или повесть о том, как Апполинарий Апполинарьевич был на войне
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 32, 2011
Александр Титов
Золотая рука
или повесть о том, как Апполинарий Апполинарьевич был на войне
ЗНАМЕНИЕ
Та зимняя гроза была внезапной и сильной, молния почти бесшумно возникла среди туч горбатого неба, шаром пошла вниз, а над землей лопнула со снарядным треском. И всё.
Солдаты похоронной команды в мятых шинелях не успели даже испугаться, они и настоящих-то снарядов, когда взрываются, не очень-то боялись.
Удар молнии пришелся в группу мертвецов, только что привезенных из Ленинграда и сваленных с грузовика как попало для дальнейшего погружения в братский овраг.
В результате произошло небольшое задымление этого как бы человеческого холмика.
Похоронщики молчали, они даже не переглянулись. И не потому что удивились, а потому что устали. Однако по неподвижной, как на фотографии, группе людей, у которых из-под шинелей, как тумбы, торчали серые, измазанные грязью валенки, можно было понять, что живые люди здесь восприняли молнию как знамение.
К чему она ударили по э т и м ? Пусть они там мертвые, но все равно это были все-таки бывшие ленинградцы…. За что еще их добавочно так?
Яркая вспышка, озарившая скрюченных неподвижных товарищей озадачила тех, кто стоял в это время на краю оврага.
Солдаты из похоронной команды нормально и тихо дышали, чтобы не глотать избыточно морозный воздух, осторожно шевелились, опираясь на черенки лопат. Это было естественное шевеление плохо стоящих от голода и усталости людей.
Апполинарий Апполинарьевич — самый пожилой из команды, неопределенно
пошевелил синими жабьими губами в знак признания факта природного явления — он всегда недолюбливал молнии из-за их чрезвычайности и непредсказуемости.
Затем опять посмотрел вниз, в овраг, где возле глиняной стены кирками и лопатами было еще с утра наковыряно дополнительное место для погребения очередной партии поступивших.
ПРОЖИЛКИ ГЛИНЫ
Возраст в похоронном деле не имеет значении, лишь бы руки держали лопату. На лице А.А. различаются покрасневшие от холода взбугренные морщины и седая серебристая щетина, которую он по вечерам с трудом удаляет поржавевшей опасной бритвой, наведенной на камне-голыше до походной острости.
Ладонь А.А., дрожащая от блокадного труда, от легкости движений вздувалась по вечерам неопределенным комком, пальцы, державшие бритву, разучились целится ржавым лезвием с блестящей кромкой, и бритва скользила не по пенькам щетинок, а чуть ниже, срезая с мягкой настойчивостью выступающие фиолетовые от обморожений верхушки морщин, отчего они всегда были в коричнево-алых наискосок и поперек порезах.
В овраге глинистым выступом был запечатлен труд А.А. и его молчаливых товарищей: удобная, хотя и тесная продолговатая яма для тех, кого сегодня привезли, — яма неровная, с ярко-желтым рисунком песка в слое почвы.
Будто творение небрежного художника, проведшего желтой кистью по склону глиняного оврага. А дальше уже шли сплошные темноты глин с прожилками каких-то вечных полуживых корешков.
Сам бы А.А. с удовольствием лег бы в это теплое с виду место, чтобы некоторое время полежать просто так, но ему предстояло отдыхать только вечером, в бараке, на соломе после ужина.
Похоронная команда сбросила с кручи оврага в кое-как сделанную могилу мертвых, в том числе и тех, в кого недавно ударила молния: белые лица мертвых, обезображенных голодной смертью прощальным маневром смотрели в тусклое сизое небо, окропляющее их на прощанье мелкими каплями зимнего дождя, были и убитые уличным обстрелом, на одеже некоторых были все еще тлеющие то ли дымком то ли парком малиновые дыры в одежде, люди с обгорелыми головами, руками, ногами, мелкие от этой обгорелости словно жуки, вытащенные из костра, черные и малость дымящиеся.
Их, как могли тоже забросали сверху разноцветными комками земли. Пора было расходиться, ведь уже наступала ночь, которая всегда удивительным и безвластным образом освобождала похоронную команду от труда.
