Шклова. Его юдофобство было поистине преступным: граф лишал евреев имущества, и, как потом они жаловались императору, “оставил без платежа один только воздух”, а то и подвергал телесным наказаниям, словно жестокий барин своих крепостных рабов. Есть сведения, что между Зоричем и Ноткиным вспыхивали ссоры (не на этой ли почве?), но все же наш еврей не порывает с этим зарвавшимся самодуром. Что это? Малодушие? Конформизм? Не будем спешить с укорами, ибо из дальнейших действий Ноткина станет понятно, что приязнью Зорича он воспользовался в сугубо тактических целях, рассчитывая привлечь внимание высших властей к нуждам своего народа.
В самом деле, 24 мая 1797 года Зорич отправил Ноту в Петербург с рекомендательным письмом к генерал-прокурору князю Алексею Куракину. В письме он просил Куракина принять Ноткина под свое покровительство и вознаградить его за труды. Речь-то шла о возврате денег (тех самых 200 тысяч рублей, кои задолжало ему государство). А Нота Хаймович, воспользовавшись моментом, подал генерал-прокурору подготовленный им “Проект о переселении евреев колониями на плодородные черноморские степи для размножения там овец, земледелия и прочего: там же заведения по близости черноморских портов фабрик суконной, прядильной, канатной и парусной, на коих мастеровые люди были бы обучены из сего народа”. Он настоятельно просит Куракина познакомить с этим проектом императора Павла I, ибо видит в нем “монарха, дающего иудеям состояние, защиту и покой”.
Документ этот замечателен. Ноткин проявил завидную образованность: использовал и творчески переработал законодательства некоторых стран Европы — и недавние (апрель 1797 года) прусские узаконения об иудеях, откуда почерпнул положение о привлечении их к земледелию и фабричной деятельности, и более ранние указы австрийского императора Иосифа II (1786 год) о евреях-ремесленниках. Вместе с тем он предложил конкретные меры, как евреям “приобыкнуть к рукоделию”, “каким образом устроить их жизнь, чтобы они собственными своими трудами доставили себе нужное пропитание”. Говоря о необходимости постепенного устранения евреев от винных промыслов, Нота ратует за их приобщение к сельскому хозяйству, разрушая миф об органической непригодности иудеев к труду на земле. При этом он апеллирует к ветхозаветным временам: “Употребленные к сему [cельскому труду – Л.Б.] евреи от рук своих возымеют себе пропитание.., подражая древним праотцам своим, государству со временем немалую пользу принесут, и со временем необходимость их научит земледелием сыскивать хлеб”. Ноткин настаивает также на преимущественном расселении евреев именно в колониях Черноморского побережья, что сулило державе большие выгоды благодаря плодородию тамошней земли и близости портов для перевозки сельскохозяйственных товаров.
Хотя Проект не был претворен в жизнь, автор его сделался известным в Петербурге. Государь высоко оценил его труд – подарил Ноте Хаймовичу богатое имение Островец на Могилевщине с 225 крепостными душами, пожаловал значительной денежной суммой и золотым перстнем с бриллиантами.
Нота вновь привлек внимание к своему Проекту в 1800 году. Тогда Белоруссию посетил сенатор Г.Р. Державин, занимавшийся законодательством о евреях, и Ноткин познакомил его со своими разработками. Державин воспользовался его трудом, но (оговоримся!) в той лишь части, где предлагалось приобщить иудеев к “общеполезной” деятельности. В остальном же приходится признать, что великий стихотворец XVIII века снискал себе сомнительную славу сторонника принудительных, запретительных, репрессивных и “скулодробительных” мер по отношению к евреям. Подробно рассматривать взгляды Державина по сему вопросу мы не будем (они раскрыты и подробно проанализированы в работах Юлия Гессена и не являются предметом нашей статьи).
