Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 31, 2011
Елизавета Александрова
Рассказы
Бунтовщица
У Веры не ладится в семье: муж пьёт, сын – бьёт. По выходным, когда все дома, хоть на улицу беги, а менять жизнь на пятом десятке уже поздно. Остаётся поплакаться подруге, перехватив денег до зарплаты.
Был летний воскресный вечер, подруга возвращалась с дачи, и Вера измеряла шагами вокзальный перрон.
– Тёть, а тёть, дай денежку!
Под ногами крутился грязный оборвыш. Вера выгребла из кармана мелочь.
– На, Гаврош.
В глазах у беспризорника промелькнуло недоумение.
– Он про Гавроша не знает, другое поколение, – замаячил за его спиной долговязый бомж. – Говорю, как школьный учитель.
Вера инстинктивно прижала рваную сумочку, потом вспомнила, что в ней одни неоплаченные счета. Бомж был её моложе, напоминая мужа, когда тот ещё не пил, а мальчишка был вылитый сын в детстве.
– Что же он у тебя такой чумазый?
– А какая разница? – пожал плечами долговязый. – В городе человек себя не видит.
Электричка опаздывала, и Вера была рада неожиданному собеседнику.
– А почему сейчас не учишь?
Бомж почесал затылок:
– Как учить тому, во что сам не веришь?
В прошлом Вера детский врач, но, воспитав сына, потеряла квалификацию и подрабатывала, где придётся – в няньках, уборщицах.
– Но как же все? Трудятся ведь…
Бомж ухмыльнулся.
– И я вкалывал, пока не понял, что у нас любой труд – сизифов… Водки?
Бомж протянул бутылку. Вера вспомнила домашние сцены, растущие долги и, поморщившись, выпила.
– А некоторые, как сыр в масле… И за что? Из грязи – в князи… – Долговязый оскалился. – Полагаю, мы уже в Царстве Небесном: первые стали последними, а последние – первыми… Ещё?
Угол вокзальной площади облюбовали бродяги – сидели на корточках, лежали на голой земле. Никто не шелохнулся, когда долговязый, вынимая из штанин бутылку, подвёл Веру. Она взглянула так, будто впервые видела бомжей, и ей вдруг показалось, что все вокруг, и она сама, давно умерли, а вместо людей живут двойники.
Вера захмелела.
– Эй, ты, с солдатской наколкой, – обратилась она к худому, жилистому парню, – ты же воевал, как же можешь так жить?
– И что? – откликнулся его сосед с одутловатым лицом.
– А то, что надо стучаться во все двери!
– У нас все двери чугунные, – покрутил у виска парень.
– Вот такие и проспали Россию, небось, в Чечне тоже дрейфил?
Солдат сжал кулаки:
– Чечню не трожь, у меня два ранения…
Бомжи окружили Веру.
– А вы что терпите? Над вами издеваются, а сами жиреют!
Раскрасневшись, она всё больше воодушевлялась.
– Выпей, Орлеанская дева, – протянул стакан долговязый.
Но Веру уже несло.
– Надо только собраться, вместе мы сила, помните, что нет страшнее русского бунта!
Бомжи согласно кивали, маленький попрошайка замер с открытым ртом.
– У меня ствол припрятан, – неожиданно сказал “чеченец”.
Вера испугалась.
“Правильно говоришь, док”, – доносилось со всех сторон.
– Вот я потомственный хлебороб, – тряс почерневшими горстями спившийся детина, – я бы и сейчас в деревне, да житья нет.
Табор загудел.
– Ох, дождутся они, ох, дождутся! – грозил кулаком сморщенный, сизый пропойца. – И, покрывая голоса, хрипло пробасил: – Положи нас под капельницу, док, а потом веди на Кремль!
Началось брожение, некоторые смущённо отходили. От испуга Вера говорила всё быстрее, отчаянно жестикулируя, произносила слова, которых сама не понимала. С визгом затормозил милицейский “рафик”, тщедушный, корявый милиционер взял под козырёк.
– Ваши документы.
– Без документов, хопа – в отделение! – пролаял другой, мордатый.
Вера закусила губы.
– Ну, чё, болтушка, язык-то проглотила?
– Паспорт у меня дома, можете проверить…
– Тогда, шмыг, в отделение!
– Гражданин начальник, – забубнили бомжи, – не забирай доктора!
– Та-ак, пасти позатыкали, гав-гав отставить!
