эссе
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 32, 2011
Лев Бердников
П Р Е Д Е Р З К О Е Щ Е Г О Л Ь С Т В О
В 20-е гг.
XVIII века в Санкт-Петербурге был оглашён следующий указ Петра I: “Нами замечено, что на Невском проспекте и в ассамблеях НЕДОРОСЛИ отцов именитых как-то: князей, графов и баронов, в нарушение этикету и регламенту штиля в гишпанских камзолах и панталонах щеголяют предерзко:Господину Полицмейстеру САНКТ-ПЕТЕРБУРГА УКАЗАНО: иных щеголей с отменным рвением великим вылавливать, свозить в литейную часть и бить батогами, пока от гишпанских панталон и камзолов зело похабный вид не останется. На звание и именитость отцов не взирать, а также не обращать никакого внимания на вопли наказуемых”.
Чем же не угодили Петру
I “гишпанские” камзол и панталоны? Почему один их вид вызвал у него такую отчаянную реакцию? Здесь необходим исторический экскурс. И повествование следует начать с детства Петра, когда его учитель, дьяк Н.М.Зотов занимал венценосного отрока показом купленных в Овощном ряду в Москве гравюр (“кунштов”) с изображением иностранцев в характерных костюмах. Юный царевич знал о составе и форме иноземных войск не только понаслышке, но и от находившихся близ него иностранцев. (Не исключено влияние первого увиденного им “немца” Павла Менезиуса). Это помогло Петру, ещё подростку, обмундировать по-немецки свои Потешные полки.Но непосредственно к иноземной одежде он приобщился, посещая Немецкую слободу – этот островок Западной Европы в тогда ещё домостроевской Московии, где бурлила жизнь, господствовали более свободные нравы, манил незнакомый, но такой пленительный европейский быт. Князь Б.И.Куракин называет самым ранним поставщиком европейского платья для царя англичанина из слободы Андрея Кревета [А.Ю.Крефта], который, начиная с 1688 года, “всякие вещи его величеству закупал, из-за моря выписывал и допущен был ко двору. И от него перенято было носить шляпочки аглинские, как сары [сэры – Л.Б.] носят и камзол..” Однако российский патриарх Иоаким гневно осуждал всякое общение с иноземцами. “Опять напоминаю, чтоб иностранных обычаев и платья перемен по-иноземски не вводить”, – требовал он от царя. И, надо сказать, гнев патриарха был вполне обоснован: ведь самим фактом ношения западной одежды Пётр как бы превращался в ученика Европы. А для того, чтобы учиться у Европы, надо было перевернуть всю существовавшую веками систему ценностей, за которую горой стоял Иоаким. Прежде всего, надлежало искоренить представление о западных странах как о землях грешных, религиозно погибших. Одновременно следовало разрушить и представление о России как о совершенной стране, в которой всё свято и ничего нельзя менять. Так мыслил царь – у него само собой получалось, что отсталая Русь просто обязана перенимать опыт и мудрость у просвещённого и цивилизованного Запада. Но до поры до времени эти свои взгляды монарх не афишировал – слишком сильны ещё были ревнители старомосковской старины.
Только после смерти Иоакима (1690) Пётр решается заказать себе новый немецкий костюм: камзол, чулки, башмаки, шпагу на шитой перевязи и парик. Но носить эту одежду царь решается пока только среди иноземцев, а именно в той же Немецкой слободе, которую он в силу ряда причин (в том числе и “сердечных”) теперь посещает всё чаще и чаще. Его старший друг Франц Лефорт, оказавший, по словам Вольтера, “цивилизующее” воздействие на Петра, повлиял на юного царя и в выборе одежды – сохранились сведения, что в 1691 году он нередко, подобно Лефорту, появлялся на людях во французском платье. Однако одеяние монарха не отличалось свойственным Лефорту щегольством, не было усыпано драгоценностями.
