Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 28, 2010
Александр Говорков
АРЕСТ
Рассказ
Ну зачем мне идти в Старосадский переулок? Разве не помню я упоительно клейкого воздуха в начале нужного мне для антуража мая? Разве не вижу я внутренним взором чёрные стволы тополей в нежно-зелёной дымке? Не я ли лёгконогий московский пешеход, спотыкающийся о собственные следы? Достаточно мне и Хвостова переулка, по которому я сейчас иду. Я поднимаю глаза от собственной августовской тени и вижу впереди старуху, опёршуюся правой рукой о замшелую стену двухэтажного дома. Птичий профиль её повёрнут вполоборота к стене, а тёмные блестящие глаза внимательно следят за мной. Я приближаюсь и мне видно, что старуха жадно дышит настежь открытым ртом. “Может, ей плохо?” — мелькает в голове, — “жарко, духота…надо спросить, не нужна ли помощь…”. Но слова застревают у меня в горле, язык не поворачивается и только бешено скачут так и не воплотившиеся в действие мысли – “спросить…помощь…почему я молчу?…вдруг умрёт…неправильно…всё не так…какая бледная…”. Я безмолвно прохожу мимо старухи и отчётливая страшная догадка пронзает меня: “Вдруг она сейчас умрёт и последнее, что останется на сетчатке её глаз – это я, проходящий мимо? Она захлопнет навеки свои азиатские глаза, внутри которых я буду биться как в клетке, и унесёт меня в чёрное нутро земли”. Я сознаю, что это было бы достойным наказанием за моё необъяснимое молчание, но желание спастись сильнее. Что же делать? “Ага!” — лихорадочно думаю я, — “Надо бежать! Я должен быть не я! Бежать в чужое обличье, притворяться кем-то другим, маскироваться, напяливать личину, примеривать иное тело!”. И на ходу я вижу, как стремительно седеют волосы на кистях рук, как пиджак превращается в стариковскую вязаную кофту на пуговицах; я чувствую, как тяжелеет и замедляется мой шаг. Ещё миг – и я погружаюсь в прохладную воду незнакомого мира…
…незнакомого мира, который уже совсем не мой. Незаметно прошли годы и вдруг я ощутил, что живу в другом городе, в другой стране, среди чужих и непонятных людей. Мне девяносто лет, а ведь было время, когда я не рассчитывал дожить и до сорока. Война, репрессии, война, репрессии – такой водоворот оставлял мало надежды на долгожительство. Сейчас я постоянно возвращаюсь мыслями туда – в давно прожитую жизнь, я живу внутри остановившегося прошлого, а существование моего физического тела длится по уже тягостной для меня привычке. Я наощупь перебираю важнейшие события моей жизни, подобно тому, как рука непроизвольно перебирает забытые в глубине кармана тёплые монетки. Я должен вспомнить что-то ещё. Что-то очень важное, имеющее значения и для снующих по улицам, чужих мне людей. Может быть, тот случай… Да-да, тот случай — в самом начале тридцатых, в первой половине мая.
Я жил тогда в добротном дореволюционном доме, выходящем в Старосадский переулок. Комната моя по тем скудным временам считалась просторной, и меня часто навещали друзья – Николай и Вадим. Мы были приблизительно одного возраста – около двадцати – но ещё больше нас сближала общность интересов. Наши посиделки и ночные разговоры можно было бы назвать религиозно-философским кружком, но, к счастью, нам тогда это в голову не приходило. Сейчас я удивляюсь юношеской доверчивости, с которой мы обсуждали между собой интересующие нас философские проблемы, но ещё более загадочна для меня милость судьбы, благодаря которой предметы наших дискуссий оставались неведомы властям. В сущности, всё это было классической болтовнёй русских мальчиков, но и за такую болтовню можно было схлопотать крупные неприятности.
Огромная квартира была поделена между двенадцатью семьями. Напротив моей двери и слегка наискосок по коридору располагались две комнаты, принадлежащие многочисленной семье Б-вых, выходцев с Кавказа. Гибкая юная Зейнаб, обладательница чёрных, чуть раскосых глаз, волновала вооображение не только моё, но и моих приятелей, что благотворно сказывалось на частоте наших философических посиделок. В соседней с ними комнате жил старый музыкант Исаак Герцлевич А-с, перебивавшийся частными уроками игры на скрипке, которые он давал тихим еврейским детям. У Исаака Герцлевича было странное увлечение – собранная им еще до революции коллекция масок, изображающих козлиные морды. В остальном его жизнь была обыкновенна и нелюдима. По вечерам похожая на больного грача фигура проскальзывала неизменным маршрутом “комната-кухня-комната”, и в коридор после этого просачивались негромкие звуки Шубертовых сонат. Я часто натыкался в полутёмном коридоре на Зейнаб, опирающуюся рукой о стену у закрытой двери Исаака Герцлевича и жадно слушающую отголоски неведомого ей мира. Нередким гостем музыканта был только Осип Эмильевич, появившийся в нашей квартире совсем недавно – на исходе ржавого столичного февраля.