– Но с какой стати? – начал было долговязый.
И тут же согнулся, как колодезный “журавль”, – мордатый ударил его в живот.
Вера моментально отрезвела.
– Назвалась Груней – полезай в кузов! – подтолкнул к машине корявый. За решёткой на заднем сиденье ютились проститутки с осоловевшими глазами.
– Прячь ценности, – по-свойски тронула за плечо одна.
Веру затрясло. Она судорожно стащила с покрасневшего пальца обручальное кольцо, затолкала в носок. Подумав секунду, сунула туда же “проездной” и долговые квитанции.
– В этом отделении людьми торгуют, – прикрыв рот ладонью, зашептала проститутка. – Так что, подруга, не выделывайся…
В отделении было душно, хлопали двери.
– Оформляй, – кивнул дежурному корявый, – без документов, с бомжами. Призывала к свержению строя…
Дежурный раскрыл журнал.
– Деньги? Ценности?
Вера покачала головой.
– Что же вы, гражданочка, прилично одеты, а с бомжами? Да ещё по такой статье…
– Я, я не хотела, – заикалась Вера. – У меня семейные обстоятельства, из дома выгнали.
У неё заплетался язык.
– Муж, что ли? – хохотнул в дверях корявый.
– Ты баба – во! – поднял большой палец мордатый. – Пусти под бочок, мы его, раз-раз, приструним!
Вера почувствовала, как в уголках рта повисает кривая улыбка. За плечами выросла женщина.
– Пройдите на обыск, – карандашом указал на неё дежурный.
Вера покорно опустила руки. В соседней комнате было накурено, в пепельнице чадили окурки.
– Раздевайся, – равнодушно приказала женщина.
– Как? Совсем?
– Трусы можешь оставить.
Казённый, бесчувственный голос, проворные, шарящие пальцы. Вере сделалось дурно, она уже не понимала, что происходит. На столе появилось кольцо, “проездной”.
– Отпустите меня…
Вера была готова расплакаться.
– Это как начальство решит.
Опять повели в дежурку.
– Личность твою установили, – встал со стула дежурный. – А вот что, гражданка, со статьёй делать будем?
Вера зарыдала:
– Меня дома сын ждёт…
– А ты нас не жалоби, нарушение-то налицо!
– Ну, пожалуйста!
Дежурный опять сел, стал задумчиво грызть карандаш.
– Тебе, между прочим, до пяти лет грозит. – Он поправил усы. – Сейчас в “обезьянник”, а завтра дело заведём.
Стало слышно, как в умывальнике протекает кран.
– Есть, конечно, вариант, – задумчиво продолжил дежурный. – Машины мыть умеешь?
Вера быстро кивнула.
– Ну, тогда искупай вину перед Родиной!
Опять появилась женщина. Принесла два ведра, грязную полинявшую тряпку. Во дворе Веру подвели к тому самому “рафику”, на котором привезли.
– Начни со стёкол, – холодно бросила женщина.
А вскоре высыпало всё отделение.
– И бампер драй, вжик-вжик! – весело крикнул мордатый.
– И колёса, – подхватил дежурный.
Собираясь в лужи, стекала пена, летели брызги.
“От забора и – до обеда! – ржали вокруг. – Это тебе не марафет наводить!”
Но развлечение быстро надоело. Через полчаса Вера вспотела. А ещё через час робко постучалась в отделение.
“Всё?” – поднял глаза дежурный. Вера громыхнула пустыми вёдрами. “Молодец, – вяло похвалил дежурный. – Рву протоколы”. Скомканная бумага полетела в мусор. “И распишись, за вещи, – он ткнул в бумагу. – А за квартиру, между прочим, платить надо”. У Веры задрожали губы. “Свободна” – вывела её за ворота женщина в штатском. Ночь была безлунная, по пустынным, холодным улицам мчались автомобили. Вера шла под жёлтыми, двоившими тень фонарями и думала о предстоящем дома скандале.
“А, чёрт с ним, – вдруг отмахнулась она, – могли ведь и наркотики подбросить…”
Пой, революция!
Её родители были артистами в провинциальном театре. В спектакле муж играл мужа, жена – жену, а её любовник – любовника. Каждый вечер муж убивал любовника, а зал глох от холостого выстрела и крика обезумевшей женщины. Но однажды пистолет оказался заряжен, первый ряд забрызгало кровью, а женщина до конца дней не вышла из роли.