Однако непримиримость позиций Державина и Ноткина выйдет наружу позднее. Поначалу же между ними установились вполне дружеские отношения. “Мне надобен такой человек, который бы имел подобные Вашим качества и не был ослеплен предрассудками и закоренелым обычаем, столь ревностно желал, как Вы, всякого добра своей нации”, – писал Державин Ноткину. Более того, Державин пригласил Ноту к участию в работе только что учрежденного новым императором Александром I Комитета для составления Положения о евреях (1802). Теперь радение об интересах евреев было вменено Ноте в обязанность – он стал депутатом Еврейского комитета! Неужели осуществилась, наконец, его мечта, и он сможет прямо ходатайствовать за своих соплеменников перед самим русским монархом?!
И Ноткин перебирается в Санкт-Петербург (вместе со своим братом и сыном Саббатаем). К началу 1803 года, когда в северную столицу съехались депутаты из всех кагалов, здесь уже обосновалась целая еврейская община в несколько десятков человек. И душой ее cтал, как значилось в общинной книге, “уважаемый и почтенный Натан Ноте из Шклова”. Эта небольшая сплоченная группа вела еврейский образ жизни и даже содержала своего резника. Именно благодаря Ноткину евреи приобрели здесь и собственный участок на лютеранском погосте (позднее Волково кладбище), основав таким образом первое еврейское кладбище в Петербурге.
За время работы в Еврейском комитете заботы Ноткина о благе соплеменников тесно сплелись с деятельностью другого замечательного еврея — литератора Лейбы Неваховича (1776-1831). Любопытно, что Невахович в 1803 году издал книгу с характерным названием “Вопль дщери иудейской”, затем он переложил ее на иврит под заглавием “Кол Шават бат Иегуда” и посвятил Ноткину, которого назвал “защитником своего народа”. Примечательно, что издание это вышло в свет в родном городе Ноты Хаймовича – Шклове. В книге заключен горячий призыв христиан к толерантности по отношению к иудеям. Есть здесь строки, выражающие настроения и чувства всех российских евреев начала XIX века, под коими вполне мог бы подписаться и Ноткин: “Имя [иудей] учинилось поносным, презренным, поруганным и некиим страшилищем для детей и скудоумных… О, христиане, славящиеся кротостью и милосердием, имейте к нам жалость, обратите к нам нежные сердца ваши!…Ах, христиане!…Вы ищете в человеке иудея, нет, ищите в иудее человека, и вы без сомнения его найдете!…Клянусь, что иудей, сохранивший чистым образом свою религию, не может быть злым человеком, ниже – худым гражданином”. В концовке книги сквозил, однако, пессимизм: “Тако вопияла печальная дщерь Иудейская, отирала слезы, воздыхала и была еще неутешаема”.
Представленное в Комитет “Мнение сенатора Державина об отвращении в Белоруссии недостатка хлебного обузданием корыстных помыслов евреев, о их преобразовании и прочем”, замешанное на национальной нетерпимости, не прибавило еврейским депутатам уверенности в радужном будущем. Ноткин был ошеломлен прямой антиеврейской направленностью “законотворчества” своего бывшего сотоварища. Он убедился, что сведения о быте и обычаях евреев, почерпнутые у Ноткина во время их общения, Державин перерабатывал таким образом, чтобы доказать зловредность “нехристей”, ведущих якобы паразитический образ жизни за счет эксплуатации, спаивания, обирания и развращения христиан. Чтобы ограничить зло, исходящее от евреев, Державин предлагал еще больше ограничить их права. А ведь сколько было говорено ему Ноткиным о реальном положении евреев в России – все без толку!
Вот как повествует об этом историк-публицист Семен Резник: “Нота Ноткин объяснял Державину, что основные массы евреев, скученные в городках и местечках бывших польских губерний, не находят приложения своему труду. Землей им владеть запрещено, работать на государственной службе тоже. Большинство из них – мелкие торговцы, ремесленники, корчмари, маклеры и всякого рода посредники, но для малоподвижной экономики края их слишком много. Живут они впроголодь, нещадно конкурируя между собой и с христианами, занимающимися такой же деятельностью. К тому же они бесправны и ненавидимы, чем пользуется местная администрация, за все требующая от евреев взяток и тем развращающая и себя, и их… В глазах окружающего населения, объяснял Нота Ноткин, евреи считаются богатыми и жадными, потому что они за свои услуги требуют деньги и знают им счет. К тому же слишком много евреев..вынуждены заниматься винокурением и виноторговлей. Доходы от этого промысла идут помещикам, так как им и государству принадлежит винная монополия. Евреи-виноделы платят непосильную арендную плату и едва сводят концы с концами, но в глазах населения именно к ним уплывают все деньги, они “спаивают” народ. Нелепость этого навета очевидна: в коренной России, где не было и нет евреев, народ пьет не меньше и живет не лучше”.