— Шабаш! — сказал приземистый бригадир похоронщиков Плахин, бывший рабочий литейного цеха, работавший когда-то на том же заводе, где А.А. работал до войны табельщиком в котельной.
И все начали медленно поворачиваться лицом к западу и спиной к оврагу, чтобы пойти в барак на отдых и последующий кое-какой ужин.
Движение группы происходило очень медленно, хотя все, кроме А.А., почти мгновенно растворились в сумерках.
А он всё стоял и смотрел вниз. Ему казалось, что сегодня совсем уж неплотно присыпали их: из черных крошек земли и коричневых вкраплений глины, перемешанной со снегом, торчали руки, ноги, и даже чье-то лицо смутно белело навстречу небу.
Это лицо было совсем чистое, не засыпанное ничем, оно стремилось навстречу серому мутному небу, словно это сизое исчезающее небо, разрисованное алыми прифронтовыми красками, казалось мертвецу таким желанным, таким нежным — скромное пригородное небо, пережигающее своим светом остатки военного дня.
— Непорядок! — произнес А.А-ч. Но его уже никто не слышал, да товарищи и не услышали бы, потому у них, ползущих торопливо в барак, шапки были опущены ушами книзу, да еще завязаны под подбородком на тесемки, чтобы не соскакивала во время работы.
У А.А. точно такая же солдатская шапчонка, однако упрямые и заколянелые завязанные тесемки норовили с подбородка переползти к губам, холодили их, скользили, словно А.А. был запряжен в маленькие удила, с помощью которых его вели в каком-то специальном направлении.
И А.А. чувствовал это руководящее направление, задаваемое крохотными, таявшими в беззубом рту удилами, когда спускался вниз по склону, к не закопанным по всем правилам мертвецам.
Тем не менее, он, человек маленькой души, почти с наслаждением чувствовал в этих тесемочных “удилах” загадочную направляющую силу.
В моменты прыжков вниз — с откоса на откос, он ощущал в себе в некую богатырскую полумощь; он словно бы летел на дно оврага с вынужденной мальчишеской ловкостью, оскользался на шуршащих мерзлых крошках глины и раза два упал.
Приблизившись к захоронению, почувствовал едкий жженый запах: это всё еще пахло недавней, уже состарившейся и умершей за последние минуты молнией.
Усталым глазам мерещились красные огоньки тления в заснеженной ватной одежде мертвецов. Видимо, произошло возгорание от небесного огня, который затаился в слёжавшейся ватной массе.
Тот самый мертвец, на которого А.А. еще прежде, с высоты оврага, обратил внимание, и к которому теперь приблизился на доступное расстояние, медленно вытянул из кучи трупов голую бледную руку — посыпались крошки горячей глины, протянув ее навстречу А.А.
Служивый машинально и устало взял чужую холодную ладонь, в которую вкипели под действием разряда крошки земли, и внезапно ощутил чрезвычайно торжественное рукопожатие. Еще никогда и никто не пожимал ему с таким удовольствием ладонь, даже когда парторг вручал А.А. грамоту на общем собрании коллектива котельной.
“А может это и есть наш парторг котельной, Виктор Васильевич Барабашкин?” — подумал А.А. — Он человек крупный, его даже спецпайком не прокормишь. Но как он отживел? По какому принципу? Ведь для обычных голодных и холодных ленинградцев уже почти не существует возможности выживания…. Наверное, чудо произошло за счет молнии, передавшей Виктору Васильевичу небесную энергию оживляющего питания.
“Я на войне и мне ничего не положено бояться! — думал А.А., держа согревающуюся чужую ладонь. — Если что-то со мной случится, начальство будет подавать соответствующий рапорт”.
Он подобных мыслей стало немного жутко.
Чужая рука, которую он держал, налившись тяжестью, сжала вдруг ладонь с такой силой, что от боли А.А. вдруг потерял сознание и упал на кучу едва присыпанных трупов, чувствуя запах земли – она, как живая, подползала к влажному языку, налипала крупинками на обслюнявленные шапочные тесемки.
