или повесть о том, как Апполинарий Апполинарьевич был на войне. Продолжение
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 33, 2011
Александр Титов
ЗОЛОТАЯ РУКА
или повесть о том, как Апполинарий Апполинарьевич был на войне.
Продолжение
АСЯ РАДУЕТСЯ
— Вот тебе, Ася, булочка. М.М-ч за так дал. А руку он мою не взял. Он, понимашь ли, не простой спекулянт, но военный, и патриотически он берет у людей вещи, затем смотрит, какая к чему годится… — так говорил А.А. заходя в землянку к своей подруге Асе.
— Странно, что он не взял вашу руку? — удивилась Ася. — Ведь она же золотая!
— Так надо было, чтобы в нужный момент рука улетела за город — сражаться с фашистами.
— Так уж и сражаться… — засомневалась Ася. — Какой прок от вашей руки. В бою с гитлеровцами обязательно победят наши войска, это всем давно известно. Просто все ждут момента боя, когда враг будет разбит… А ваша рука почти живая, она золотая, и потому богачка, себе на уме — вдруг она захочет сдаться в плен.
— Моя рука не сдается! — обиделся А.А. — Кушайте Ася, булочку и молчите.
— Отдохните и вы, А.А-ч, я вам супчику в кастрюле оставила на донышке. Супчик из мерзлой картошки, зато сладкий-пресладкий…
— Спасибо, я сыт, – вздохнул А.А. — Я съел свою булочку, которую дал М.М-ч, и теперь пойду в овраг. Мне надо найти неизвестного товарища, пораженного молнией и сказать ему боевое спасибо. Он должен знать, что мы его рукой собираемся победить врага!
— Передайте солдатам и тем, кто на передовой, что каждый ленинградец скорее съест свою левую руку, чтобы сражаться правой. Мы победим!
УЖИН
За общим ужином, Ася, разливая по тарелкам баланду, расплакалась:
— Проклятый Гитлер! Он нас всех убил! Всех-всех… Посмотрите, какие мы все тут стали… И все из-за этого усатого гада! Зачем он сюда пришел, зачем окружил Ленинград?
Бригадир Плахин хмуро взглянул на нее, и даже перестал есть…
— Будет тебе ныть-то… Ты-то ишшо пухленькая! — произнес он, нажимая на это “ишшо”, хотя был отродясь городским человеком, из тех поколений старинных крестьян, которых по приказу Петра доставили когда-то в новую столицу и назначили рабочими.
Кто-то из рабочих спел частушку:
Сидит Гитлер на заборе,
Плетет лапти косяком,
Чтобы вшивая команда
Не ходила босиком.
— А я его все равно ненавижу, Гитлера этого! — снова воскликнула Ася, подкладывая рабочим понемногу добавки, для чего ей пришлось скрести черпаком по дну кастрюли. — Зачем он пошел сюда? Что ему места мало, чтоб идти?.. Убил, гад, Россию!
Плахов нахмурился, силясь что-то сказать, лицо его потемнело над жестяной мятой миской. Но слов для ответа не нашлось.
И тогда тонко, и в то же время тихо, почти шепеляво от онемения губ сказал свое слово А.А.:
— Вы, Ася, на различных курсах наверное, никогда не занимались. В те времена философский лектор объяснил, что народ по принципу не убивается никаким оружием, никаким врагом. Это такое существо — народ, потому что живет всегда.
Плахин молча кивнул, выскабливая ложкой гущу со дна. И все тоже молча доедали, к концу ужина скрежет ложек становился более четким и неприятным на слух.
— Я бы его… — Ася цепенела с половником, машинально и быстро облизывая его своим алым серым от налета язычком. В момент лизания лицо ее становилось еще бледнее под темной шапкой волос, перехваченных засалившимся кухонным платком.
— Что бы ты ево… — хмыкал тощий рабочий с издевательской фамилией Толстых. И спел еще одну частушку:
Девочки, молите Богу,
Чтобы Гитлер околел,
Он воюет второй месяц
Как собака надоел.
