Рассказы
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 33, 2011
Виталий Сероклинов
Разговоры
Рассказы
Скидка
…А теперь попробуй еще раз: “А-мне-не-до-не-до-мо-га-ни-я”… И еще: “В семеро саней семеро Семенов с усами уселись в сани сами”…
Ничего страшного, это у многих бывает, только ты язык не прикусывай, ставь вот так, к зубам, и уголки губ чуть в стороны отводи: “С-с-симплекс, с-с-с…”. Да ты встань, встань, так удобнее будет — видишь, насколько легче… Ну вот, я же тебе говорила, я, кроме дикции, актерское мастерство преподаю, а там без правильной постановки звук нормально в зал не пойдет, зажуется. У меня оба платных курса сразу и берут, — я на второй скидку даю: мальчишкам любая копейка важна, сколько им там после театрального училища платят, — а продолжать учиться надо, иначе без профессии останешься…
Да не стесняйся, выпячивай подбородок, если тебе так легче. Если хочешь знать, самую лучшую дикцию я слышала вообще не у профессионала, а у секретарши ветклиники, когда Фильку своего туда привезла. Выдали мне Фильку, в одеяло замотанного, ничего, говорят, не могли поделать, почки, это у сиамцев не редкость, особенно если корм плохой — сиамцам надо натуральное, а откуда у меня тогда натуральному взяться, с работой плохо, у мужа с заказами не лучше, — вот и…
Ну вот, а секретарша та и говорит: мол, какое вам еще захоронение, есть мусорка неподалеку, вот туда и вываливайте свою помершую тварь. И главное, так она это сказала, у меня аж мурашки побежали по спине: у нас такой дикции годами учились, а она четко и с чувством все произнесла, будто со сцены. А какая же Филька “тварь” — он совсем еще котенок, он навсегда для меня котенком и остался, хоть и вырос в зверя; сиамцы ведь сами себе на уме: ты к нему так просто не подойдешь и не погладишь, на то соизволение нужно…
Я ей и сказала тогда… сейчас уже повторить не смогу, но наговорила всякого, — мол, ты маму свою в мусорный бак выброси, льдина бездушная, тебе не то что с человеком разговаривать, тебе и животину доверить нельзя, куда ж в тебе человеческое-то подевалось… Выдала ей по-полной — часть сама, часть из репертуара, это у нас профессиональное, уже и не поймешь, где играешь, а где правда жизни. Выбежала в коридор, а там уборщик мне тихо говорит — мол, есть на другом берегу судмедэкспертиза, там у них маленький крематорий, вот с ними и договорись, там люди понимающие — хоть и неофициально все будет, конечно.
В общем получилось тогда все — и правда, никто не удивился, даже чаю предложили, успокоили, пообещали тут же, во дворике, прах захоронить, а дворик у них зеленый, просторный — приходите, говорят, у нас тут красиво, и в одиночестве не будете, у нас и дети приходят — кто к своим, кто просто так, тут же вокруг одни новостройки, сплошной бетон, а у нас островок природы остался…
Дело было в конце весны, а к лету мы уже перебрались с мужем в теплые края. Кто ж тогда знал, что с теми землями все так будет — мы же о будущем ребенке заботились, хотели, чтобы… А вышло — как в самых страшных снах не бывает: гнали меня по улице, простоволосую, плетками, а мужа прямо там забили, а за что — не сказали, просто враг он для них был, а что он такого сделал, рисовал себе картины, детишек учил, храм расписывал, — только храм тот недолго простоял, это я уж потом узнала…
В чем я была, в том и вышла на вокзале в родном городе — хорошо, в дороге люди помогли, кто чем мог: кто в платок теплый укутал, кто покормил — так мы втроем и доехали, я и двое чижиков моих в мамкином пузе. Это я уж потом узнала, что их двое, а тогда не до подсчетов было, не до УЗИ и прочего — первым делом приют надо было найти, да с жизнью определиться — нужна ли она мне теперь, после всего-то, что натерпелась. Ну, чижики и спасли меня от думок грешных, — раньше срока народились, а дальше мы уж как-то выплыли, справились — зиму в дачном домике перекантовались, пустили люди добрые, а там и весна пришла, все повеселее и потеплее…
Вот весной-то я и обнаружила, пока с чижиками гуляла, что неподалеку то самое сооружение находится. Сначала морщилась, как и все местные, — крематорий, это же смерть и огонь, это даже с кладбищем привычным не сравнишь. А потом, как про зарплаты тамошние услышала — призадумалась. Ну и решилась однажды, пришла, а там отбор, будто в Гнесинку какую, запись за неделю вперед — и это только на пробную речь. Но как до речи дошло — на меня поглядели иначе чем на других: я и сыграла, как на каких-нибудь московских подмостках, бывали мы там с гастролями, — и речь сама написала, никакими рекомендациями не пользовалась, зачитала то, что хотела бы сама услышать, — вот на меня и обратили внимание.