ЛЕЖАНИЕ В ТЕПЛОЙ ПОЧВЕ СРЕДИ СВОИХ
Так он лежал и почти блаженно спал до утра, чувствуя, как тот, другой, видимо бывший парторг, не отпускает его руку.
А.А. лежал в обнимку с мертвецом, вцепившимся в его руку, и думал, что точно также люди обнимутся после войны, при окончательно наступившем социализме, который по своему значению равен всеобщему миру, а затем уже, благодаря научным достижениям, произойдет воскрешение всех мертвецов — и военных и штатских. Но уже и здесь, на войне, можно обнять несчастного человека, потому что на войне тоже всё общее.
Невозможно нигде и никогда, тем более здесь, в овраге, быть одному. Когда один, то как будто бы не на войне, и лезут в голову посторонние мысли.
Кто-то наверху подходил к краю оврага и тонким женским голосом звал А.А. Наверное, это была Ася, повариха бригады. Она жалеет пожилого А.А., подливает ему в миску баланду погуще, чтобы он по возможности выжил.
Наутро, как только рассвело, подъехали на трех машинах другие, городские похоронщики, свалили поверх А.А. еще с десяток трупов, привезенных ночью из Ленинграда. Затем бросили для солидности несколько лопат мерзлой земли, шуршавшей поверх неподвижных тел словно сыплющаяся щебенка.
Запах был зимний и чистый, ничего не разлагалось в предутренней морозной тишине. Те, что лежали под А.А. сверху и вокруг него, были как живые, только не шевелились и не говорили. Зато А.А. что-то бурчал, пытаясь подобрать нужные для них слова.
ОНО ЖЕЛТОЕ И БЛЕСТИТ
Очнулся, захотел по-настоящему дышать, вытолкался из ямы на поверхность выпавшего за ночь снега. Светило неяркое, в дымке, солнце, гудела правая рука, которую всю ночь своей хваткой держал мертвец, теперь через эту руку в плечо перетекало какое-то странное электричество, остаток могущества вчерашней молнии. Вся рука А.А. отяжелела и гудом гудела до самого плеча, подбираясь своим металлическим звоном к сердцу.
Кое-как выбрался из оврага и пришел в свой барак, в то время как остальные члены похоронной команды разгружали очередной груз из Ленинграда.
В бараке на соседней койке лежит умирающий от туберкулеза Василий Дормидонтович, бывший бухгалтер котельной.
— А.А-ч, дорогой, вы же где пропадали? — спросил Иван Иванович взволнованным голосом и, покашляв, добавил. — Вас, ведь, уже в дезертиры записали, теперь, наверное, расстреляют.
— Почему сразу в дезертиры? — удивился А.А., укладывая свою тяжелую, как свинец, руку на койку, затем прилег к ней и сам. — В меня железо из руки мертвеца перетекло, я теперь больной. Нельзя стрелять человека без разбирательства или хотя бы следствия.
— Да вы гляньте А.А-ч, у вас ладонь желтая и блестит… Где-то вы испачкались в бронзовую краску.
Приподнял А.А. свою правую руку, а она и в самом деле, кажется, золотая.
В тумбочке возле койки лежал брусок, на котором А.А. каждый вечер точил свою бритву. Он взял его и острой кромкой шмурыгнул по указательному пальцу отупевшей руки. Боли не было, посыпались мелкие желтые крошки.
А.А. огорчился — как он будет копать ямы такой рукой? Но рука, как ни странно, золотая…
— Коль меня в дезертиры записали, то я пойду сейчас в Ленинград. Там еще может быть жива Памфлодия Андреевна, учительница, соседка. Я теперь богатый человек.
— Чем же вы богаты, — приоткрыл глаза умирающий бухгалтер.
— А у меня рука озолотела, я ее отрублю, продам и хлеба куплю, накормлю старушку, ведь она меня когда-то в школе учила, я кончил четыре класса.
— Ну, идите с богом! — сказал Василий Дормидонтович, — А мы уж тут как-нибудь…
АСЯ ХОЧЕТ ИДТИ ВМЕСТЕ С А.А.
— Я пойду с вами! – сказала Ася. — Вам будет тяжело. Ведь вы уже пожилой человек, рука гнетёт вас набок от тяжести.