Осип Эмильевич поселился в комнатах своего брата Александра. Мне он показался человеком загадочным. Говорили, что когда-то Осип Эмильевич был известным поэтом, жил в Петербурге и только что приехал в Москву откуда-то из южных республик. Говорили, что он женат, но жена живет отдельно у своих московских родственников. Не могу сказать, что в нашей квартире доброжелательно восприняли Осипа Эмильевича. Он выглядел чужаком, незаконно претендующим на кусок затхлого коммунального воздуха. Повадки Осипа Эмльевича также не располагали к общению. За всё время его пребывания в нашей квартире мы едва ли обменялись и дюжиной слов. Он здоровался со мной, надменно запрокинув голову, а глаза его были полуприкрыты тонкими, как у ящерицы, веками. Иногда возникало ощущение, что смотрел Осип Эмильевич на меня не скозь веки – сквозь века. Но, как я уже упоминал, с Исааком Герцлевичем он подружился и временами, проходя мимо двери музыканта, я слышал доносящееся из-за неё ритмическое бубненье – так порой, заикаясь и не находя слов, клокочет в трубах вода. Видимо, Осип Эмильевич читал Исааку Герцлевичу стихи.
Трагедия, словно по контрасту, разразилась в упоительном московском мае, на фоне первомайских флагов и первой нежной зелени тополей. Утром в квартиру постучали, и я, только что пришедший от Вадима, у которого ночевал, открыл дверь. За порогом, прижимая к груди скрипку, стоял Миша – один из учеников Исаака Герцлевича. “Извините за беспокойство”, — сказал он – “но учитель мне назначил на девять часов”. “Проходи. Как успехи?” — полюбопытствовал я, впуская мальчика.“Хорошо” — улыбнулся тот, осторожно стуча в дверь Исаака Герцлевича. Ответа из-за двери не было и Миша постучал сильнее. Никто не отозвался. “Что же делать?” — застенчиво спросил он. “Ты ничего не перепутал? Может быть, вы договорились на завтра?” “Нет, нет, всё точно – сегодня в девять утра”. Я подошёл к двери и заглянул в замочную скважину. Она была темна, видимо, изнутри в ней торчал ключ. “Странно, неужели спит?” — пробормотал я и снова громко постучал в массивную крашеную дверь. Разбуженные нашей вознёй, в коридор вышли братья Зейнаб – здоровенные парни в белых майках. К ним присоединились и другие жильцы, но ни Осипа Эмильевича, ни его брата Александра среди них я не заметил. “Надо ломать дверь”, — сказал один из братьев Зейнаб – “с таким стариком что угодно может случиться”. Он налёг волосатым плечом на дверь и, к нашему удивлению, едва не упал ничком через порог. Дверь была не заперта!
До сих пор у меня в ушах стоит пронзительный Мишин визг и звонкий стук упавшей на пол скрипки. Учитель, Исаак Герцлевич, чучелом висел у стены и полоска жёлтого утреннего солнца пересекала его чёрный костюм как орденская лента. Под потолком комнаты, на правой стене проходил вентиляционный короб, снабженный зарешёченным квадратным отверстием. Вот к этой-то чугунной решётке и была привязана плетёная кожаная верёвка, удавившая Исаака Герцлевича. Неподалёку валялся опрокинутый стул, диван, на котором спал музыкант, был застелен смятым постельным бельём, а со стен смотрели разноцветные козлиные морды. “Пёстрая лента” — дурашливо вертелось у меня в голове.
Я плохо помню наступившую суматоху. Первым был зачем-то зван дворник, потом появились управдом, врач, милицейский. Сумбурно началось стихийное разбирательство, пока милицейский не навёл относительный порядок и не приступил к составлению протокола.
Помню, что врач, констатировав наступившую от удушья смерть Исаака Герцлевича, обратил внимание на отсутствие характерных при повешении смещений шейных позвонков. Милицейский же заинтересовался странной кожаной веревкой, походившей более всего на кнут, и не менее странным узлом петли. Потом он начал опрос жильцов и, в первую очередь, взял показания с меня и Миши. Отвечая на вопросы следователя, я объяснил, что вчерашний вечер и ночь я провёл у своего приятеля и дал адрес Вадима. “Всё, вопросов к вам больше нет”. “Я могу идти?”. “Да, конечно, только подпишите протокол”.
Я подписался под своими показаниями, вышел из дома и побрёл по Старосадскому переулку к Маросейке. Мысль о возвращении в квартиру вызвала приступ тошноты и я решил отправиться к Вадиму. У него за бутылкой красного вина сидел Николай, живший в студенческом общежитии. Я рассказал друзьям о смерти Исаака Герцлевича.
“Я не удивлён”, — сказал Николай – “в этом мире кругом зло и смерть, самому впору в петлю”. “Самоубийство – ещё худшее зло” — возразил Вадим. “А смертью смерть поправ?” — вскинулся Николай. “Зло злом не искоренишь. Да и определи – что есть зло? И откуда оно?”. “Как откуда? Ты царства зверя не видишь?”.