Через неделю мне позвонили и предложили на пробный срок устроиться — там уже приглядимся друг к другу. Сначала обучали нас: рассказывали об истории, крематорской культуре, обычаях — вроде бы и незачем, но интересно знать, даже просто так, для себя самой. А там уже и тонкости работы пошли. На том этапе многие не выдерживали, уходили: попробуй, законспектируй условия горения тел — мужского, женского, детского… А еще есть по онкологии отличия: здоровый человек будет гореть час, а больной — полтора, без малого. Ну и техника безопасности — металлические предметы требуется убирать, алюминий, например, вовсе запрещен, а мягкие сплавы — те на выбор заказчика, никто золото не будет специально удалять, это уже мифы погребальные.
Про мифы у нас на обучении отдельная тема была — там и про одежду рассказывали, которую, якобы, в комиссионки сдавали из крематория, и про золотые зубы, и про многое другое. Но того, кто в мифы верит — его не переубедить даже объяснением про разрезанные на спине у покойников костюмы — иначе не приодеть. Ну и так далее, много у нас накручено вокруг погребальных дел, а писатели только потворствуют — потому, кстати, “упокойных” дел профессионалы не любят Веллера — врун, говорят, только людей запугивал.
Потом уже и практика пошла. Сначала страшно, потом обвыкаешь, хоть и не по себе все равно. А кто себя хорошо показал — тем доверяют самое ответственное: церемонии с детьми. Там тяжелее всего даже не тот момент, когда в зале все плачут. Тяжелее, когда идешь потом впереди процессии, а за тобой двое помощников катят большой лафет с крошечным гробиком, — все внезапно смолкают за спиной, и слышно, как колесики поскрипывают. Я, когда меня в первый раз на такое поставили, совсем голову потеряла, и вышла из коридора на улицу, там у нас небольшой поминальный парк, — и все за мной вышли, думая, что так полагается. Мне потом от начальства попало, но процедуру решили повторять и дальше — теперь перед окончанием всего процесса можно посидеть в парке. За деньги, конечно.
Про деньги разговор особый. С одной стороны, для родственников крематорий гораздо дешевле традиционного погребения. Ты попробуй, купи землю где-нибудь на кладбище — не просто так это, да и возьмут с тебя не меньше тысячи, а то и двух — и это не нашими! Плюс на месте каждому раздай, плюс за морозную землю и за все остальное — в общем, столько тебе насчитают, что лучше бы не помирал.
В крематории все в разы дешевле и понятнее при подсчете: есть прейскурант — и никто с тебя лишнего не возьмет.
Но… Как бы тебе сказать… Ты тамошний прейскурант видел? Вот и я в первый раз удивилась “кремации с просмотром” и “кремации без просмотра” — первое дороже второго. Да нет, все понятно, ничего особенного — но как-то удивительно, что ли…
А еще — за всякие штучки берут понемногу. Полочку к склепу привинтить — плати. Колечко металлическое для сухих цветов или кувшинчик к дверце ячейки приделать — изволь. И ведь платят. А на полках в коридоре еще и очередь скопилась, из тех, кто с ячейкой не определился: вазы, вазочки, колбы с прахом, кто во что горазд. Одна ваза мне запомнилась: сколько я там работала, столько та ваза стояла и ждала чего-то. На вазе были выбиты только даты — с разницей между ними лет в пять — и одно слово, позолотой: “Не верю!”. И инвентарный номер нашлепнут где-то сбоку — пожелтевший уже.