— Ничего! — слегка бодрым голосом ответил А.А. — Я дойду. — А ты нужна здесь. Вари людям кашу и служи Ленинграду.
— А тот, который коснулся вашей рукой — он отживел?
— Не знаю, он прикрыт землей, как и все, кого привезли вчера ночью.
— Мне тут страшно, я хочу с вами.
— Оставайся, тут работают советские люди, они хорошие товарищи, ты им нужна.
— Конечно, нужна. Хоть вы почти волшебник, А.А-ч, но и вы можете заблудиться в этих ленинградских степях.
— Я простой бобыль, и женщины ко мне прежде интересов не испытывали. А ты, Асенька, молодая, зачем я тебе.
— Просто хочу быть с вами.
— Нельзя, — ответил А.А. — Мне надо сбыть вот эту тяжелую вещь, которая была моей правой рукой и четко голосовала на всех собраниях. Мне просто интересно от происходящего.
— Ну, коли так, идите… — вздохнули Ася. — Только не забудьте принести мне гостинцев. — Ваша рука дорогая и ценная, за нее могут конфет дать и даже несколько штук апельсинов!
— Откуда же в сегодняшнем Ленинграде шоколад и апельсины?
— Не знаю. Но когда я смотрю издалека на город, мне кажется, я вижу там шоколадные дворцы, как в детстве, а на маковках – апельсины, как в детстве, когда мне папа гостинцы к Новому году приносил.
БЕССМЕРТНАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА
К вечеру того же дня А. А. пришел в Ленинград. Он удивлялся тому факту, что совсем не хочет есть, хотя пролежал в траншее с трупами всю ночь, а потом еще ничего не ел в бараке.
В одном из ленинградских домов А.А по памяти нашел Памфлодию Андреевну: она была жива, и лежала пластом ради экономии энергии на кровати, одетая в
пальто и укрытая несколькими одеялами для сохранения собственного тепла, по привычке идущего от ее худого тела. Удивительно, что при такой степени голода и старости у нее еще могло биться сердце.
Учительница серьезно и отрешенно умирала от голода. В квартире и во всем Ленинграде стояла зловещая тишина.
— Это, кажется, вы, Апполинарий? — вгляделась в него, узнавая, Памфлодия Андреевна. — Я помню тебямаленьким, ты писал в тетрадке с кляксами и забывал дома перочистку.
— Чем вы тут питаетесь? – спросил А.А., заходя в комнату Памфлодии Андреевны, которая лежала все в той же позе на железной койке возле заиндевелой стены. Она намеревалась перележать блокаду, и она ее обязательно перележит.
А.А. принес своей учительнице немного сухарей, завернутых в тряпицу, да еще Ася добавила лесных сушеных ягод.
Оказалось, что учительница нашла банку олифы, и помаленьку намазывает ее на сухари. Свою порцию хлеба, которую она получает по талонам, сушит на буржуйке, труба которой протянута через всю комнату.
Всего она по талонам получает 125 граммов хлеба. Это блокадная норма. Однако Памфлодия Андреевна ухитряется делить ее на еще более мелкие порции, сушить, а затем уже макать в олифу для сытости.
— В этой цифре не хватает девятки! — сказал А.А. — Год моего рождения — 1925. Надо в день давать по этой норме, то есть два килограмма. Тогда мы выживем.
— У н а ш и х нет ничего лишнего, чтобы нам всем давать… — тихо сказала учительница. — Мы выживем и со 125 граммов. Мы ленинградцы, мы умрем не все, и Ленинград сохранится!
А.А. задумался, ведя в уме хлебный подсчет.
— Хотите сухарик, Апполинарий? — предложила учительница. Она зовет бывшего ученика то на “вы”, то на “ты”.
— Откуда он у вас такой вдруг лишний? — встрепенулся А.А. – Я сам принес вам сухариков.
