Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 29, 2010
Лев Бердников
К А З У С Л И П М А Н А
Исторический очерк
1550-1750-е годы в Европе называют периодом абсолютизма и меркантилизма. Именно в это время на историческую авансцену выходят придворные евреи, без коих не обходится ни один европейский венценосец. Они занимали высокие посты и рядились в пышное платье, словно опровергая слова из известной песни Александра Галича: “Ах, не шейте вы евреи, ливреи!”. Обладая аналитическим умом и предприимчивостью, “еврей в ливрее” обычно служил своему государю как финансовый агент, поставщик драгоценностей и ювелирных изделий, главный квартирмейстер армии; он начальствовал над монетным двором, создавал источники дохода, заключал договоры о займах, изобретал новые налоги и т.д.
Тот факт, что на сем поприще подвизались именно евреи, обусловлен факторами социально-исторического порядка. Дело в том, что в Средние века для иудеев наличествовал запрет на многие профессии, и они искусились в разрешенных им коммерции и бизнесе – делах, которые христиане традиционно считали презренными и заниматься коими не хотели, да и не умели. Потому, когда предпринимательская сметка и оборотистость оказались особо востребованными, евреи и заполнили образовавшуюся лакуну. И служили они королю, герцогу, курфюрсту верой и правдой, проявляя и завидную инициативу и исполнительность. При этом низкий правовой и социальный статус иудея (как представителя национального меньшинства, дискриминируемого по религиозному признаку) тоже пришелся к монаршему Двору, ибо делал еврея фигурой более зависимой и управляемой, нежели христианина.
Карьера многих придворных евреев в Европе складывалась весьма успешно. Так, в Вене строительством оборонных укреплений руководил Самуэль Оппенгеймер (1630-1703), который утверждал, что каждый год “готовит для монарха две армии”. Его коллега, богатейший еврей Германии Самсон Вертхеймер (1628-1724) (его даже называли “еврейским императором”) с честью служил трем правителям габсбургской династии, выполняя важные дипломатические поручения; в его дворцах висели портреты королей и герцогов, пользовавшихся его услугами. Придворный еврей курфюрста Саксонского Августа
II Беренд Леман (1661-1730) в 1697 году сумел собрать 10 миллионов талеров, с помощью которых его патрон выиграл “выборы” и стал королем Речи Посполитой. Даже ревностный католик Карл V имел своего “еврея в ливрее” Иосефа из Росгейма (1476-1554), бывшего столь могущественным министром финансов, что император никак не мог обойтись без его услуг. При этом финансисты Вены, Гамбурга и Франкфурта были тесно связаны с банкирами и агентами Амстердама, Гааги, Лондона, Парижа, Венеции, Рима, Варшавы и т.д. И единая иудейская вера служила им своего рода порукой, гарантией надежности финансового партнера.Но едва ли здесь следует видеть пресловутый “тайный еврейский заговор” в действии, исполнение якобы вековой мечты сынов Израиля верховодить целым светом. Если можно говорить о чем-то заговорщицком и бунтарском, то лишь о подкопе под основы феодального миропорядка. Очень точно выразил эту мысль американский историк-популяризатор Макс Даймонт: “Придворный еврей был революционером, провозгласившим приход совершенно нового, капиталистического государства, уничтожавшим власть и привилегии знати. В придворных евреях знать предвидела свою погибель”.
Но обратимся к России первой половины
XVIII века. До капитализма, а тем более до погибели знати здесь было, прямо скажем, далековато. Кроме того, в отличие от более веротерпимого Запада, где в большинстве стран к тому времени существовали еврейские общины, страна сия, как сказал тогда один титулованный юдофоб, была “доселе единственным государством европейским, от страшной жидовской язвы избавленным”. Не только жительствовать, но даже въезжать иудею в ее пределы строго-настрого возбранялось.Однако, как посетовал когда-то историк-антисемит Александр Пятковский, “почти каждая ограничительная мера против евреев вела за собою и разные личные исключения”. Есть таковые и в нашем случае, хотя их можно пересчитать по пальцам одной руки. Сохранившиеся сведения о таких евреях по преимуществу крайне скудны и отрывочны. Так, известно, к примеру, что некоему Абраму Роту Петром
I дозволено было открыть аптеку в Москве. А царским фактором и торговым агентом был уроженец Вильно Израиль Гирш, которому в 1715 году за подписью “полудержавного властелина” Александра Меншикова был выдан патент на проживание в Риге – городе, традиционно закрытом для иудеев. Его сын, Зундель, обосновался с семьей в Петербурге, где они вместе с компаньоном Самсоном Соломоном становятся поставщиками государева Монетного двора. Зундель занимался также доставками леса на судостроительные верфи и колесил по всей стране. Он и его сын Моисей Гирш оставались в Петербурге и после указа Екатерины I от 20 апреля 1727 года о высылке всех евреев из империи. В своем письме на высочайшее имя, подписанном “нижайший раб жид Зундель Гирш”, он просил продлить их пребывание в России, что и было сделано императором Петром II указом от 6 января 1728 года. Впрочем, все названные лица – фигуры третьестепенные, не сыгравшие в российской истории какой-либо роли.Гораздо более интересен весьма приметный иудей Леви Липман, вращавшийся два десятилетия в самых высших сферах государства Российского. Его жизнь и судьба весьма показательны, ибо за всю историю Дома Романовых он был единственным некрещеным евреем* при Императорском Дворе. То, что было типичным явлением для европейской придворной жизни, в российских условиях становится феноменом исключительным, казусом, выламывающимся из общепринятого порядка.