Я, такого насмотрясь — за ограду убегала, к трассе. Там машины шумят, люди в окнах машин смеются, пакеты выбрасывают — а мне там дышалось легче. А заодно и Фильку кормила. Это я так котенка местного окрестила — приблудился с дач, но в парк не заходил, у нас с этим строго, никакой живности не позволялось бродить, кроме верблюда — но это отдельная песня, как-нибудь потом расскажу. Я в обед сниму с себя платье траурное, накину курточку — и туда, к ограде, Фильку моего кормить, — а он уж знает и ждет меня. Нет, не сиамец, простой дворовой — хотя, говорят, англичане эту нашу “дворовую” породу официально зарегистрировали в кошачьей ассоциации, — вот, до чего популярны наши “васьки” оказались.
Хотела я Фильку домой забрать, но поначалу побаивалась оставлять с няней и близняшками (на няню-то хватало зарплаты, да у нас и недорого это оказалось, даже удивительно, сколько людей с высшим педагогическим не у дел остались), а потом пришлось отдать котенка в хорошие руки. Это я уж на работе сосвоевольничала, увидела, как один мужчина девочку лет пяти успокаивает, — и решилась, поговорила с тем отцом, рассказала ему про котенка. Маму он девочке не заменит, конечно, говорю, но…
В общем, не знаю, что я там сказать хотела, — но котенка они взяли, сам на руки полез, и в доме с первого же дня место себе нашел. А как отмыли и вычесали, так и вовсе прижился, спал у девочки в изголовье, даже отца к ней не подпускал, пока она спит: как распушится, как зыркнет — лучше и не трогать. Это мне уж после тот мужчина рассказал, приезжал он, через месяц и приехал, про дочку рассказывал, про котенка, про жизнь свою военную — из бывших спецназовцев он, а теперь просто “безопасник” в одной солидной конторе. В тот раз он за документами какими-то приехал, да и позабыл их взять, я ему сама позвонила после, напомнила, а там и еще встретились, и еще…
Ну и теперь, вот, вместе живем, как-то сложилось, и Малина меня признала. Это Мариночка моя “р” все никак не выговорит, но мы занимаемся, — ничего страшного, выправим картавость, ей самой интересно повторять все эти “кар-р-ркал вор-р-рон, — эй, Макар-р-р, в этом мир-р-ре все на кар-р-р…”; недавно в зоопарк ходили, так она эти стишки даже верблюду рассказывала, пока он кивал и слушал. А теперь и чижики подтягиваются, повторяют за сестренкой, тоже в артисты пойдут, наверное, — она-то у меня в театральный хочет поступать, ну да посмотрим, еще столько лет впереди.
С работы-то я ушла. И муж настаивал, и не могла уже оставаться, особенно после одного случая…
Да нет, там ничего особенного, со стороны и не понять, наверное. Переделывали у нас рекламные проспекты: почти все осталось прежним, только в конце добавили: “На вторую кремацию — скидка 15%”. И так мне эти строки запали в душу, даже больше чем все остальное. Мне теперь даже муж говорит иногда, что ему на меня скидка полагается, если “определит” по месту прежней работы — это у нас внутренняя шутка такая, хоть и жутковатая, наверное.
Насчет актерских курсов — подумай, не торопись. Я же говорю — на эти курсы у меня скидка, если одновременно берешь занятия по дикции. А дома повтори несколько раз, прижимая язык: “С-сыльный с-сырник с-с-ильно прос-сит, с-скидку с-сольно не отно-ссит…”
На следующем занятии чтобы все эти “с-с-скидки” четко произносил. Спрашивать буду строго, не посмотрю, что лоб здоровый.
До вс-с-стречи!