— Я сэкономила. Я дам сейчас вам этот сухарик… – Памфлодия Андреевна с торжественным видом просовывает восковую руку под подушку, аккуратно засаленную, достает черный, с торчащими желтыми опилками кусочек. — Только вы сразу его не глотайте, а жуйте, пожалуйста, очень вам прошу, умоляю — жуйте…
А.А. машинально берет из рук учительницы крохотный сухарик, — опилки, торчащие из него, колют кожу, как ежики, — кладет этот сухарик в разинутый синий, будто мертвый уже рот и осторожно жует, почти не чувствуя горько-кислого вкуса и призывая изнутри себя все возможные запасы слюны.
— Не глотайте сразу! — испуганно кричит, задыхаясь Памфлодия Андреевна. Воскового оттенка, с выступающими костями ладонь ее, протянутая вперед, дрожит. Она хватает его за отвороты заиндевелой с мороза шинели. – Не глотай!
— Я вовсе ничего и не глотаю… — А.А. задыхается сухой древесно-хлебной пылью, размолотой его еще крепкими прифронтовыми зубами с соответствующей желтизной от прокислости внутренностей, почти самостоятельно переживающих войну своей тихой и примитивной жизнью пищеварения.
— Помогите мне встать, А.А-ч! — требует учительница. Он помогает. Старушка опирается о кровать, в ее позе нет усилия.
— Зачем же вам надо вставать? — смотрит на нее А.А.
— А затем, что я пойду сдавать кровь на донорский пункт.
— Какая же в вас кровь? — с сомнением смотрит на Памфлодию Андреевну А.А. — В вас и крови-то, наверное, нет, извините, в ваших жилах одна только сизая петербургская жидкость, причем совершенно старых времен, когда в узеньких двориках и переулках еще только заводилась плесень угасающей западной цивилизации.
— Кто же вас, Апполинарий, учил говорить такую ересь, какие учебники вы прочли без моей рекомендации?
— Это я сам додумался мимоходом, под боком-с, так сказать Европы-с!.. Дело не в этом, а в общих вопросах. Мне просто жаль вашу остаточную кровь, Памфлодия Андреевна. По всей видимости, в вас никакой крови-то уже и нет.
— А вот и ошибаетесь, Апполинарий! У меня очень даже алая и светлая кровь! У меня молодая кровь вечно юной советской учительницы. Она теплая и даже горячая! Моя кровь спасла много раненых людей. За дозу крови мне дают булку. Понимаете — настоящую белую булку, которую привозят на специальном самолете с Большой земли! Каждый донор получает по булке.
— Хотя бы сегодня поберегите свою кровь! — настаивает А.А. — Я вам достану еды, как только продам свою золотую руку.
— Да кто же вам продаст еду в голодном-то Ленинграде?
— Но рука-то золотая… — хитро щурится А.А.
— Да хоть бы и бриллиантовая! — разгневанно смотрит на него Памфлодия Андреевна. — Это невозможно.
— В Ленинграде все возможно… — задумчиво ответил А.А.
— Уж поверьте, уважаемая Памфлодия Андреевна, я знаю Ленинград не хуже вашего.
— У вас есть топор Памфлодия Андреевна? — спросил А.А., возникая перед своей старой учительницей тощей сгорбленной фигурой, одетой в непонятно какую шинель, всю в пятнах глины и земли.
— Почему рука ваша, Апполинарий, сделалась золотая — рука бывшего двоечника и неуспевающего ученика? — интересовалась Памфлодия Андреевна.
— Так произошло, от природных явлений войны.
— Дорогой Апполоша, мне кажется, что у тебя и сердце позолотело. И все мы стали благодаря испытаниям войны намного добрее.
ХОЛОДНАЯ БУРЖУЙКА
Топор А.А. нашел не в углу, а возле буржуйки мрачно стоявшей посреди комнаты…
А.А. машинально трогает печку здоровой левой рукой — холодная, холодней покойницкой глины, давно не топлена.
Затем он пытается отрубить себе руку тупым топором, положив руку на тумбочку. Он бьет изо всех сил, целясь повыше, но попадает лишь с четвертого раза в локоть. Кроме тупой боли в руке ничего.
Из тумбочки на пол со стуком сыплются учебники истории, которые Памфлодия почему-то не сожгла.
От тупого топора на локте осталась большая зарубка, металл блестит, напоминая своим тусклым сиянием мартовское солнце.