Их дочь с экстравагантным именем Революция взяла на воспитание бабка. Революция была невзрачная, с серыми глазами, такими же серыми волосами, и только огромный красный рот был похож на кровоточащую рану, будто ударили ножом. Она мечтала стать оперной певицей. И всё время пела. Чтобы выбить из неё эту затею, бабка, превращая губы в ниточки, давала ей подзатыльники, а одноклассники, слыша её пение, крутили у виска. Но учитель музыки, похожий на гнома сгорбленный старичок, про которого говорили, что у него и рыба запоёт, был от неё в восторге. Иногда он гладил её по щеке и мимоходом щипал за грудь, чтобы росла быстрее, ведь у сопрано должен быть большой бюст, как у баса – живот. Слух у Революции был абсолютный, а голос надо было ставить, чтобы он выдерживал его тяжесть.
Еле окончив школу, Революция собрала вещи и поехала в Москву. В дороге, как и всегда, говорила она мало – либо молчала, либо пела. А петь она могла бесконечно, начиная, как птица, с восхода солнца. И голос её звенел так, что на его фоне остальные, казалось, хрипло шептались.
На вокзале она волокла чемодан, расталкивая прохожих и напевая “Опоздаю, опоздаю…” Мамино платье было велико и висело, как спущенный флаг. Опоздать Революция боялась на прослушивание.
– Метро закрыто, – вырос перед ней таксист с масляным, как блин, лицом.
– Точно опоздаю!
Таксист взял чемодан и понёс к машине.
Глядя на плывущие мимо столичные улицы, Революция пела, и таксист давился от смеха.
А когда подъехали к музыкальному училищу, заломил цену. Революция чуть не расплакалась. Достав из носка деньги, она расплатилась и, глотая слёзы, потащилась к парадному подъезду.
Длинноногие девицы мерили её взглядом. А на лестнице вынырнул чернявый мужичонка.
– Репетитор нужен? Как говорил Аристотель, чтобы преуспеть, надо догонять тех, кто впереди, и не ждать, кто позади. – Улыбнувшись, он обнажил белые зубы. – А может, работа? Есть варианты… Обсудим?
Она растерялась:
– Хочу стать певицей…
– Тогда нужно не в училище, а на сцену! Цветаева говорила: успех – значит успеть.
– Если поёшь хуже других, есть шанс стать известной, если лучше – никогда! – пропела Революция, опускаясь на заднее сидение его машины.
Мужчина вскинул брови.
– Так говорила моя бабушка.
Они подъехали к театру на бульваре, и пока чернявый звонил по мобильному, Революция рассматривала афиши.
– Директор театра, – представил чернявый подошедшего толстяка с выпученными, как у рака, глазами. Красную шею сдавливал галстук, пот лился по ней, как по водосточной трубе, так что через каждое слово он вытирался платком.
– Артистка заболела, можем порепетировать. Сцены не боишься?
Революция вспомнила забрызганных кровью зрителей, истошный крик матери – и запела.
– Довольно, довольно! – замахал он руками. Из окна высунулся охранник.
– Всё в порядке, – успокоил его директор и уже в дверях обернулся: – До завтра.
– А что за роль? – крикнула Революция.
– Для хороших актёров нет плохих ролей, – похлопал по плечу чернявый. И потребовал за посредничество.
Сияя, Революция вытащила из декольте свёрнутые в трубочку купюры.
– Не густо… – кашлянул в кулак чернявый. – И опуская боковое стекло, ухмыльнулся: – Жизнь – театр, а мы – актёры…
Весь день Революция просидела на бульваре. Уплетая пирожки, она разглядывала прохожих и сочиняла письмо. Она писала бабке о своей удаче и просила передать матери, что поступила на сцену. “Я буду как она, – писала Революция. – Пусть порадуется…” Но потом вспомнила, что мать всё равно ничего не поймёт. Она ходит, как призрак, по коридору психиатрической больницы, и всё время поёт. У Революции навернулись слёзы, и она спрятала письмо в сумочку. А когда стемнело, на лавочку опустилась “ходячая реклама”. “Квартиры, комнаты” – прочитала Революция. Денег у неё хватило только на угол.
В грязной просторной комнате спали вповалку. На гвозде, как удавленник, висел костюм. Прыщавый юнец в спальном мешке водил пальцем по руководству “Как стать богатым”. Революции отвели кровать с одутловатой полупьяной тёткой и улыбавшимся во сне таджиком.