Фортуна широко улыбнулась Липману в мрачные годы царствования императрицы Анны Иоанновны, которые называют иногда временем засилья инородцев. При этом охотно цитируют Василия Ключевского: “Немцы посыпались в Россию, как сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении”. С легкой руки писателей
XIX века правление Анны получило название Бироновщина по имени фаворита императрицы. И хотя видные российские историки (Сергей Соловьев, Александр Каменский, Евгений Анисимов) показали всю неосновательность преувеличения роли Эрнста Иоганна Бирона, равно как и существования при дворе какой-то особой “немецкой партии”, некоторые исследователи и сейчас продолжают муссировать тезис о происках злокозненных русофобов.По логике некоторых из них, получается, однако, что ту эпоху следовало бы именовать не Бироновщина, а Липмановщина, поскольку фаворит императрицы был якобы полностью обезличен приближенным к нему придворным банкиром Леви Липманом. Александр Солженицын в книге “Двести лет вместе” утверждает, что Бирон якобы “передал ему все управление финансами” и “обращался за советами по вопросам русской государственной жизни”. А есть и такие мемуаристы и литераторы, которые прямо говорят, что Бирон вообще не принимал ни одного решения, пока оно не будет одобрено этим евреем, и делают однозначный вывод – это Липман правил Россией! Спорное, мягко говоря, заявление! Нам остается, следуя историческим фактам, показать действительное положение дел.
Известно, что Липман был придворным евреем герцога Голштейн-Готторпского Карла Фридриха (1700-1739) – отпрыска шведских королей. Хотя еврейская община в Голштинии была не слишком многочисленна, и не все города проявляли к иудеям одинаковую толерантность (в Киле и Любеке, к примеру, положение дел было хуже, чем во Фридрихштадте, Глюкштадте и Ренсбурге), Карл Фридрих национальными и религиозными фобиями не страдал и услугами евреев-финансистов охотно пользовался.
Надо сказать, что император Петр Великий связывал с этим герцогом, претендентом на шведский престол, насущные геополитические интересы империи, прочил ему в жены свою дочь и летом 1721 года радушно принимал его в России. Герцог прибыл в Московию со своей свитой, в составе коей были и придворные Моисеева закона, получившие специальное (!) разрешение въехать в страну как лица, сопровождавшие такую высокую особу. Первое упоминание о Леви относится именно к этому времени. Голштинский камер-юнкер Фридрих-Вильгельм Берхгольц в своем “Дневнике” от 23 июня 1721 года сообщает о своей остановке на пути в Петербург в известном трактире Красный Кабачок, что в 15 верстах от города. “Вскоре после меня, — продолжает он, — приехал туда же с почтою из Ревеля наш жид Липман и немедленно отправился дальше”**. Пребывание Карла Фридриха в России затянулось на долгие шесть лет: он сочетался браком со старшей дочерью императора Анной, стал членом Верховного тайного совета. И именно благодаря своему патрону Липман обрел полезные связи.