Лезвие топора А.А прислонил к щеке — оно нагрелось от ударов, обжигает щеку. И рука в месте ударов тоже теплая, и кажется, что в коморке стало теплее. Из раны течет серебристая, как ртуть, кровь. Чтобы отрубить руку, придется над ней еще потрудиться.
— А давайте я вам затоплю печку, Памфлодия Андреевна?
— Чем же вы затопите, Апполинарий?
— Как же чем? Вон сколько учебников валяется на полу.
— Этого нельзя трогать! Ни в коем случае, как ты мог так подумать?.. Это книги по политэкономии, марксизму-ленинизму, и прочим общественным наукам. Это свято. А в общих тетрадках – конспекты по всем этим книгам. По данным конспектам я вела кружок марксизма-ленинизма на мелькрупкомбинате. Рабочие меня слушали, и тоже записывали в свои тетрадки.
В начале зимы один рабочий, мой бывший ученик с мелькрупкомбианта принес мне мешочек сорного пшена — я долго им питалась, варила из щепоток пшена похлебку, сдабривая ее обрывками стенных обоев вместо лаврового листа…
Я выживу и без тепла, и даже без еды Апполончик мой неуспевающий. Однако мечтаю скушать свою привычную ленинградскую булочку, которую я до войны всегда покупала к чаю. Только чтобы теплую!
— Я понял, что надо теплую… — произнес задумчиво А.А., заново примериваясь топором к руке.
Удар, тумбочка подскакивает, опять сыплются учебники, плакатики с портретами вождей, упала общая тетрадь, раскрылась, щерясь мелкими чернильными строчками.
— Аккуратнее Апполинарий! — привстает на постели учительница. – Этак вы мне все книги разбросаете, у меня уже нет сил их собирать.
— Я соберу! — заверил пыхтящим голосом А.А. Сил у него еще оставалось на два удара. — Я принесу вам и себе по булочке. Мы съедим и переживем блокаду. Враг будет разбит.
Он замахнулся снова топором, в руке хрястнула какая-то думающая испуганная и ждущая пружинка…
И на сей раз ничего не получилось.
— Пойду искать специалиста по рубке золотых конечностей, — задумчиво произнес он.
В каморке учительницы на минуту запахло металлургическим цехом, а сам А.А. словно бы весь дымился.
— Не спеши, Апполонарий, ты напрасно так волнуешься! — Учительница попробовала шевельнуть ногой в большом валенке, торчащем из-под одеяла.
— Чем же мне остановить эту не кровь, а прямо какое-то неизвестное текучее вещество?.. — А.А. с некоторой растерянностью смотрел на культю, из которой с шипением продолжала капать крупными шариками ртутного вида кровь.
— Это из вас затаенное белое выходит… — произнесла учительница. Голос ее при виде данного события слегка отвердел, отлился в четкость фраз. — Я когда лекции читала, то говорила молодежи, что в простом человеке, особенно во время войны, прячется некая пустота, которую можно назвать условно “белым” веществом. Оно никуда не годится, это вещество, оно даже не кровь и не лимфа, а нечто странное, убегающее под пол… Отчего Апполинарий ты правой рукой озолотел? Почему?
А.А объяснил, что мертвец цапнул его за руку, а мертвеца еще прежде гроза ударила. Потом он еще раз сходит в овраг и посмотрит, не отживел ли тот человек под слоем глины? От молнии, которая в тело входит, люди вечными становятся и новыми существами делаются.
ПИТАТЕЛЬНЫЙ КЛЕЙ
Памфлодия Андреевна молча смотрела на него, не зная, что сказать. От постоянного ощущения голода она всё понимала очень ясно, но слов для выражения истины уже не находилось: все было отдано довоенным ученикам и кружковцам политпросвета.
— А вот в банке что у вас такое, Памфлодия Андреевна, на подоконнике?
— Столярный клей. Я его помаленьку грею руками и кушаю. В данный момент это единственное мое питание.
— Можно мне на рану чуток помазать, чтобы ртуть перестала из меня капать?
— Берите, пожалуйста. Даже кушать можете, если не гребуете.