— А то… — в бессилии задыхалась Ася, ее залоснившиеся, волосы, перетянутые алой лентой, блестели в свете колеблющегося огонька коптилки. — А то!..
От рук бригадира Плахова, переставшего скрести ложкой по миске, пахло не мертвечиной их сегодняшнего труда, но дымком литейного цеха, который пропитал его когда-то навсегда, и легкие бывшего заводчанина равнодушно сипели не от морозной простуды, но от дымов полузабытого горячего цеха, теперь уже надолго, до самого конца войны, потухшего.
На этом же заводе, в котельной А.А. работал когда-то вахтером, он жил один, в крохотной коммунальной квартире, читал когда-то много разных книжек.
Его морщинистое лицо даже здесь, на краю длинного бесконечного оврага, словно бы стояло на вахте, оно вздувалось морщинами, впитывая в себя слабое тепло барака и взгляды усталых бледных лиц товарищей.
Лица мертвецов, ушедших т у д а, он также запоминал с фотографической точностью. Он их всех теперь знает. Но рано или поздно эти люди пойдут назад, через его проходную, и каждый из них будет благодарно и приветливо произносить:
“А вот я и вернулся, А.А-ч! Вы меня пропустите?”
“Конечно, проходите назад в наш Ленинград. Только покажите, пожалуйста, ваш жетончик”.
“Помилуйте, какой еще жетончик, А-Ач?”
“А такой — на право выхода из большого мертвого цеха, где вы долгое время находились”.
“Нет ни у меня, ни у моих товарищей никаких жетончиков… Ведь нас т у д а загоняли просто так, не по нашей воле, но в результате ударов и напастей от врага, без всяких жетончиков…”
А голос с вечного серого неба над болотами произнесет басовито и начальственно:
“Да пропустите же вы их, А-ч, список я вам представлю позднее. Это честные существа, и они ничего ценного о т с ю д а не взяли. Даже если кто и захотел бы чем-то здесь поживиться — отсюда ничего не возьмешь”.
Наконец-то ночь, можно выспаться на своей охапке соломы, застеленной одеялами и тряпками. Волшебное это вещество – солома, как оно замечательно сохраняет тепло! Каждый раз А.А. удивлялся тому, что солома может так греть и обхватывать человека — как живое существо. Даже высушенная она была как живая — душистая, до сих пор пахнущая пшеницей, теплым августом, сухой землей и немного солнцем, которого так недоставало в эту тяжелую ленинградскую зиму.
ТЕТРАДКА АСИ
— А.А-ч, вот вы часто ходите в землянку к Асе, вы что — с ней живете? — задает вопрос солдат похоронной команды, молодой и чернявый Стримбовский.
— Нет, — отвечает обыкновенно и тихо А.А.
— Но ведь она только вас одного приглашает, и вы туда ходите…
— Да хожу. Но ничего такого у нас не было.
Он скромно умалчивает о том, что у него за всю жизнь не было вообще ни одной женщины. Он их просто не хотел. Не хотелось и не хочется никак. Внутри, где обычно тлеет влечение к противоположному полу, у него совсем ничего не отмечалось, даже не теплилось.
— А что же вы с этой Асей в землянке делаете?
— Чай пьем, иногда едим травяную похлебку.
Солдат ушел, сообразив, что на холоде войны такие разговоры бесполезны и даже вредны.
Разговор напомнил А.А. запах Асиного чая. Она собирает в лесу мерзлые ягоды и травы, заваривает кипяток.
Когда А.А. заходит в ее землянку, его, прежде всего, охватывает у порога дух чая, он чувствует уют, женскую домашность, организованную в прифронтовых условиях.
Земляной бревенчатый накат потолка, влажный от испарений, мерцает. От запахов чая временно отступает сырость погреба.