Судьбоносным стало для него знакомство с будущей императрицей Анной Иоанновной, в то время вдовствующей герцогиней Курляндской. Историк Мендель Бобе в книге “Евреи Латвии” (2006) утверждает, что при Анне Липман будто бы “управлял всеми финансами герцогства”, что, на наш взгляд, маловероятно. Ведь известно, что жизни Анны в Курляндии сопутствовало хроническое безденежье, о чем герцогиня постоянно жаловалась в письмах прижимистому “батюшке-дядюшке” Петру
I и “тетушке-матушке” Екатерине I. Она всегда была в долгах, как в шелках. “Принуждена в долг больше входить, — писала она в Петербург, — а, не имея чем платить, и кредиту не буду нигде иметь”. Понятно, что в такой ситуации заниматься финансовыми делами Курляндии нашему еврею не имело никакого резона. А потому более логичной представляется нам версия историка Юлия Гессена о том, что герцогиня тогда сильно нуждалась в деньгах, а Липман имел случай быть ей в этом полезным. Все денежные поручения Анны выполнял Эрнст Иоганн Бирон, ставший с 1722 года камер-юнкером ее Двора. С ним-то и довелось вести дела Леви.По-видимому, Липман заслужил благосклонное внимание русского Двора: когда со смертью Екатерины
I поддержка притязаний Карла Фридриха на шведский престол ослабела, тот утратил какое-либо влияние при Дворе и был вынужден летом 1727 года вернуться в Голштинию. Леви же остался в Петербурге. Примечательно, что вскоре после отъезда герцога, а именно 26 июня 1727 года, согласно указу, подписанному временщиком Александром Меншиковым, “еврею Липману” выплачивается 6000 рублей “за сделанные три кавалерии (ордена) Святой Екатерины с бриллиантами”. Баснословно дорогие перстни и “разные золотые и серебряные с бриллиантами вещи” доставлялись через Липмана юному императору Петру II и его августейшей сестре Наталье Алексеевне, за что в 1728 году ему было заплачено 32001 рублей. (Надо понимать, что рубль тогда ценился дорого и по современным масштабам это действительно баснословные суммы!). Леви признавали авторитетным знатоком ювелирных изделий: после кончины цесаревны Натальи Алексеевны именно ему было поручено оценить все оставшиеся после нее драгоценности.Но особенно преуспевал Леви в царствование Анны Иоанновны. По-видимому, при всех ее недостатках, Анна помнила добро. Как заметил датчанин Педер фон Хавен, “как скоро императрица достигла престола, то в особенности наградила очень щедро некоторых купцов, которые именно решались давать деньги в заем”. И одним из них был, несомненно, Леви Липман. И думается, не вполне правы те историки, которые полагают, что он – ставленник исключительно Бирона, а Анна Иоанновна будто бы не решилась перечить своему фавориту и лишь потому возвысила его протеже. В действительности императрица была снедаема самыми противоречивыми чувствами: ее врожденный антисемитизм утишила благодарность к Леви за его прежние услуги, а нетерпимость к басурманам разбилась о неукротимое стремление не отставать в роскоши от Дворов политичной Европы. Итак, чаша весов склонилась в пользу “полезного” еврея Липмана. “Щедра до расточительности, любит пышность до чрезмерности, отчего ее Двор великолепием превосходит все прочие…”, – говорили об императрице знатные иноземцы. И никто лучше Липмана не мог угодить самым прихотливым вкусам охочей до роскоши русской монархини. Уже в самом начале ее царствования, 30 июня 1730 года, “купцу Липману…за взятые у него к высочайшему Двору алмазные вещи” пожаловано 45000 рублей; в 1732 году был приобретен бриллиантовый перстень ценой в 15000 рублей; в 1733 году последовал монарший указ об уплате еврею около 160000 рублей.
В 1734 году происходит важное в жизни Липмана событие – иудей становится поставщиком Двора не только де факто, но и де юре, получив официальную придворную должность обер-гоф-комиссара, а в 1736 году – камер-агента. Историк князь Петр Долгоруков отмечает, что должности эти “были созданы специально для Липмана”. На самом же деле все было как раз наоборот: это Липман был создан для должностей, в коих так нуждался новообразованный русский Двор.
Надо принять во внимание, что Анна Иоанновна научила русскую знать жить по-европейски. Утверждая придворный штат с множеством новых чинов, по примеру немецких венценосцев, она не могла не видеть, что в Вене, Гамбурге, Франкфурте и даже у мелких курфюрстов везде в услужении находятся придворные евреи. А иные вознеслись так высоко, что отстроили себе великолепные хоромы, закатывали такие празднества, кои сами августейшие особы посещать не брезговали, держали дома открытые столы, ездили цугом с лакеями на запятках и т.д. И при этом имели должности гоф-фактора, гоф-комиссара, обер-гоф-комиссара, камер-агента, а кое-кто из них даже дворянский титул заполучил. Нет, в России, конечно, тому не бывать, ибо евреям тут не то что жировать, но и жить заказано, но – так и быть! – пусть будет при ее Дворе один такой придворный жид, чтобы злые языки на Западе не судачили: дескать, в этой варварской Московии все не как у людей. Тем более, Липман был личностью в Европе небезызвестной: по его векселям платили и в Вене, и в Мадриде.