А.А. пододвинул к себе банку. Клей был чем-то разведен и пахнул довоенной ремонтной жизнью. Также он будет пахнуть и после войны, если не будет до конца съеден Памфлодией Андреевной.
Он опустел культю прямо в банку, чувствуя, как горячий обрубок шипит и купается в коричневом варе. От дыма поднимающего из банки А.А. закашлялся.
— Вы, наверное, вдобавок еще и простудились на прифронтовых работах? — озабоченно спросила Авдотья.
— Никак нет! — четко ответил А.А. — Я здоров, и еще послужу своему взводу МПВО. Меня там ценят, хотя я и непонятного возраста и очень медленный во всех отношениях. Ценят потому, что я — ленинградец. Настоящий.
Клей пузырился, пенился вокруг культи, обволакивая золотую шипящую рану крепкой, будто резиновой пленкой.
— Кому же мне продать свою руку? – спросил А.А.
— Тут недалеко, за Невским, в переулке живет скупщик золота и всяких дорогих вещиц, которых в Ленинграде в наше время обнаружилось множество. Его зовут Маврикий Маврикиевич, у него много разное еды и он меняет ее на ценные когда-то вещи. Я обменяла за фунт хлеба свои серебряные часики, которые мне дали за воспитание довоенных школьников.
— Где же он берет еду? — спросил А.А. — Ведь в Ленинграде ее нет!
— Ему приносят.
— Кто?
— Всегда во всем мире есть неизвестные люди, которые делают что-то особенное.
— Я тоже делаю особенное дело — хороню ленинградцев. Но я лишился руки. И кому-то придется ответить за это…
— Не пугай никого своей золотой рукой, Апполинарий, неси ее скорее кладовщику Маврикию Маврикиевичу! От твоей тяжелой руки даже пол гнётся.
ПРОДУКТЫ
— Пока достаточно отрубить один только палец! — сказал М.М. и улыбнулся своей справедливой улыбкой вечного жулика.
— Не уж, рубите, пожалуйста, до локтя! – настаивал А.А. – Мне золото очень нужно для уплаты вам за продукты.
— Ну-с, как пожелаете… — проговорил М.М. Он велел А.А. положить руку на огромный пенек, на котором еще остались следы от свежего мяса, привычно поднял огромный топор со сверкающим отточенным лезвием и с одного маху, без прицела ловко отрубил А.А. золотую руку до локтя.
После удара рука так и отлетела в сторону, как железная чушка, стукнула в заиндевелую стену, отрубилась спокойно, словно смирилась с желанием этого вялого настойчивого человека: в ее детском писке в момент отруба прозвучало непонятное человеческое слово.
“А я и не думал, что я так тонко устроен! — удивился А.А. — Я думал, что меня тоже скоро швырнут в яму и забросают глиной. Но, оказывается, я не такой. Кто-то надо мной действует и заставляет меня производить тяжелые работы по отрубанию своей же собственной золотой руки”.
Не желая сдаваться, отрубленная рука с глухим стуком дернулась раза два на полу. Из культи потекла не кровь, но какая-то жидкость — сверкающая как ртуть, она каталась на полу гулкими металлическими шариками, эти шарики дрожали, медленно раскатывались по углам.
— А где же моя настоящая кровь? — удивился А.А.
— Зачем же вам настоящая, уважаемый А.А-ч. Ведь вы же на войне находитесь, так не все ли равно, какая она у вас там внутри? — сказал назидательно М.М. и поднял с пола отрубленную руку — она дергалась, извивалась, словно жила сама по себе, из нее торчали синие сухожилия.
М.М любовался рукой – она, действительно, была золотой и красивой.
Он оглянулся и, увидев растерянный взгляд А.А., широко повел рукой. В складе было всё: керосин, денатурат, мука, яйца, копченое сало, консервы, сахар, конфеты! Здесь же норвежские консервы, болгарские папиросы, шелковые французские кальсоны.
Это было действительно в с ё! Другое, что-то постороннее даже и вообразить было трудно при виде этих богатств.
КЛАДОВЩИК УЖАСАЕТСЯ
М.М. вдруг испуганно отбросил руку, обратно на пол.