Глаза Аси — черные, блестящие, они царят в этом хаосе и ярко светят ему навстречу.
— Ася, почему вы не живете с мужчинами? — задает вопрос А.А. прямо с порога.
Ася выплывает из своего чайного запаха белым круглым лицом. Вокруг лица убранные под гребень черные прекрасные волосы.
— Я не могу! — отвечает она со своей всегдашней загадочной улыбкой.
— Не можете или не хотите?
— И то и другое.
— Значит, у вас также, как и у меня?
— Я не знаю, как у вас, но представляю ваше кислое настроение, господин бобыль!
— Какое словечко нехорошее — “господин”. Прямо из какого-то царского прошлого. А “бобыль” — слово оправданное всеми временами русского языка.
— Прошлое — оно всегда темное.
— А вы какая как женщина?
— Я — обычная, только с о в с ем внутри не женщина.
— А какая же вы в это своем с о в с е м внутри?
— Не знаю, но только мне и внутри, то есть в душе, тоже не хочется. Как и вам. Психика моя равнодушна к противоположному полу. Я думала война прорвет плотину моей любви, но скорее осколок пробьет мое тело, нежели страсть и молодость разрушат его до начала освобождения города… Об этом мне горько думать. На свете достаточное количество таких как мы с вами бесполых людей.
— Что же мы делаем, такие люди?
— Ничего не делаем, просто выполняем свой общественный, а не сладострастный долг. Я вас и выбрала здесь, на войне, потому что вы такой же, как и я.
— Ася, а вы не пробовали все-таки быть с мужчинами?
— Пробовала, конечно, ничего не получается… Я так и осталась девушкой… А вы, А.А-ч пробовали?
— Да как сказать… В молодости думал об этом неподобающе часто, но отчего-то боялся подходить к девушкам. Даже за ручку взять вашего брата стеснялся, думал иногда, как и что бывает от этого, а с годами плотские желания во мне перегорели…
— Именно желания перегорели?
— Нет, сама мысль о том, чтобы быть с женщиной.
— А вы хотите сегодня попробовать со мной, А.А-ч?
— Да. Мне мысленно этого давно хочется, в уме я представляю всю эту механику. Но к сожалению во мне ничего не горит, проклятое слово “бобыль” придавило, словно глина, и мне уже сорок два года.
— А я бобылка, мне двадцать пять… Надо пробовать, А.А-ч! Надо! Я чувствую приближение этого момента. Вы странный человек, и на вашу странность, внутри меня что-то открылось, будто слезинка горячая из сердца протекла в самый низ – туда, где я вдруг почувствовала себя женщиной…
Он машинально кивает головой и вдруг вскидывает проясневшие серые глаза:
— Я голодный, Ася. Мне нужно перед физической первобытной нагрузкой плотно поесть.
— Сейчас… — Она достает из заиндевелого угла землянки кастрюльку, ставит ее на печку-буржуйку, в которой мелькают огоньки оранжевого пламени, разогревает какое-то подозрительное, ворочающееся в пене мясо.
Варево вскипело бурой пеной, девушка сняла накипь алюминиевой ложкой, накидала в кастрюлю, в посвежевшую сверкающую воду корок хлеба для размягчения и запаха, налила в миску, пододвинула гостю:
— Ешьте, А.А-ч.
Он медлит, хотя от похлебки идет волшебный запах, наполняющий всю землянку, пары супа туманят близкое Асино лицо.
— Я слышал, Ася, что вы промышляете человечиной во время своих отлучек в город.
— Ешьте, не бойтесь — это кабанятина, от нее сила будет. А разговорам не верьте, я нормальная девушка, я ничего не хочу вам объяснять… Действуйте!
— Кабанятина — это вроде как дикая хряковина? — уточняет А.А.
Ася неуверенно пожимает плечами:
— А вы ешьте, зачем спрашиваете, если голодный?