Пётр вообще не был щёголем, был предельно экономен и бережлив в личных расходах, часто носил простое суконное платье, рубашку без манжет и парик без пудры; при этом одевался небрежно и неаккуратно; мог появиться на людях в штопаных чулках и в стоптанных ботинках. Ему претила французская роскошь, а также нравы Версаля. Мемуарист Сен-Симон приписывает ему следующее высказывание: “…Город сей [Париж – Л.Б] рано или поздно от роскоши и необузданности претерпит великий вред, а от смрада вымрет.”. А.А.Нартов приводит другое замечание Петра
I: “Добро перенимать у французов художества и науки, а не перенимать их нрава”. По словам Е.Н.Суслиной, “симпатии Петра тяготели к Голландии и Северной Германии, где к французской моде относились весьма сдержанно”. Не случайно в 1693 году, в Архангельске, царь облачается костюм голландского моряка.Путешествие Великого Посольства в Европу в 1697-1698 годах, в котором инкогнито, под именем Петра Михайлова, принимал участие сам царь, интересно, в частности, и тем, что московские дипломаты, щеголявшие поначалу в своих пышных, экзотических для европейцев, боярских одеждах, в январе 1698 года одели, наконец, европейское платье. Событие это стало знаковым в русской культуре. После возвращения Посольства в Москву, 12 февраля 1699 года состоялась известная “баталия” Петра
I с долгополым и широкорукавным платьем. Произошло это на шуточном освящении Лефортовского дворца, куда многочисленные гости явились в традиционной русской одежде: в ярких зипунах, на которых сверху были надеты кафтаны с длинными рукавами, стянутыми у запястья зарукавьями. Поверх кафтана красовался ферязь – широкое и длинное бархатное платье, застёгнутое на множество пуговиц. Наряд знати завершала шуба с высокой тульей. Очевидец, наблюдавший за царём в этот день, сообщает, что он взял ножницы и стал укорачивать гостям рукава, приговаривая при этом: “Это – помеха, везде надо ждать какого-нибудь приключения, то разобьёшь стекло, то по небрежности попадёшь в похлёбку; а из этого — (царь показывал отрезанные куски материи) — можешь сшить себе сапоги.” Вскоре подданные уже “щеголяли по примеру царя-батюшки в коротких и удобных кафтанах европейского покроя, причём суконных, а не роскошных, как раньше, — парчовых, бархатных да шёлковых”.Важно понять историко-культурный смысл происшедших перемен. Иноземная одежда, по словам историка и публициста
XVIII века М.М.Щербатова, “отнимала разницу между россиянами и чужестранными” и – даже чисто внешне –превращала московита в полноценного “гражданина Европии”. Поскольку такая
одежда была социально маркирована (она охватывала преимущественно высший класс общества), в её введении и распространении в России усматривают удовлетворение желания дворянства даже внешне отделиться от представителей других сословий.
Но “чужое платье” (как называл его Пётр) – это не только что-то поверхностное, наружное; оно знаменовало собой вышедшего на историческую авансцену России “политичного кавалера”, то есть “окультуренного человека”, не только внешне, но и внутренне обработанного по западно-европейским стандартам цивилизованного гражданина. В нём должны были сочетаться “учёность”, военная доблесть, преданность идее “общего блага”, бескорыстие, галантность. А потому нововведения в области одежды были неразрывно связаны с подготовкой более масштабных реформ, с преодолением заскорузлой ксенофобии и пережитков старины. Очень точно сказал об этом в
XVIII веке писатель А.П.Сумароков: “В перемене одеяния…не было Петру Великому ни малейшия нужды, ежели бы старинное платье не покрывало бы старинного упрямства…Сия есть первая ересь просвещаемуся веку от суеверов налагаемая”.Кстати, о “суеверах”. Как показал Б.А.Успенский, замена русского платья немецким приобретала особый смысл в глазах современников, поскольку именно в таком одеянии на иконах изображали бесов. Поэтому этот образ был давно знаком русскому человеку, вписываясь в совершенно определённое иконографическое представление. По словам современников, “Пётр нарядил людей бесами”.