Ноткин решает парализовать юдофобское “Мнение…” Державина и в мае 1803 года посылает в Комитет свою “Записку о преобразовании быта евреев”. Между этими двумя документами – дистанция огромного размера! Ноткин в пику Державину ратует за уравнение евреев в правах с остальными подданными, дозволении селиться везде, где они могут приложить свой труд, об освобождении от обременительной двойной подати, получении права покупать и арендовать землю. Державин — за принудительное привлечение евреев к земледелию и фабричному труду, а в случае отказа за наказание вплоть до ссылки в Сибирь, “в вечную работу в горные заводы и без жены”; Ноткин же — только за добровольное приобщение к труду. Невозможно всех евреев превратить в земледельцев, пишет Нота в Записке, “…это нелепо. Нельзя всем вести одинаковый образ жизни. Евреи занимаются теми ремеслами, в которых другие не упражняются”. Надо позволить им “в спокойствии сыскивать себе пропитание полезными трудами”. И прежде всего, подчеркивает Ноткин, следует “образовать нечувствительным образом состояние сего народа, отвратить злоупотребления с его стороны, а главнейшим образом, уничтожить источник сих злоупотреблений – именно бедность”. Запрет жить по деревням, считает он, бесполезен – куда же денутся тогда сто тысяч еврейских бедняков? А если переселять их в “пустопорожние земли”, то откуда взять деньги на обзаведение и пищу? Да и кому там они будут сбывать свои сельскохозяйственные изделия? Он говорит также о необходимости общего образования евреев, выступает за открытие в каждом обществе еврейских школ с преподаванием общих предметов, в том числе и иностранных языков. Как сын своего Отечества, он отдает предпочтение преподаванию языка русского. Более того, толковых евреев, знающих русский язык, он предлагает всячески поощрять, определять на государственную службу и даже выбирать для работы в министерствах, не допуская при этом никакой дискриминации.
Из Петербурга он чутко следит за положением и настроениями евреев в самых отдаленных местечках. Вдруг он узнает, что среди белорусских иудеев разнесся слух, будто бы Еврейский комитет представляет для них опасность и угрожает их житью-бытью. И тут же правительство, с его, Ноткина, подачи, рассылает по губерниям черты оседлости циркуляр о злонамеренной ложности и беспочвенности этой клеветы. Когда ретивые местные чиновники вознамерились выселить евреев из Смоленска, Ноткин пишет проникнутое горечью письмо министру внутренних дел графу Виктору Кочубею: “Это выселение – неприятное для еврейского народа, усугубляет только уныние его и производит в нем плачевнейшие заключения о будущей своей участи… Сжальтесь над сим несчастным народом! Подкрепите великодушно упадшее его сердце!”. И – чудо! — переселение было незамедлительно приостановлено — столь велик был авторитет Ноты!
Важно то, что свою деятельность во благо евреев как российских подданных Ноткин осознавал как проявление российского патриотизма. “Пламенея ревностным желанием видеть на старости лет единоплеменников на той степени благополучия, на которую Всемилостивейший Государь наш соизволяет их возвести, я употребляю ныне неусыпные труды к поспешествованию сей священной воли Августейшего Монарха. Некий патриотический дух побуждает и ободряет меня принять на себя ходатайство за пользу общую”.