Мухлёж
Я знаю его давно — лет пятнадцать или даже больше. За это время он совсем не изменился — ежик волос на шишковатой голове (“ты не понимаешь — это для экономии!”), срочные дела с утра и релаксация вечером с жадным поглощением любых газет и прочей печатной и непечатной информации…
К нему попасть не так просто. Если нет с собой банки или емкости из-под майонеза — не стоит даже соваться. Но если несешь с собой полный пакет такой тары — можешь оставаться, ты сегодня в фаворе.
Трехлитровые банки и контейнеры ценятся у него не очень — с ними неудобно возиться. Лучше литр или пол-литра, это самое то — с крышкой, чтобы не расплескалось. Нести недалеко, но были случаи, когда проливалось.
В емкостях он разносит суп. Обычный суп: бульон из куриных голов, они дешевле. Для густоты — лапша на развес; у него еще остался десятикилограммовый мешок вермишели, мешок привезли весной — он так и не знает, кто это был, но поставил плюсик.
Летом в супе овощи с рынка, выброшенные или подаренные, осенью — кабачки. Кабачков по осени очень много — я тоже несу свой “вклад”: я так и не научился готовить икру из кабачков, а меня угощают желтыми громадинами весь сентябрь — у всех вокруг дачи.
Суп он раздает во дворах — у мусорных баков, у старых коллекторов, из которых идет пар, у незакрытых подвалов. Раздает детям — чумазым пацанам с суперменскими наклейками на костлявых плечах, большеглазым девчонкам с ржавыми ножами наизготовку — девочкам выжить на улице в наше время не очень просто. Иногда он забирает кого-то на ночлег — несмотря на все запреты и особенности его казенной квартиры, — она и досталась ему только во временное пользование, пока он тут метет асфальт и пользует кошек жэковских начальников, — сам я не спрашивал, но, говорят, он когда-то был настоящим ветеринаром.
Вечером он подсчитывает. Перед старой кроватью с продавленной панцирной сеткой у него стоит огромная доска — он говорит, что ее выбросили из школы. На доске каждый день меняются написанные мелом числа в двух неровных колонках. Сверху над одной из колонок когда-то было выведено “да” — но этого уже почти не видно, остается только догадываться. Над другой колонкой стоит “нет” — оно меньше потускнело и чаще обновляется.
Подсчеты он ведет с середины девяностых. В то время активнее заполнялась правая колонка, с “нет”. Теперь она тоже не пустует, но левая, к моему удивлению, потихоньку догоняет правую в цифирном марафоне.
Когда его трижды пытались выселить из его неприватизированной “однюшки”, он защищал только одно — доску. Не переписывая два странных числа, — просто обнимая доску, пачкая серый рабочий халат и не подпуская к ней никого.
Пару лет назад я убедил его копировать результаты с доски в специальную тетрадку. В тетрадке у него все расписано подробнее. Если кто-то полюбопытствует, то легко может разобрать, что именно значится в обеих колонках. Сверху над ними зеленой, почему-то, шариковой ручкой выведено: “Бог есть”. Правая колонка с “нет” по-прежнему лидирует. Туда хозяин переносит все сведения из газет и окружающей жизни — погибшие в колодце дети, забитая до смерти родным папашей за плохой аппетит девочка… Слева цифры меняются тоже удивительно быстро. Там подсчитывается все хорошее — “найденыши”, вызволенные из рабства, выжившие в авариях… Иногда эта графа остается незаполненной несколько дней — я в такие дни несу свои пустые пластиковые банки из-под майонеза и ни о чем не спрашиваю хозяина, отвернувшегося к стене и не желающего обсуждать ничего вокруг.
Сегодня число в левой колонке увеличилось на две единицы: в городе нашли сразу двух детей, потерявшихся в Коченево. Нашли целыми и невредимыми, не как предыдущих…
Он ходит по дому весь какой-то взъерошенный и радостный, повторяя, что это ничего, что он смухлевал и записал в левую графу сразу два пункта, это ничего, ведь их было двое, правда?!..
В большой эмалированной кастрюле на кухне в это время варится очередной его бульон. Завтра он его только вскипятит, добавит лапшу и овощи с рынка — и снова понесет по коллекторам и мусорным свалкам.
Себе он плюсы не ставит.