И вот, как и его европейские сотоварищи, Леви стал обер-гоф-комиссаром, камер-агентом и выполнял сходную работу. Он занимался и ювелирным делом, и переводом денег русским дипломатам для чрезвычайных нужд, и финансированием находившейся за границей российской армии, и торговлей вином и поташом, и даже ведал переговорами о найме на службу иноземной театральной труппы и специалистов-врачей и т.д. Суммы, отпускаемые ему двором, становились все более внушительными и исчислялись десятками, да что там – сотнями тысяч! Достаточно сказать, что в одном только 1734 году он получил более 95000 рублей!
Есть все основания назвать Липмана “евреем в ливрее”. Интересно в этой связи отметить, что в государствах более религиозно-толерантных придворные евреи предпочитали иногда носить свою национальную одежду и не подчинялись в этом диктату Двора. Так, Беренд Леман отказался исполнить просьбу Августа
II сбрить бороду и надеть парадный камзол, хотя тот предлагал ему за это 5000 талеров. А богатейший германский банкир Самсон Вертхеймер тоже был при бороде, с пейсами, в неизменном платье “на польский манер”, который носили тамошние евреи. О том, какое впечатление производил на русских такой наряд, свидетельствует Андрей Болотов в своих “Записках”: “Странное их черное и по борту испещренное одеяние, смешные их скуфейки, и весь образ их имели в себе столь много странного и необыкновенного, что мы не могли довольно на них насмотреться”. Щеголять в таком виде перед русской самодержицей было бы неслыханной дерзостью, совершенно недопустимой. И Липман, понятно, должен был примениться к условиям русской придворной жизни.И не меньшее удивление должны были испытывать иудеи того времени при виде своего облаченного в богатое платье собрата, о чем рассказывает Леонтий Раковский в историческом романе “Изумленный капитан” (1936). Писатель, изучивший реалии придворной жизни
XVIII века, живописует одежду Липмана и воссоздает характерный диалог простых корчмарей, ею впечатленных:“- Так он еврей?
— Да, но какой еврей! Как он одет!
Лейзер, зажмурив глаза, покачал от восхищения головой.
— Я видел, как лет пятнадцать тому назад в Могилеве был царь Петр, когда евреи принесли царю живого осетра на полтора пуда. Так Липман одет не хуже царских министров.
— Что, у него такой красивый жупан?
Лейзер усмехнулся.
— Жупан. Ха! У него не жупан, а кафтан с золотыми пуговицами. Если б мне одни пуговицы с его кафтана, я бы, ей-богу, каждую субботу надевал бы чистую рубаху!
— Как пуговицы? – удивилась Сося-Бася. – Ты же говоришь, что он еврей?
— Да, Липман- еврей, но он не носит этих застежек, как мы, а пуговицы. И его щеки гладки, как моя ладонь! – добавил без восторга Лейзер.
Сося-Бася разочарованно плюнула:
— Паскудство он, а не еврей, если так!”.
Впрочем, согласно книге Раковского, дома Леви ходил в ермолке, соблюдал субботу и кашрут и самозабвенно вкушал фаршированную щуку.
Для своей успешной деятельности Липман заручился и покровительством Бирона. Леви был его постоянным кредитором и вел с ним на паях крупные коммерческие дела, а когда тот стал герцогом, стал управлять финансами вверенной Бирону Курляндии.
Очень точно сказал о Бироне А. С. Пушкин в письме к Ивану Лажечникову от 3 ноября 1835 года: “ Он имел несчастие быть немцем: на него свалили весь ужас царствования Анны, которое было в духе его времени и нравах народа. Впрочем, он имел великий ум и великие таланты”. В свою очередь, Липман имел несчастие родиться евреем, чем и вызвал озлобление почвенников, хотя тоже обладал и умом, и талантом. При этом временщика Бирона неизменно рисовали в самых черных красках. Но еще больше досталось гоф-комиссару: трудно отыскать в исторической романистике фигуру более отталкивающую.