А.А. берет алюминиевую ложку и, прищурив глаза над горячей похлебкой, начинает жадно и торопливо ее хлебать, он старается ни о чем не думать.
А.А. разжевывал мясо еще достаточно крепкими зубами и чувствовал, как наполняется силой чужого существа, в котором была не полностью реализована половая сила.
Ух! Суп съеден. Что делать дальше? А.А. помнит, что предложил Асе невообразимое, и она, как ни странно, на э т о согласилась!
Ася достает откуда-то из тряпицы серый кусочек сахара, сдувает с него пыль, с торжеством жеста подает А.А.:
— Положите в рот и запивайте ягодным взваром…
Он так и делает. Во рту тает сахар, из него выходят маленькие пузырьки воздуха, пощипывают язык давно забытой сладостью. Возможно, нечто подобное-сладкое А.А. предстоит сейчас испытать и своим замершим от ожидания и надежды сердцем. В землянке веет ягодным духом.
— Стать бы на пять минут каким-нибудь зверем, кабаном или волком!.. – мечтательно произносит А.А.
— Зачем же вам, А.А-ч в зверя превращаться?
А он не отвечает, лишь молча загребает руками, как бы уже превратившимися в лапы по воздуху.
— Что за странные жесты, А.А-ч?
— Да вот я зверем себя вообразил… — Он сразу утих под ее взглядом, сконфузился.
— Это хорошо, что большим зверем, а не белкой или зайцем…
Он допил чай. Ася предлагает ему раздеться и лечь на кровать, застеленную мешковиной. Кровать достаточно широка, под ней проходит дымоход от печки, и кровать почти всегда теплая.
А.А. раздевается до кальсон, но кальсоны грязные, и он снимает их поскорей, оставаясь совсем голым и тощим.
Ася тоже раздевается, на ней белая рубашка и солдатские кальсоны, тоже чистые, она их снимает и остается белой женщиной, как на картинке, с средних размеров круглыми грудями, очень широкими бедрами и угольно сверкающим меж них треугольником.
— Ложитесь в постель, А.А-ч…
СУЩЕСТВО
А.А. одним прекрасным солнечным утром нашел в овраге глиняное существо. Поначалу он принял его за плохо закопанного мертвеца, но судя по признакам движения, которые тот подавал, это был все-таки человек.
Подошел бригадир, внимательно разглядел:
— Это не человек, а существо, он плотнее глины и в то же время может двигаться, течь и лепиться лучше, чем глина, видимо, это все-таки, странный человек, живущий в земле возле города ради каких-то обстоятельств… — произнес глубокомысленно бригадир. – Надо отделить его от общей кучу мертвецов ради биологической справедливости!
— Я и не собирался его закапывать! Мы и так его только что откопали… — А.А. развел тощими руками над поверженным пригородным пространством. — Он наверное от горя войны образовался.
Бригадир на это лишь махнул рукой: дескать, вы, штатские, всегда мелете глупости. Он успел немного повоевать, был контужен, сильно прихрамывал и презирал штатских тупых людей, которыми ему теперь приходится командовать:
— Поступайте, как хотите!..
Существо отвезли в барак. Положили поближе к печке, на дырявый, в разнообразных пятнах, матрас.
Существо отогрелось, и ночью куда-то исчезло. Народ в бараке высказал предположение, что глиняный человек, едва ворочающий руками, является новым секретным оружием и он отправился выполнять свое задание – подкапываться под самую огромную пушку по имени Берта, нацеленную на Ленинград.
Как позже выяснилось, человечек подкопался под пушку и сделал какое-то свое таинственное дело – Берта так ни разу и не выстрелила по городу.
БЕССМЕРТНЫЙ СОЛДАТ
Солдат с простреленным сердцем идет на фронт. Уже пробилась первая весенняя травка сквозь лед, заполонивший поля и тропинки. На фронте ожидается прорыв блокады.
— Куда ты, несчастный? — останавливает прохожего Ася. — Тебе нельзя никуда идти, у тебя, я вижу, сердце пробито!
