Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 34, 2011
Александр Кабанов
Стихотворения
ПРИШЕСТВИЕ
Чую гиблую шаткость опор, омертвенье канатов:
и во мне прорастает собор на крови астронавтов,
сквозь форсунки грядущих веков и стигматы прошедших –
прет навстречу собор дураков на моче сумасшедших.
Ночь – поддета багром, ослепленная болью – белуга,
чую, как под ребром −
все соборы впадают друг в друга,
родовое сплетенье корней, вплоть до мраморной крошки:
что осталось от веры твоей? Только рожки да ножки.
И приветственно, над головой поднимая портрет Терешковой,
миру явится бог дрожжевой – по воде порошковой,
сей создатель обломков – горяч, как смеситель в нирванной,
друг стеклянный, не плачь −
заколочен словарь деревянный.
Притворись немотой/пустотой, ожидающей правки,
я куплю тебе шар золотой в сувенировой лавке –
до утра, под футболку упрячь, пусть гадают спросонок:
это что там – украденный мяч или поздний ребенок?
Будет нимб над электроплитой ощекотывать стужу,
и откроется шар золотой – бахромою наружу:
очарованный выползет еж, и на поиски пайки –
побредет не Спаситель, но все ж – весь в терновой фуфайке.
Принудительно-яблочный крест на спине тяжелеет:
ежик яблоки ест, ежик яблоки ест, поедая – жалеет,
на полях Байконура зима, черно-белые строфы,
и оврага бездонная тьма, как вершина Голгофы.
* * *
Жить – внутри магнита, влюбиться – внутри магнита
и, просыпаясь, шептать: «Здравствуй моя финита…»,
выдохлось наше счастье – видно, давно открыто –
только отталкивать можно внутри магнита:
не приглашай меня, милая, на свиданье,
а приглашай меня на разлуку и на изгнанье.
Кровоточить случайным, после бритья, порезом,
и отступив на кухню – сонным греметь железом,
женскую шерсть кудрявить жезлом из эбонита –
так появляются дети внутри магнита,
время теряет облик, время впадает в комплекс:
переходить на зимний или на летний компас?
Был бы магнит прозрачным – я бы увидеть смог:
каждый целебный корень, суффикс или предлог:
перечень – извлеченный из пузырьков нулей –
всех, притянутых силой моей, волей моей,
Обозначая вечность – я ничего не значу,
ты подари мне, милая золушка, на удачу:
не башмачок чугунный, не эмбриона в скотче –
нашей луны магнитик – на холодильник ночи.
* * *
Море волнуется раз, море волнуется два,
ты замираешь на три, где-то у моря внутри,
весь в паутине теней, водорослей, в дыму:
гжель твое тело, гжель – спишут под хохлому.
Чуешь ли ты меня, видишь ли ты меня,
знай: человек-амфибия просит еще огня,
превозмогая соль, жабры свои садня,
наш человек-амфибия просит еще огня.
Брось ему флягу с джином и подмешай “Tabasco”
в море, чтоб запотела у человека маска,
чтоб отвалился к бесу этот дефис амфибий,
брось ему амфибрахий, и за свободу выпей.
Пусть он всплывет, и выйдет на освященный берег,
был под водой – сангвиник, стал на земле – холерик,
больше ему не плавать морем в гламурных ластах,
больше ему не слушать марши на всё согласных.
* * *
Жизнь моя, если ты и вправду – моя,
если я – не в тягость тебе, откуда:
сей зубовный скрежет и рваные в кровь края,
будто кто-то прогрыз дыру в сердцевине чуда:
и в нее, шевеля крысиным хвостом,
проникает вечерний свет и приносит сырость
корабельных трюмов, горящую весть о том,
что не я – у тебя, а ты – у меня случилась.
Из одной бутылки сделаешь два глотка:
первый – чтоб позабыть все имена и лица,
за упокой своей памяти, от макушки и до лобка,
а второй – чтобы просто опохмелиться.
Рождество, марсианский полдень, еже писах, писах,
обрастая шерстью, на кухне мычишь крамолы,
постучится мысль, как чужая жена в слезах,
приоткроешь дверь, а это – твой сын из школы.
ГЕОМЕТРИЯ СНА
Расскажи мне самую-самую страшную сказку:
про любовь от гроба до гроба и после гроба,
окуни меня с головой в земляную смазку,
в тополиные перья и водоросли озноба.