“Бесшумно и беспрерывно, спокойно и равномерно работает он в пользу русских евреев, — говорит о Ноткине историк Юлий Гессен. — Натан Ноте в течение ряда лет выкладывал перед правительством в своих проектах и письмах горе и слезы, извлеченные из глубин еврейской жизни. Знакомя правительство с нуждами еврейской массы, Натан Ноте посильно творил историю Положения 1804 года, и в этом его громадная заслуга”.
Но позволительно спросить: а чем обернулось для иудеев России упомянутое “Положение об устройстве евреев” 1804 года? Да, с некоторыми одиозными мерами, предложенными Державиным, члены Еврейского комитета не согласились (не исключено, что известную роль сыграл здесь и контрпроект Ноткина). Но утвержденные в 1804 году законы были по-прежнему крайне жестокими: за евреями была официально закреплена черта оседлости, сохранялся запрет на аренду и покупку земли, им возбранялось жить в деревнях и селах, нести государственную службу и т.д. Так что в эпоху, которую А.С. Пушкин образно назвал “дней Александровых прекрасное начало”, положение евреев так и осталось вовсе не “прекрасным”, но бесправным и унизительным.
Нота Хаймович, по счастью, не дожил до принятия Положения 1804 года. Можно предположить, что оно вызвало бы у него глубокое разочарование. Не узнал он и о том, что в 1820 году последует запрет евреям иметь слуг-христиан; в 1824 году им будет возбранен въезд в Россию из-за границы; в 1825 году не дозволено селиться в городах и деревнях Могилева и Витебска. А ведь Ноткин свято верил, что разумное государство во главе с просвещенным монархом-реформатором Александром Благословенным может положить предел заскорузлой антисемитской ненависти и злобе.
Сохранилось семейное предание, рассказанное уже потомками нашего еврейского печальника. Будто бы однажды дом Ноткина посетил сам Александр I. “Остановись!” – воскликнул вдруг Нота Хаймович, увидев царя. Государь спросил, что это значит. Тот объяснил, что счастье человеческое имеет границы и, когда оно доходит до крайнего предела, то начинает убывать. “Счастье же мое с приходом Вашего Величества в дом, — продолжал Ноткин, — достигло своего апогея. Вот я и кричу ему: “Остановись!””
Известно, что непосредственно к Ноте Хаймовичу Александр I относился уважительно и благосклонно (именными указами то объявлял ему благодарность, то жаловал драгоценную табакерку, то осыпанный бриллиантами золотой). Но для Ноткина важнее прочего были интересы его соплеменников. А потому он едва ли был бы удовлетворен политикой своего державного кумира, видя, как стонут и страждут иудеи под царским скипетром. Когда его евреи несчастливы, не “Остановись!” впору было кричать Ноте, а громко взывать о помощи…
Но безмолвно Петербургское еврейское кладбище… Здесь на могильном памятнике в первом ряду выгравировано: “Высокопоставленный и знатный господин Натан Ноте из Шклова”. До вечного своего успокоения на кладбище, им же основанном, Ноткину, по счастью, не довелось узнать о бесплодности многих своих вдохновенных усилий.
Однако свершилось и то, о чем грезил Нота Хаймович. Правительство, точно по его проекту, утвердило особый класс евреев-земледельцев, предоставило им всевозможные льготы: право приобретать, продавать и арендовать землю, не платить двойные налоги; их даже обеспечивали необходимой ссудой и т.д. Еврейские земледельческие колонии было решено основать именно в Новороссии, о чем хлопотал Нота, и туда началось переселение иудеев, с пособием от казны. В 1810 году только в Херсонской губернии насчитывалось уже восемь колоний, в коих водворились 600 семейств (3640 человек). Знаменательно, что некоторым поселениям дали названия на иврите (Хар-Шефер, Сде-Менуха, Нахар-Тов), а также Израилевка, подчеркивая тем самым древнюю связь еврейского народа с земледелием. И хотя на сельской ниве трудились тогда лишь полтора процента российских евреев, важен был сам почин. И разве не обязаны сему почину сегодняшние крестьяне и кибуцники Израиля с их передовым сельским хозяйством? И не заслуживает разве благодарной памяти еврейский печальник Нота Ноткин, положивший жизнь на счастье своего народа?