Достаточно обратиться к внешности Липмана, какой ее живописует Иван Лажечников в романе “Ледяной дом” (1835), чтобы читатель мог проникнуться омерзением к этому персонажу: “Вытянутая из плеч голова Липмана, с ее полудиском рыжих волос, разбежавшихся золотыми лучами из-под черного соболя шапки, с раскрытою пастью, с дозорными очами, как бы готовыми схватить и пожрать свою жертву… Глаза его вцепились, как когти дьявола в душу”. У него “бледное вытянутое лицо, взоры, бросавшие от себя фосфорический блеск”, “двигающиеся взад и вперед орангутановы уши”, и он так улыбается “огромными своими губами, что в аде сонм зрителей, конечно, рукоплескал этой художнической архи-дьявольской улыбке”. Нам, однако, почему-то не хочется рукоплескать словеснику, давшему волю своему воспаленному воображению: ведь портрета гоф-комиссара не сохранилось, потому живописать его с натуры автор никак не мог и оказался в плену навязших в зубах юдофобских клише (о трафаретных изображениях евреев в русской словесности
XIX века существует обширная литература; среди наиболее ярких работ – исследования Савелия Дудакова, Габриэлы Сафран, Михаила Вайскопфа).“Интриганом и канальей прекомплектной”, “христопродавцем” величает Липмана герой повести Василия Авенариуса “Бироновщина”, который “при имени придворного банкира Липмана, бывшего в то же время шпионом, наушником и ближайшим советчиком Бирона, сердито поморщился”. “Графским жидом”, продувной бестией, кровососом, пекущимся только о собственной выгоде и окружившим себя такими же отвратительными “жуликами без роду и племени, алкавшими сребра и злата от России”, предстает Леви в романе-хронике Валентина Пикуля “Слово и дело” (1971). При этом Бирон, хотя и восторгается финансовым гением еврея, памятует о свойственном тому корыстолюбии. “Подлый фактор, — говорит он Липману, — наверняка знаю, что тебе известны еще статьи доходов, до которых я не добрался! Ну-ка подскажи…”
Однако эти голословные обвинения и оскорбления в адрес нашего героя в прах рассыпаются при обращении к историческому материалу. Примечательно, что отличавшийся юдофобией испанский посол герцог Иаков Франциска Лириа-и-Херика (он считал иудеев “народом грязным и свинским”) в сердцах назвал Липмана “честным евреем”, а такая похвала дорогого стоит! Известно также, что Леви всегда был готов протянуть страждущему руку помощи. В критический момент он поддержал, причем совершенно бескорыстно, молодого ювелира, швейцарца Еремея Позье (1716-1779), задолжавшего немалую сумму и потому вздумавшего бежать за границу. Липман не только ободрил его и убедил остаться в России, но погасил его долг и предоставил выгодные заказы. По словам Позье, Леви будто бы сказал ему, что в России тот может “честно заработать весьма приличные деньги”. Тот факт, что нашего героя называют “честным”, и сам он говорит о “честном” труде, знаменателен. Как ни пытались марксистские идеологи втолковать, что коммерция суть “торгашество” и сродни жульничеству, сегодня
cловосочетание “честный бизнес” является общепринятым и вовсе не воспринимается как оксиморон. Было и такое понятие, как корпоративный кодекс чести, “честное купеческое слово” (как потом скажет русский драматург Александр Островский). И Липман, надо сказать, слово свое держал крепко, в делах был надежен, и – это знали все! – на него всегда можно было положиться. Он знал счет деньгам, но работу свою выполнял безукоризненно и точно в срок.Между прочим, в случае с Позье проявилось еще одно свойство Леви – проницательность, дар распознавать людей. Ведь он поверил в молодого швейцарца, угадал в нем будущего любимого ювелира русских императриц, “Фаберже
XVIII века”, как того потом аттестовали.Спешил он делать добро и попавшим в беду единоверцам. В 1734 году у шкловского еврея Кушнеля Гиршова неким поручиком Бекельманом и солдатом Иванчиным был украден малолетний сын, Берк. И вот последовал именной указ от 19 ноября о возвращении сына отцу и о наказании похитителей. Вдумаемся в сам факт: в России действует закон о недопущении иудеев в империю, а императрица вдруг озаботилась делом какого-то там еврея (да где? — в медвежьем углу, захолустном белорусском местечке) и приняла участие в его судьбе. И это заслуга исключительно Липмана: именно ему была отослана копия этого указа. Можно только догадываться, сколько дипломатии, такта, да и смелости, употребил Леви, чтобы побудить юдофобствующую самодержицу обратить внимание на его злополучных соплеменников!
