Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 29, 2010
Владимир Гандельсман
СТИХОТВОРЕНИЯ
Шпалерная
Напиши стишок,
как холщовый мешок
шьют для писем
Ваням-Изям.
Как прошенья в нём
у помойки той
ночью жгут огнём.
Там постой.
В том дворе самом
жил я много лет,
где в тридцать седьмом
жёны шли след в след.
Воздух дня пропах
весь бензином там.
Чёрный страх,
стыд и срам.
Стыд, и срам, и плач.
Ты на рифмы зов
выскользай, палач,
из ночных пазов.
Выскользай, кровав,
сучий пёс.
Кто убил, тот прав
в молотьбе колёс.
Вон горит мешок
под его смешок, –
слёзы жён, невест
искрами до звезд.
Корчи жалоб-просьб
(“…если б не донос,
кантоваться врозь б
не пришлось…”).
А гэбэшный хряк
под горящий вой
отогрелся так,
что опять живой.
Путём ума
Был скуден ум, бредя своим путём,
потёмками… Но думая, что зряч он.
И зря. Несовершенен и невзрачен,
он стал умом сравнительно потом.
Он протирался изнутри до дыр,
он тыкался во все углы и двери,
покуда не прозрел: резвились звери
и рвали пёструю игрушку – мир.
Тогда он сиганул к зверям в окно, –
роскошный сад cоцветий и соитий
кипел и засыпал к утру в пресыте.
Как празднично со всеми заодно!
Он просыпался с пеньем пьяных птиц,
опившихся росой, там не трезвели, –
отбросив букву трезвости, резвели, –
и ликовал цветущий сад убийц.
Узорами решётки окружён,
ум жил под стать желанию-погодку,
пока не оценил вполне решётку
и не утёк по междупрутью вон.
Уразумев, что он трухляв и вял,
а бодростью, что жалкий гроб, поваплен,
он, семеня и дрыгаясь, как Чаплин,
за полы сюртука себя хватал, –
одёргивал, чтоб истиннее шлось.
И впрямь, по ходу времени прямилось
всё более, и вдруг, как Божья милость,
в нём медленное веденье зажглось.
Он загляделся на попутный куст
(так чудно в потаённости расцветший!)
и в дальней дали, никуда не ведшей,
освобождающе лишился чувств.
Потом и вовсе жить забыл, потом
не стало мыслей и воспоминаний,
а с ними – ярких наименований
вещей, и блудный ум вернулся в дом.
Сказка
Жизнь от неба в двух шагах,
над рекою зяблый свет,
рот разинет рыба-страх,
рыба-сон зевнёт в ответ.
В гору, в гору спину горбь,
блещет на вершине снег,
сухо крикнет птица-скорбь,
отзовётся птица-смех.
Жизнь в ушко небес продень,
белый свет шитья расправь,
ветка-явь отбросит тень,
ветка-тень отбросит явь.
Новый год
Чуть приоткрыть ситро – пузырится,
и каждый пузырёк, взлетая,
искрясь, зеленоглазо зырится.
Дрожь предвкушенья золотая.
Игрушечным многообразием
дарит зима, и вот – раздолье
друг друга радовать согласием,
когда окрылены в застолье.
Но время вроде безобразника.
Оглянешься – почти позорно
усердьем в сотворенье праздника
час высвечен неплодотворно.
Душа, каким пыланьем выспренним
ты движима, каким влеченьем?..
Вот стол стоит, унижен утренним
и беспощадным освещеньем.
Роль
Надо сыграть суметь.
В. Черешня
Жизнь предъявляет боль.
Сопротивляться нет
сил. Это значит – роль
кончена. Гаснет свет.
Делу, король, венец.
В тьму замурованный,
кто ты теперь? Мертвец
загримированный.
Как в зазеркалье путь –
путь в закулисье, вдоль
фосфорных меток, чуть
видимых, мой король.
Чудо-посмертный-сон –
аплодисментов шквал.
Знать, зовут на поклон.
Ты хорошо сыграл.
Ночью
Я вглядываюсь в шум,
и вслушиваюсь в цвет,
и крон ветвистый ум
вдыхаю. Смерти нет.
Так вспенилась листва
в сегодняшней ночи
всей силой естества,
что смерти нет. Молчи.
Подъём. Подъём и спад.
Спад и опять подъём.
Чтоб жили те, кто спят
необоримым сном.
Рождение
Пора писать прозрачные стихи.
Спокойные… Не повышая тона,
не понижая… Светом небосклона
озарены земные пустяки.
Не помню, как начальная строка
явилась… Вроде шёл по коридору,
внимая заоконному простору…
Стихающему… Да, наверняка.
Рождение – что может быть странней?
Не так ли Бог его уравновесил
и непроглядной ночью день завесил,
как я гашу строку, прощаясь с ней?