Она внимательно смотрит на его шинель. Заметна бурая рваная точка, пробитая осколком. Дырка маленькая, и крови из нее вытекло мало, кругом нее загрязненное влажное пятно. Если мало крови, значит, ранение, прямо в сердце.
Рабочие похоронной команды стоят с лопатами в стороне. Смотрят. Им не удивительно, что солдат упрямо шагает вперед — многие сейчас стремятся на фронт, чтобы освободить Ленинград.
— Я не мертвый, товарищ красивая женщина! Мое сердце бьется. Все думали, в том числе и доктор, что я убитый, и даже винтовку мою забрали, но сердце мое не остановилось, оно бьется. Хочешь, девушка, послушать?
Ася кивает головой, затем прикладывается щекой к груди бойца, слушает. Темные Асины волосы, выбившиеся из-под шапки, с шуршанием рассыпаются по шинельной поверхности. Сердце бьется.
— А где же осколок?
— Он лежит в нутр
ях сердца… — отвечает с крестьянским простодушием парень. — Я здоров, ранка подживёт внутри меня, я ее почти не чувствую. Пусть осколок хранится внутри моего сердца, там много сырых чуланчиков… Я сберегу кусочек немецкого металла на память. А теперь я иду защищать Ленинград.
— Давай я тебе погадаю? — Ася берет его подростковую ладонь, гадает:
— Ты проживешь до семидесяти семи лет, у тебя будут дети и внуки…
Солдат кивает, наклонятся, соскребает с сапога Аси овражную светло-желтую глину.
— Зачем ты это делаешь? — спрашивает Аня.
— Я жил в деревне, мы там лечились глиной, — объясняет солдат. — Она всегда холодная. Даже когда лето… Как я соскучился по лету!..
Он расстегивает пуговицу на груди шинели, лезет за пазуху и, морщась, смазывает глиной рану, закупоривает ее наглухо.
У солдата вместо подворотничка выстиранный, вдвое сложенный бинт
Солдат, заметив, что на него смотрят, пояснил:
— Вчера, накануне боя я постирал свой подворотничок. — В бой я всегда хожу чистым.
— Но ведь ты был смертельно ранен, какая же сила подняла тебя из общего штабеля бойцов, заселивших братскую могилу оврага?
— Такова моя военная судьба, усмешка войны. Я не знаю этого, я не понимаю, что происходит, но я чувствую, что мне надо делать — мне надо идти на передовую, там теперь всегда мое место.
— А рана твоя смертельная? – спросил А.А.
— Теперь заживет! — улыбнулся солдат.
— Ну, иди с богом, — сказала Ася и перекрестила солдата.
Тот кивнул и пошел своей дорогой в сторону линии фронта.
Напоследок обернулся:
— А что это дядюшка у вас с рукой? — спросил солдат. — Вроде бы как частично отрублена и в тоже время золотая?
— Это ты правильно заметил — золотая! И такой она стала по факту войны!
А.А. объяснил, что часть руки улетела воевать, а место нее отрастает новая, с золотистым оттенком кожи.
Солдат, помахав всем рукой, пошел на светлую полоску западного неба. В пути он запел какую-то немудреную песню. Голос его был глубинный, без дыхания, будто гудела на ветру дырявая бочка, но все понимали, что это поет полусмертельно раненый воин, готовый к любому сражению. Все лицо его напоминало выжженный солнцем и дождями плакат.
А.А. почувствовал, что плачет. Плач его был глубинный, как стон.
— Не плачьте, А.А-ч! – услышала Ася. – Все будет так, как мы хотим!
Пожилой человек в ответ на ее слова кивает головой. Большая, не по размеру, солдатская шапка сползает ему на глаза.
Поднял рукав шинели, взглянул на золотой ободок: от культи вновь прорастали маленькие, сизые от недокорма пальцы.