Рисунок школьницы Александры Порплица
Иноземное платье вызывало и иные ассоциации. П.П. Пекарский упоминает об отпечатанной в типографии Я. Тессинга гравюре, на которой изображены мужчина и женщина в немецкой одежде. Далее следовал сопроводительный текст:
“Ах, ах, мир о вечном благому не помышляет,
Ходит в суетном убранстве и сим ся украшает,
В любодействе ищет себя удоволити,
Чрез приятность нечто тайно сотворити!”.
Таким образом, немецкие костюмы олицетворяли здесь откровенное прелюбодейство.
Однако, несмотря на некоторое противодействие нововведениям, 4 января 1700 года был издан Указ, согласно которому всё мужское население “на Москве и в городах”, кроме крестьян и духовенства, должны были носить иноземное платье “на манер венгерского”. Последующие же Указы вводили уже “платье немецкое и французское”, причём не только для мужчин, но и для женщин. Появляться в обществе в русской одежде не только запрещалось, но и каралось штрафом : у городских ворот Москвы стояли целовальники “и с противников указу брали пошлину деньгами, а также платье [старомодное – Л.Б.] резали и драли”.
Наряду с обиходным, внимание было уделено и парадному платью. Его, согласно Указу от 18 февраля 1702 года, надлежало носить всем, от “царевичей” до “нижних чинов людей”, “в праздничные и церемониальные дни”; при этом строго оговаривалось, кому и какой кафтан, какой камзол и из какой ткани следует одевать. Для Петра
I традиционная московитская одежда была лишь раздражавшим его символом старины. А теперь “переодетый в более рациональное европейское платье, избавленный от длинных рукавов, широких воротников, тяжёлых высоких шапок и шуб до земли, человек начинал иначе двигаться, а следовательно иначе жить и мыслить”.Иностранный костюм, вводимый в России Петром
I, сложился под влиянием преимущественно французского дворянского костюма XVII века. К XVIII веку он получил общеевропейское признание. Франция же, как известно, стала почти единственной законодательницей новых форм костюма и законодательницей мод на долгое время. Несмотря на тонкую разницу между национальными вариантами европейской одежды (“саксонская”, “немецкая”, “венгерская”), все они имели одинаковый крой, восходящий именно к заимствованному Петром французскому костюму. И тот факт, что британский инженер на русской службе Дж. Перри заявлял, что в одежде царь следовал английской моде, лишний раз подтверждает вывод об универсальности французского образца.Французский костюм, на который ориентировался царь, называли ещё “воинственным”, поскольку он сложился под прямым влиянием армейской формы солдата. Пётр же был приверженцем строгого и простого военного стиля в одежде, ценил её функциональность и не терпел украшательств. В этой связи вполне понятны гонения самодержца на “одежды весьма пышные и украшения драгоценные” московских бояр. Известно и мнение царя о том, что “роскошь в одежде есть дело пустое, и что ум не пребывает в богато украшенном жилище” Но не менее чем роскошь, бесила монарха праздность в одежде. А именно праздность отличала “гишпанские камзол и панталоны”, восходящие отнюдь не к военному, но к цивильному костюму. Так же как и французский, испанский костюм состоял из камзола, широкополой шляпы, кружевного воротника и манжет. Однако, утверждают историки моды, “нижняя его часть носила совершенно иной характер: широкие панталоны доходят до колен, на ноги надеваются длинные чёрные чулки, которые прикрепляются к панаталонам особыми подвязками, отделанными кружевом, и шёлковые башмаки с бантами или розетками из кружев или цветного шёлка”. Появление в таком костюме на публике воспринималось Петром чуть ли не как нарушение общественного порядка, заслуживающее “отменного рвения”