Он, как и его европейские сотоварищи, ходатайствовал перед троном за своих единоверцев, и ему удавалось что-то сделать. По словам современника, он получил разрешение от императрицы “держать при себе евреев, сколько ему угодно, хотя вообще им возбранено жить в Петербурге и Москве”. А историк Лев Тихомиров утверждает, что благодаря Липману в столицах прочно укрепилась целая еврейская колония. Факты свидетельствуют, что фигура Леви стала своеобразным центром жизни иудеев, как это было принято и в Европе, где вокруг придворных евреев группировалась обычно религиозная община. Липман поддерживал тесные отношения, и не только коммерческие, но и приятельские, с откупщиком Борухом Лейбовым (1663-1738). Тот жил в Москве, в Немецкой слободе, в доме “у золотаря Ивана Орлета”. При этом Лейбов и его зять Шмерль, также проживавший в слободе, выполняли обязанности резников при Липмане и его слугах. В этом же качестве выступал и еврей Авраам Давыдов, который был на это “благословлен от синагоги в польском местечке Копуст”. Давид Исаков и Авраам Самойлов состояли там приказчиками, а некий Файвес — писарем Липмана, и все они проживали “у иноземши Болденши”. Эти иудеи часто наезжали в Польшу, в местечко Дубровна со значительным еврейским населением, где обосновался с семьей сын Лейбова Меер. Здесь, вдали от досужих глаз, была проведена брит-мила (обрезание) новорожденному внуку Лейбова Иуде, а также злополучному капитан-поручику Александру Возницыну, впоследствии сожженному за это на костре. И в качестве моэля выступал Файвес, который, как говорится в следственных материалах дела о Возницыне, был “от рабинов благословен на обрезание рождающихся от жидов младенцев”.
Однако едва ли Липман оказал какое-либо влияние на общее положение иудеев в России, как полагает Александр Солженицын. Руку Липмана он видит в том, что указы Анны о запрете евреям арендовать земли в Малороссии (1739) и о высылке оттуда за рубеж шестисот иудеев (1740) фактически остались невыполненными. Но очевидно, что гоф-комиссар тут вовсе не при чем, а виной всему как головотяпство местных властей, так и заинтересованность малоросских помещиков в еврейских арендаторах. О том, что Леви веса и влияния тут не имел, свидетельствуют и действия Бирона в Курляндии, где он был “своя рука – владыка”. Иудеи селились там давно и традиционно занимались ремеслами, мелкой торговлей и арендой. И показательно, что 3 июля 1738 года, а затем 4 июля 1739 года последовали постановления о том, чтобы все они, без исключения, уплатив налоги, покинули герцогство ко дню Св. Иоанна, то есть к 8 марта 1740 года. А помещикам, укрывающим иудеев у себя, пригрозили немалым денежным штрафом! И это в то время, когда Липман был фактическим министром финансов Курляндии! После этого как-то слабо верится в то, что Бирон “следовал только тем советам, которые одобрит жид Липман”.
Если бы Леви был всемогущ, неужели он вообще бы допустил дискриминационные анти-еврейские законы? И уж, конечно, отнюдь не с его благословения 15 июля 1738 года при большом стечении народа состоялось сожжение на костре Боруха Лейбова вместе с якобы “совращенным” им в “жидовство” Возницыным. Кстати, именно в деле Лейбова и Возницына Липман проявил себя как самоотверженный друг. Семидесятипятилетний Лейбов, облыжно обвиненный в прозелитизме иудаизма, был обречен на мученическую смерть. При этом его должны были допрашивать с пристрастием и поднять на дыбу в зловещей Тайной канцелярии. Леви, конечно, не мог предотвратить казнь, но сделал все возможное и невозможное, чтобы облегчить участь товарища. И он не убоялся вызвать огонь на себя и обратиться к разъяренной на
cего “жида-совратителя” Анне Иоанновне c просьбой не подвергать старика пыткам. И своего добился!Некоторые историки утверждают, что Липман и Бирон были связаны самым теснейшим образом. Но близость их, на наш взгляд, не столь бесспорна. Ведь иудей был отнюдь не единственным кредитором герцога: Бирон испытывал постоянную нужду в деньгах и занимал их у кого угодно (даже у своего камердинера). И богатеи, к евреям никакого отношения не имевшие, ссужали временщика куда большими суммами, чем наш гоф-комиссар.
Едва ли Липман, как утверждается, и сам был наушником герцога, и дворец опутал целой сетью соглядатаев, шпионивших в его пользу. Говорят, он предупредил своего патрона о готовившемся против него заговоре и перевороте. Драматург Николай Борисов в своей исторической комедии “Бирон” (1899) рисует подобную сцену, где временщик отвечает на такое предостережение с ужасающим немецким акцентом: “Полни вздор болтай…Ах, Липман! У каво поднельси штоб рука на мой особ?”. Однако подобная беспечность как-то не вяжется с присущей герцогу подозрительностью, а потому весьма сомнительна. Современники-мемуаристы свидетельствуют: когда ночью 9 ноября 1740 года 80 гвардейцев ворвались в опочивальню Бирона с целью его ареста, ошарашенный герцог истошно закричал: “Караул!”. Ясно, что низложение регента явилось для того полной неожиданностью?