ВОЗВРАЩЕНИЕ РУКИ
Отрубленная золотая рука А.А., действительно, постепенно выросла вновь, кожа на ней золотистая. Это хорошая примета и Ася по вечерам часто приглашает А.А к себе в землянку, чтобы гладить эту руку.
Этим их ласки и ограничиваются, что в условиях войны весьма немаловажно.
Опять в городе бухают разрывы снарядов. Обстрел страшнее, чем бомбежка, потому что начинается всегда неожиданно. Если самолеты подлетают с ревом моторов, то обстрел всегда начинается внезапно. Еще внезапнее разрыв снаряда. А летят снаряды так быстро, что их почти невидимые тела обгоняют их собственный свист.
“Это опять Карл стреляет! — узнает по звуку А.А. . — Здравствуй, Карл!.. Попробуй ты, большой, попасть в меня, маленького?.. Ты не просто Карл — ты “Великий Карл”, так тебя уважительно величают. Ты создан выдающимися конструкторами, ты величественно возвышаешься над всем Ленинградом. Но Ленинград тебе не одолеть, потому что это волшебный город, никакой, даже самый толстый снаряд тут не годится. Против Ленинграда даже заклинание бессильно… Что ты говоришь, герр Карл? Ах, у тебя, оказывается, есть брат Добрый Густав и сестра – Толстая Берта… Оказывается, они могут стрелять снарядами, которые полметра в диаметре?.. А мы вас все равно не боимся! Здесь – зона бессмертия! А Толстая Берта будет уничтожена специально подосланным глиняным человечком!
А.А. машет далекой невидимой Берте своей золотистокожей, вновь обычной рукой.
Самолет немецкий вместо обычных листовок разбрасывает над Ленинградом похоронные бланки. А.А. подбирает одну такую бумажку, достает из кармана химический карандаш, слюнявит его, вписывает крупными буквами: “САБАКА ГИТЛЕР”.
— Ух ты, гад! – машет он кулаком в небо вослед удаляющемуся самолету. – Нет на тебя Осовиахима!
А.А. смутно понимает, что “Осовиахим” — это нечто важное, направленное на оборону Родины, он часто повторят в уме это слово, как стихотворение.
Когда сказал об этом Асе, будучи в гостях в ее землянке, девушка достала брошюру и прочла разъяснение: “Осовиахим – общество содействия армии, авиации и химической защите”.
НОЧНОЕ ДЕЖУРСТВО
“Вот Ленинград, вот овраг… и всё! — думал А.А. — Больше я никуда не смогу пойти. Вся жизнь моя огорожена войной, линией фронта, Ленинградом…”
Тем не менее, он с гордостью вспоминал, что еще совсем недавно ходил с Асей через линию фронта.
А.А. плохо спит. С самого на начала войны он почему-то лишился сна. Он часто дежурит ночью с винтовкой. Иногда даже вне очереди.
Прифронтовая ночь струится холодом в щели барака, в затененные окна, сквозь которые на улицу с трудом пробивается тусклый свет коптилки.
Когда А.А. выступает на дежурство, он всегда видит этот огонек. Иногда его заслоняет движущийся в комнате человек, и тогда на сугробе возникает длинная шевелящая тень.
В Асиной землянке, вырытой в склоне оврага и накрытой бревнами мерцает огонек, догорает печка. Из железной трубы вылетают ленивые оранжевые искры, торопливо гаснут на холодном ветру. И грустно становится, словно погасла не отдельная крохотная искра, но сам по себе огонек.
“А что такое Ася? — думает он. — Просто теплый и несчастный кусочек войны, всегда имеющей женский облик, и эта война умеет как-то волшебно дразнить всех нас…”.
Прошлой жизни теперь для А.А. нет, как и не было — навсегда ушли в прошлое холостяцкие прогулки по вечернему лирическому Ленинграду. Был мир, были звонкие и тихие голоса, были шепоты, гитарные перезвоны в парках.
Окончание следует