Чуешь, как дрожат витражи и крепчает ливень,
а за стенкой воет оборотень в погонах,
листопад, кромешный запах сожженных гривен,
плюс мироточение в мониторах и на иконах.
О, во всём венозные простыни и кровати:
чья спина, словно в родинках – телеграмма?
Прочитай ее и узнаешь, что в белом-белом Квадрате,
поселился черный-черный Обама.
Треугольник на треугольник – звездой Давида
спят евреи и освещают свои границы,
а когда небеса царапнет коготок болида –
засыпая, катятся круглые украинцы.
Что со мною хочешь делай или не делай,
будешь черствой – омою квасом и станешь – спелой,
наберу pin-код на твоей груди, фтыкая,
равнобедренная вся такая.
* * *
Я прибыл в ночь на поезде саврасом,
безумец круглый – в поисках угла,
кувшин, обросший человечьим мясом:
о, как моя десница тяжела.
В карьере мраморном раскинулась деревня,
чьи улицы прорезаны в толпе,
здесь каждый житель – извлечен из кремня
и вскормлен, словно памятник себе.
Поскольку, под рукой материала
на всех не хватит – вскоре порешат,
что и природа – часть мемориала:
от южных гор до северных мышат.
Ржавеют птицы, заливаясь щебнем,
в молочных ведрах киснет купорос,
а я – смеюсь, вычесывая гребнем
бенгальский пепел из твоих волос.
Строительство имеет много магий,
краеугольный камень – хризолит,
и здешний воздух – воспаленный магний:
от слов – искрится, в музыке – горит.
Но, ты не слышишь, обжигаясь в древнем,
высоком сне, как глиняный Колосc,
покуда я вычесываю гребнем
бенгальский пепел из твоих волос.
ЖУКИ
Прилетели они и взошли на порог –
мужуки в сапогах из сафьяна:
жук – пятнистый олень, жук – ночной носорог,
очарованный жук – обезьяна.
И смотрели они в дальний угол избы,
где висел под стеклом, у лампады –
странный жук – Иисус, жук – печальной судьбы,-
а другой и не надо награды.
Что есть истина, если источник пропащ,
рукомойник наполнен землицей,
снимет жук-прокуратор хитиновый плащ,
потому что эквит – не патриций.
На могильных крестах проступает кора,
и мессия подобен рекламе,
человек-человек, расставаться пора —
со своими жуками-жуками.
БЕРЕСКЛЕТ
На весах природы – весна,
в гирьках – киммерийский токай.
Не тяни меня, как блесна,
и под лед багром не толкай.
От чего буксует фреза,
и зачем лягушкам букварь?
Ведь у жизни цвет – бирюза,
а у смерти камень – янтарь.
Большекрылый мой бересклет:
ядовитость – признак ума.
Для таких, молчание – свет,
но и свет – влюбленная тьма.
* * *
Зарезав повара, я вышел в зимний дворик,
вдыхая смесь роддома и погоста,
и вспомнил сон, в котором ваш Нью-Йорик –
сиял, как череп Дэмиена Херста.
Ощерились прокуренные святцы:
зуб нежности, зуб мудрости и мщенья,
все чаще мне, после обеда, снятся,
отравленные жизнью угощенья,
мостов академические дуги,
домов опустошенные глазницы:
яд плещется в открытые фрамуги,
пропитывая воздух и страницы.
Чудесный мир построен из хреновин,
бессмертьем, до краев, наполнив флягу,
я понял вдруг, что повар – не виновен,
вернулся в дом и оживил беднягу.
ГРОЗОВОЙ КУПОЛ
Бродит туча, с утра поддатая,
ощекотывая усадьбы –
будто женщина бородатая, загулявшая после свадьбы,
пробуждаясь в кромешном грохоте и напяливая личины,
мы с тобою – любви и похоти переменные величины.
В ванной крестики – это краники,
повернешь – и польются нолики,
здесь, на полочках – не паланики, а георгики и буколики,
над смесителем-Свет-дюралием, проступают периодически:
лик спасителя из Израиля, хрен сантехника из Геническа.
Бродит туча над ресторанками, буйабесом из кильки давится,
прогремела пустыми банками – удаляется, бесприданница.
Помнишь: рвущийся звук материи, обжигающий чай с галетами…
…мы рождались в шкафу империи и вываливались скелетами:
неопознанные америки, микроскопы обсерватории,
с красной грамотой – по истерике, с черной меткою – по истории.