cамого полицмейстера Санкт-Петербурга. Именно за это полагалось бить батогами. Такие, мягко говоря, не вполне адекватные меры связаны, по-видимому, с категоричностью и импульсивностью Петра, его горячностью в отстаивании собственной позиции. (“Пётр скор на расправу” – говорили о нём). Кроме того, царь действительно видел опасность в распространении такого “предерзкого” щегольства, олицетворением которого и был для него “гишпанский” костюм.Очевиден и воспитательный аспект этого петровского Указа. То обстоятельство, что слово “недоросли” выделено здесь крупным шрифтом, позволяет рассматривать это повеление императора в ряду его узаконений о молодом поколении. Вместе с тем, Пётр уточняет направленность своего законодательного акта – он апеллирует именно к “ недорослям именитых отцов, как-то: князей, графов и баронов”. Таким образом, он впервые говорит о явлении, которое впоследствии, уже в
XX веке, получит название “плесени” или “золотой молодёжи”. И характерно, что названная прослойка молодёжи, спрятавшаяся за спины богатых и чиновных отцов, нередко ассоциируется у Петра с щегольством, хотя и не всегда “предерзким”. Это относится не только к франтам в “гишпанских” костюмах, но и к тем, кого Н.В.Гоголь называл “французокафтанниками”.“Один из посланных во Францию богатого отца сын…- сообщает И.И.Голиков, — по возвращении в Петербург, желая показать себя городу, прохаживался по улицам в белых шёлковых чулках, в богатом и последней моды платье, засыпанном благовонною пудрою. К несчастию его, встретился он в таком наряде с монархом, ехавшим на работы Адмиралтейские в одноколке. Его величество, подозвав его к себе, начал с ним разговор о французских модах, об образе жизни парижцев, о его тамошнем упражнении и т.д. Щёголь сей должен был на всё это отвечать, идя у колеса одноколки, и монарх не прежде отпустил его от себя, пока не увидел всего его обрызганного и замаранного грязью”. В этом эпизоде отчётливо видны и отмеченное современниками притворство Петра (фальшивый показной интерес к парижским модам, кои на самом деле он почитал неуместной роскошью) и его категорическое неприятие щегольства молодёжи (хотя в этом случае и не такого “предерзкого”).
Показательно в Указе замечание: “На звание и именитость отцов не взирать”. И это не просто фраза, это – осознанная государственная позиция, отвергавшая всяческую семейственность и оценивавшая человека исключительно по его “годности”, то есть по личным заслугам. На таких принципах построено всё законодательство эпохи ( и прежде всего знаменитая “Табель о рангах”, 1722 г.). И в жизни царь карал нарушителей, невзирая на чиновную родню. Вот лишь один только эпизод – он примерно наказал племянника прославленного фельдмаршала
Б.П.Шереметева, посмевшего вместо того, чтобы отправиться на учёбу за границу, жениться на дочери князя-кесаря Ф.Ю.Ромодановского.
Царь говорит в своём Указе и о нарушении молодцами в “гишпанских” костюмах этикета и “регламента штиля” того времени. О каком этикете идёт здесь речь? Ведь придворный этикет, церемонии вообще были стеснительны для Петра. (Не случайно для этих целей он ввёл специальную должность князя-кесаря, которую много лет занимал Ф.Ю.Ромодановский). Нелюбовь к ним царь проявил ещё в начале 1690-х годов. “Что же касается до церемоний придворных, — говорил князь Б.И.Куракин, — уже в то самое время начало самое настало им иссякнуть. А наипервых выходы в соборную церковь отставлены были…Также публичные авдиенции многим отставлены…”.
“О церемониях он не заботится и не придаёт им никакого значения или по меньшей мере делает вид, что не обращает на них внимания. – говорит датский посланник Юст Юль.- Вообще, в числе его придворных нет ни маршала, ни церемониймейстера, ни камер-юнкера, а аудиенция моя скорее походила на простое посещение, нежели на аудиенцию”. А историк М.М.Богословский описывает мучения императора на церемонии приёма персидского посла в августе1723 года : “Он сильно потел от волнения и часто нюхал табак, когда посол произносил длинную высокопарную речь и когда он затем по восточному обычаю пополз по ступеням трона, чтобы поцеловать руку императора. С большим облегчением он вздохнул и выбежал из тронной залы, как только эта утомившая его церемония кончилась”.