И вот еще что примечательно: после опалы Бирона, его якобы ближайшего клеврета Липмана почему-то никто не тронул. Между тем, регентша Анна Леопольдовна расправилась со всем окружением герцога. Когда в иностранных газетах появились сообщения об отставке финансиста, столичные “Санкт-Петербургские ведомости” от 13 января 1741 года их опровергли. “Обер-комиссар, господин Липман, — писала газета, — коммерцию свою по-прежнему продолжает и при всех публичных случаях у здешнего Императорского Двора бывает”. Правда, некоторые историки говорят, что Леви якобы потому сохранил свое положение при регентше, что сообщил ей, где находятся капиталы низложенного Бирона. Но это явный абсурд, ибо известно, что сам Липман так и не смог получить от Бирона крупную сумму, которую тот ему задолжал. Причина “непотопляемости” Леви в другом – лакомые до роскоши венценосцы остро нуждались в его услугах. Достаточно сказать, что за год своего правления Брауншвейгская фамилия приобрела через посредничество еврея бриллиантов и ювелирных изделий на сумму около 160000 рублей.
Однако все в жизни Липмана переменилось и прахом пошло, когда на престол взошла дщерь Петрова Елизавета. И это при том, что фанатичная страсть к драгоценностям и модам сей императрицы вошла в пословицу. Как писал об этом современник князь Михаил Щербатов, при ней “подражание роскошнейшим народам возрастало, и человек становился почтителен по мере великолепности его жилья и уборов”. Казалось бы, расторопный и исполнительный обер-гоф-комиссар, угождавший самым изысканным монаршим вкусам, мог ей очень пригодиться. Но исследователи говорят о ее мистическом страхе перед иудеями. Хотя антисемитизм носил у Елизаветы преимущественно религиозный характер (став императрицей, она возвысила несколько выкрестов, в том числе дважды перекрещенца, сержанта гвардии Петра Грюнштейна), здесь наличествовала и зоологическая подкладка. “Жидов множество: и видела их, собак!” – писала ей из Нежина в 1738 году ближайшая подруга Мавра Шувалова. И, по-видимому, эта “веселая царица”, помешанная на модах и щегольстве, ненавидела этих “собак” больше, чем любила роскошь и пышность.
О том, сколь одиозной фигурой был Липман в глазах окружения Елизаветы еще в ее бытность цесаревной, можно заключить из записок близкого к ней маркиза Жака-Иоахима де ла Шетарди. Этот французский аристократ, лоббировавший интересы Елизаветы при русском Дворе (за что потом был награжден ею орденом Св. Андрея Первозванного), повторяет миф о всемогуществе “придворного жида”, говорит о его хитрости и способности “распутывать и заводить всевозможные интриги” и делает вывод: “можно сказать, что Липман правит империею!”.
Елизавета, бросившая знаменитую фразу “от врагов Иисуса Христа не желаю интересной прибыли”, не собиралась терпеть “христопродавца”, да еще у кормила власти и когда стала императрицей, тут же прогнала его со Двора. Она незамедлительно упразднила даже сами придворные должности обер-гоф-комиссара и камер-агента, напоминавшие о ненавистном инородце. (Забавно, что императрица осыпала милостями и приблизила к себе “бриллиантщика” Еремея Позье, который сделался одним из влиятельных лиц в ее окружении. Знала бы она, чем был обязан этот ее любимец “кровососу” Липману!).
Теперь Леви стали скромно аттестовать “конторским служителем”. И “интересную прибыль” ему пришлось поубавить. Сохранилась “Роспись живописным картинам и другим куриозным вещам”, которые Липман приобрел для Кунсткамеры и оценил в 252 рубля. Библиотекарь Императорской Академии наук Иоганн-Даниель Шумахер 15 апреля 1742 года распорядился: мастеру живописных дел Иоганну-Элиасу Гриммелю дать свою оценку этим вещам и подать о сем надлежащий рапорт. Поражает здесь не только ничтожность суммы, о коей радеет в недавнем прошлом финансовый воротила, но и недоверие к нему начальства как к знатоку драгоценностей и предметов искусства (а ведь раньше Леви оценивал при Дворе царские украшения, и его мнение никто не оспаривал!).