— Мне э т о теперь не нужно? – испуганно воскликнул М.М. – Теперь, когда ваша рука отрублена, я чувствую в ней совсем другое предназначение.
— Какое же такое предназначенье? — спросил А.А. – Ведь это обыкновенная человеческая рука, только золотая.
— А такое, дорогой А.А-ч, что не для хлеба она предназначена, но для более высокой цели.
— А разве не благородная цель – спасти от голода несколько человек с помощью золотой руки?
— Совсем нет, уважаемый А.А-ч. Дело даже не в том, что данное золото неизвестного, вполне возможно, что дьявольского происхождения, а еще и том, что вы эту руку отрубили без всякого дозволения на то начальство. То есть на лицо элементарное членовредительство…
А.А. задумался.
— Это, действительно так… — произнес он, помедлив. – Однако я смогу сражаться на своем похоронном фронте и с одной рукой, т тем самым оправдаю доверие товарищей. Они меня простят и не выдадут судебным властям, особенно после того, как я принесу им хорошего хлеба.
— Еще как и выдадут!.. – подмигнул ему М.М. и жестом попросил передать руку ему, осторожно взял ее в ладони, ощущая солидный вес металла. – Вам бы с такой рукой в военную комиссию, там бы ее тоже отняли, а вас бы комиссовали из вашей службы, и отправили бы на ленинградскую квартиру. И вы бы умерли от голода. Ведь не все же такие выносливые, как Памфлодия Андреевна, которая питается духом истины коммунистического равенства, пропитавшего все ее бессмертные кости.
— Но мне надо продать руку. Там голодная учительница моя, и Асе я обещал гостинцев…
— Вы ее не продадите. Она нужна городу как символ слабого человека, который может всех победить. Эта рука может ожить, вырасти в размерах и погнать врагов от нашего Ленинграда! – сказал проникновенным голосом М.М.
— Этого не может произойти никогда, потому что слишком похоже на сказку… — вздохнул А.А. Он взял со большого дубового стола свою руку назад, прижал её к шинельной, оттаявшей от инея влажной груди.
— Не печальтесь, А.А-ч. — я дам вам три булочки, в которых мясная, еще теплая начинка: одну вам, чтобы вы ее съели при мне, вторую учительнице, третью — славной девушке Асе, которая все равно румяная на морозе от молодости и надежды на будущее.
М.М. сходил в кладовку и принес еще теплые булочки, на взгляд штук пять-семь.
— Ступайте с Богом А.А-ч, авось нам с вами нынче повезет… – сказал кладовщик. В других комнатах его огромной, почти необъятной квартиры гудели какие-то перерабатывающие механизмы. Коридоры из маленькой прихожей вели в таинственную городскую глубину, разветвлявшуюся подземными ходами и залами. Там будто работали какие-то машины, они тоже разгружали, нагружали и уезжали.
Теперь М.М. выглядел обыкновенным плешивым стариком, вокруг лысины его сверкала седина пепельного военного оттенка.
А.А. держал в здоровой руке кулек с пирожками, которые обжигали его ладонь своей свежеиспеченностью и думал: неужели моя рука, может взлететь в сырой воздух Невского и помчаться за предела города, к вражеским позициям, чтобы нанести по ним окончательный разгромный удар?
Где-то бухнул разрыв снаряда – это враг опять открыл огонь по Ленинграду и крупнокалиберных орудий.
СПАСЕНИЕ УЧИТЕЛЬНИЦЫ
А.А. спрятал свою руку за пазуху, туда же пристроил булочки. Первым делом он навестил квартиру учительницы и оставил ей две булочки.
— Только вы, Памфлодия Андреевна, сразу их не кушайте, иначе ваш истощенный желудок будет болеть и бунтовать.
Учительница дрожащими губами прикоснулась к булке, не в силах ее откусить.
— Спасибо, А.А-ч, вы этими булочками напомнили мне о довоенном Ленинграде… Вам удалось продать свою руку?
— К сожалению М.М-ч побоялся ее купить. Он сказал, что моя рука – талисман и символ, с помощью которого можно победить врага.
— Ну и хорошо! Идите со своей рукой на ваш фронт и сражайтесь! Правда за нами!
Продолжение следует