По всей видимости, говоря об этикете, Пётр имел в виду распространённые в то время правила морали и светских манер, служившие для российских дворян своеобразным кодексом поведения. Одно из таких руководств – рукопись, переписанная рукой петербургского немца, стихотворца и переводчика, панегириста Петра
I И.-В.Паузе, где также содержатся прямые инвективы против щегольства детей богатых отцов: “Если родители подарят новое платье – не хвастай им, и не скачи перед другими от радости: это пристойно обезьянам и павлинам. Богатый хвастун в красных своих платьях поношает беду и нищету их и людей ненавистных учинит. Поэтому юношам прилично носить скромное платье”.В том же несколько пуританском духе выдержано и многократно переиздаваемое тогда “Юности честное зерцало” : “Девицы должны всяких побуждений к злочинству, и всякой злой прелести бегать, яко злых бесед, нечистаго обычая и поступков, скверных слов, легкомысленных и прелестных одежд, блудных писем, блудных песней, историй, загадок, глупых пословиц и ругательных забав и издёвок, ибо всё сие мерзость перед Богом”. Или ещё – чисто практические рекомендации : “Молодые отроки не должны носом храпеть, и глазами моргать, и ниже шею и плеча, яко бы из повадки, трясти, и руками не шалить, не хватать или подобное неистовство не чинить, дабы от издёвки не учинилось вправду повадки и обычая, ибо такие принятые повадки младого отрока весьма обезобразят и остыжают так, что потом в домех, и пересмехая, тем дражнят”.
Этикет того времени, помимо ношения европейских одежд, включал исполнение французских, немецких и польских танцев ( показательно, что в училище Э.Глюка в Москве в 1703 году был специальный предмет “Танцевальное искусство и поступь французских и немецких учтивств”), свободное владение иностранными языками, а также умение писать и говорить красноречиво. Пётр
I, не обладая сам в достаточной мере светскими манерами, хотел видеть их у своих подданных. Он даже составил инструкцию, которой должны были руководствоваться при дворе. Впрочем, её пункты звучат довольно обыденно : “Не разувая, сапогами или башмаками, не ложит(ь)ся на постели”; “Кому будет дана карта с нумером постели, то тут спать имеет. Не переноси постели ниже другому дать, или от другой постели взять”.Издавались и руководства к сочинению писем на все случаи жизни, вроде книги “Приклады, како пишутся комплименты разные” (1708). Особое место здесь занимали галантные “Поздравительные письма к женскому полу”.
Из подобных компонентов и складывался “регламент штиля” эпохи, куда “гишпанские камзол и панталоны” просто не вписались. И, действительно, мы не располагаем данными, чтобы кто-либо после названного Указа облачился в подобные одежды. Но дело не только в этом. Важен сам принцип – монарх присваивает себе право вводить, разрешать или же запрещать ту или иную моду на одежду. Достаточно объявить неугодное платье “предерзким щегольством” — и проблема решена. И Пётр
I в этом отношении не был одинок. Запретительные указы и повеления относительно того или иного вида одежды издавали и Екатерина I, и Елизавета Петровна. Но своего апогея эта практика достигла при Павле I, когда под страхом самого сурового наказания возбранялось носить круглые шляпы, фраки и панталоны. В таком наряде Павлу мерещился опасный дух якобинства. Хотя у Петра не было таких идеологических ассоциаций, чуждый костюм был для него от этого не менее опасен, ибо культивировал воинствующую праздность. А в ту динамичную эпоху, когда за десятилетия страна проходила путь столетий, праздность была абсолютно неприемлема. Пётр это глубоко понимал. Свидетельство тому – этот его Указ о “гишпанском” костюме, знаменовавший собой подлинную войну с праздностью и предерзким щегольством.