Знаменательно, что императрица отставила и финансового партнера Липмана, агента Симона, представлявшего российские торговые интересы в Вене, хотя тот даже “не желал ни малейшего жалования”. Причина проста – сия монархиня “не соизволила иметь на своей службе ни одного жида”.
2 декабря 1742 года Елизавета всемилостивейше повелела “под угрозой Высочайшего гнева и тягчайшего истязания за неисполнение…, из всей Нашей Империи, как из Великороссийских, так из Малороссийских городов сел и деревень, всех мужеска и женска пола Жидов, какого бы кто звания или достоинства ни был,…немедленно выслать за границу и впредь оных ни под каким видом в Нашу Империю ни для чего не впускать”.
Последнее упоминание о нашем герое относится к декабрю 1742 года, но уже после того, как “указ печатный состоялся о высылке жидов из государства”. Согласно “дневнику” полковника Якова Марковича, еврей принимал его с несколькими друзьями в своем московском доме и угощал обедом. После этого следы Леви Липмана теряются…
Однако в истории российской он не затерялся. Антисемитская охота на ведьм в
XIX веке сделала из Леви вредителя, низкого мздоимца и русофоба, и на него повесили многие грехи и беззакония аннинской эпохи. Писатели и историки-почвенники тщились вылепить из Липмана фигуру всесильного серого кардинала при Дворе, но – и это важно! — они не допускали даже мысли о том, что Россией мог править некрещеный еврей. Вот такой казус! Характерно, что в упомянутом уже романе “Ледяной дом” Лажечников говорит о Липмане: “Родом жид, он остался жидом, хотя по наружности обновил себя святым духом!” и называет его “перекрещенцем”. Русский писатель тут ошибается, ибо наш герой, как и его европейские сотоварищи, не осенял себя крестным знамением, но был тверд в иудейской вере.Придворные евреи Запада способствовали выходу своих соплеменников из средневековых гетто, их эмансипации и ассимиляции. В России, где еврейского населения тогда практически не было, Липман довольствовался тем, что “остался жидом” и делал для горстки своих единоверцев все, что мог. Его судьба интересна тем, что еврей благодаря уму и таланту, вопреки адским препонам, достиг высокого положения при Дворе и при этом остался верным своему народу.
Невольно вспоминается реплика, брошенная героем “маленькой трагедии” А. С. Пушкина “Скупой рыцарь” еврею-кредитору: “Проклятый жид! Почтенный Соломон!”. Слова эти обладают высокой исторической точностью: когда в евреях нуждались, их привечали и называли “почтенными”. Так и было в жизни Липмана, пока оголтелые юдофобы не объявили его “проклятым”. Однако то повышенное внимание, которое уделяли современники и историки этому придворному еврею, то исключительное значение, которое они ему придавали, говорят лишь об одном – Леви Липман был яркой, крупной и запоминающейся фигурой. Он был известен и в Европе, и не исключено, что в зарубежных, а, может статься, и в российских архивах обнаружатся новые материалы об этом незаурядном деятеле, вызывающем и сегодня наш живой интерес.
* На тот факт, что Леви Липман не был крещен, уже обратила внимание американский историк Мина Куртисс в монографии “
A Forgotten Empress. Anna Ivanovna and her era. 1730-1740” (New York, 1974).** В
I-м издании “Дневника” Фридриха Берхгольца (Т.1, С.47) cказано: “Через Красный Кабачок проехал почтой из Ревеля в Петербург Голицынский придворный жид Липман”. Эти сведения были приведены в Т.2 книги “Регесты и надписи. Свод материалов для истории евреев в России” (C.251) и, опираясь на них, историк Юлий Гессен в “Еврейской энциклопедии” (Т.X, С.224) заключил, что Леви был будто бы выдвиженцем президента Камер-коллегии, князя Дмитрия Голицына. Однако это явная опечатка. На самом деле речь идет не о “голицынском”, а о “голштинском” придворном еврее, о чем свидетельствует упоминание о нем в тексте “Дневника” (в частности, здесь говорится, что этот “придворный жид” приехал в Петербург раньше герцога и объявил о его задержке, чем очень рассердил голштинского посланника в России, тайного советника Андрея-Эрнста Штамке). Кроме того, вызывает сомнение правомерность определения “придворные” применительно к окружению князя. Известно также, что Дмитрий Голицын с презрением относился к иноземцам и случайным людям своего времени, а впоследствии именно князей Голицыных (вкупе с Долгоруковыми и другими) обвинили в том, что те хотели отдать банкира Липмана на растерзание разъяренной толпы, о чем писала 7 января 1740 года газета “Bayreuther Zeitung”.