– Девку в обиду не дам! – просипела тётка, обнимая её пухлыми руками.
Вокруг храпели, всхлипывали, а запахи, казалось, собрались на ночлег со всего города. Революции не спалось, она накрылась грязным одеялом, боясь пошевельнуться, представляла завтрашнюю репетицию. И незаметно для себя замурлыкала оперетку.
– Это чё – колыбельная? – пихнула её тётка.
– Заткнысь! – оскалился таджик.
Революция смолкла. Но через минуту запела громче. Вокруг зашикали. Включили свет. Здоровый мужик с посиневшей от татуировок грудью, сунув под мышку чемодан, взял в охапку Революцию и выставил за дверь.
Она пела, свернувшись клубком на ступеньках – и оперетка гулким эхом разносилась по подъезду. Из квартиры показалась старуха с прилипшим к губе длинным носом. Как у бабы-Яги. Сходство добавляла метла, которой она выгнала Революцию на улицу.
Лил дождь, спустившись в переход, Революция села на чемодан. Она давала ночной концерт, и одинокий прохожий, задержавшись, бросил ей под ноги мелочь.
Подошли двое.
– Ты чья, замухрышка? – сплюнул один.
Другой пнул чемодан. Выпал паспорт. Усмехнувшись, он поднял его и, не глядя, опустил в карман:
– Теперь наша.
А когда на лестнице показался милицейский патруль, оба исчезли.
– Документики! – взял под козырёк милиционер.
А в отделении бросил к проституткам.
– Прячь ценности, – шепнула одна на ухо.
– И бесплатно не давай! – подмигнула вторая.
Революция стащила с пальца позолоченное колечко и сунула в носок.
И вдруг запела.
– Чокнутая! – отодвинулись проститутки. – И без тебя голова болит.
Но дежурный по отделению неожиданно улыбнулся. Он выпустил Революцию из камеры и пристегнул наручниками к стулу, чтобы пела. Вместо радио.
– Ну, ты талант! – восхищённо повторял он, перекладывая бумаги. И качал лысиной: – Как же, ты, дочка, документики просвистела?
А под утро, угостив чаем, отпустил:
– Певчей птахе легко в клетку угодить!
А Революция пела и пела. Ей было плевать на лысого дежурного, потерянные документы, удивлённых прохожих. Она шла в театр. Но адреса не знала, а встречные только путали, так что на бульвар она попала уже к вечеру.
“Театр начинается с вешалки”, – прочитала Революция на входе. “Ею и заканчивается”, – вспомнила она повесившегося в тюрьме отца. Дорогу преградил охранник, и Революция стала сбивчиво объяснять, что пришла на репетицию. Из-за шума, слышалось только: “Директор театра… Заболела артистка…”
– Гони её в шею! – вынесла приговор билетёрша.
Революция продолжала горячо убеждать.
В холле появился мужчина. Худощавый, в протёртых джинсах, он был бы похож на подростка, если бы не седые виски.
– Знаешь его? – ткнула пальцем билетёрша.
Революция покачала головой.
– Это директор театра!
У музыкального училища по-прежнему толпились абитуриенты. В вестибюле все двери были настежь, но Революция поняла, что её дверь захлопнулась навсегда.
Среди абитуриентов толкался чернявый.
– Фрейд говорил: сделать человека счастливым не входило в план Сотворения, – увидев Революцию, пожал он плечами и затерялся в толпе.
Революция побрела куда глаза глядят, напевая под нос, и от неё шарахались, как от прокажённой.
– Да пропади она пропадом, столица! – думала она, и ноги сами несли её на вокзал. Но по дороге вспомнила бабку с тонкими, злыми губами, психиатров, обречённо делавших уколы матери, вспомнила завистливых одноклассников, похотливого учителя музыки и, вынув измятое письмо, бросила в почтовый ящик. Примостившись в углу на чемодане, Революция кашлянула, прочищая горло, и собралась петь. Она уже взяла верхнее ля, и тут голос треснул, как хрустальная ваза, став низким и ни на что не годным. Теперь из него всё выливалось. Как тишина из покойника. И если раньше Революция молчала в фа мажоре, то теперь – в ре миноре. Какая разница без чего голодать – без хлеба или без каши? А Москва – золотая клетка. Революция и сейчас поёт глуховатым хриплым голосом на площади трёх вокзалов, засиженной, как мухами, бомжами. И, слушая её, те плачут от жалости к себе.