Мне стал неприятен этот спор и я прервал его. “Милицейские подозревают убийство”. “Почему?”. “Много странностей. Во-первых, позвонки эти. Потом кнут. Его никогда у Исаака Герцлевича никто не видел. И узел. Я такого узла не завяжу, а тщедушный Исаак тем более”. Висящая у стены маленькая фигурка музыканта возникла перед моим внутренним взором и я замолчал, поражённый внезапным озарением. “Что с тобой?” — спросил Вадим. “Чёрт возьми, да ведь расстояние от ног Исаака до пола больше и много больше, чем высота стула!”. “Какого стула?”. “У него, у Исаака, в комнате был всего один стул! Он мог повеситься, только стоя на нём, на этом стуле. А я помню, да перед глазами у меня стоит – от ног Исаака до пола было не меньше метра! А где вы видели стулья с метровыми ножками? Убили его, точно убили! А потом повесили, сам вроде бы удавился!”. Я возбуждённо вскочил и забегал вокруг стола.
“Ребята, не могу я тут с вами вино пить и про источник зла рассуждать. У меня перед глазами повешенный Исаак болтается”.
Я выскочил на улицу. В мае темнеет поздно, но уже вечерело, и надо было возвращаться домой.
Входя в парадное, я услышал вверху на лестнице голоса и хлопок закрывающейся двери. Кто-то спускался вниз, я же устремился по лестнице навстречу шуму. За поворотом лестничного марша я увидел Осипа Эмильевича, шедшего с заложенными за спину руками в сопровождении двух милицейских в белых гимнастёрках. Осип Эмильевич был бледен, ноги его, обутые в тяжёлые жёлтые башмаки, словно копыта стучали в гулком пространстве подъезда. Я прижался к стене, пропуская конвоируемого. Проходя мимо, Осип Эмильевич по обыкновению покосился на меня из-под полуприкрытых век, но я увидел, что в его больших глазах стоят слёзы. Он неловко дёрнул головой и оступился. “Пошёл вниз, козёл! Руки за спину!” — закричал один из милицейских и подтолкнул Осипа Эмильевича кулаком в спину.
Я вбежал в квартиру и кинулся к Александру Эмильевичу за разъяснениями. Он, нервно куря, сказал мне, что Осип Эмильевич задержан как подозреваемый в убийстве Исаака Герцлевича. Я был поражен. “На каком основании? Они же дружили!”. Из сбивчивого рассказа Александра Эмильевича я понял следующее.
Во-первых, Зейнаб и её братья показали, что Осип Эмильевич минувшим вечером входил в комнату Исаака Герцлевича. Сколько времени он там провёл и чем занимался — сказать они не могли. “Я-то знаю, что Ося читал новые стихи, а потом спал всё утро!” — восклицал Александр Эмильевич. Во-вторых, при обыске у Осипа Эмильевича действительно нашли странные стихи. В них, якобы, была предсказана (и даже описана) смерть Исаака Герцлевича. “Нам с музыкой-голубою не страшно умереть, там хоть вороньей шубою на вешалке висеть” — продекламировал мне Александр Эмильевич дрожащим голосом. Были изъяты и другие стихи, требовавшие объяснений. Что-то о неправде, что “она из ребячьих пупков подает мне горячий отвар”, что-то о “страшной поре”, что “мы с тобою поедем на А и на Б посмотреть, кто скорее умрет” (из чего следователи сделали вывод, что Осип Эмильевич планировал убийство А-са, либо Б-вых, раздумывая, кого избрать жертвой), что-то о “веке-волкодаве”. В-третьих, была выдвинута версия, что кожаный кнут необычного плетения и выделки был привезён Осипом Эмильевичем из Армении. В-четвёртых, роковую роль сыграла общая неблагонадёжность Осипа Эмильевича в глазах властей. В целом, складывалась гипотеза о свихнувшемся поэте-маньяке, замыслившем и осуществившем ритуальное убийство. Не прошла незамеченной и коллекция козлиных масок. Следствие посчитало, что развешанные по стенам маски создали в глазах Осипа Эмильевича атмосферу сатанинского святилища, послужив для него окончательным аргументом при выборе Исаака Герцлевича в качестве жертвы.
Утешив, как мог, Александра Эмильевича, я провёл последнюю бессонную ночь в старосадской квартире. Наутро я сел в поезд и уехал к родственникам в Чистополь. Через несколько дней я получил от Николая письмо, в котором он сообщал об аресте Осипа Эмильевича по подозрению в убийстве Исаака Герцлевича. В конце он с возмущением сообщал, что подозреваемого пришлось выпустить за недоказанностью улик, и что у “этого негодяя” нашлись высокопоставленные заступники. Я не ответил на его письмо, как и на все последующие письма в мой адрес.
В Москву я вернулся уже после войны. Никого из прежних знакомых разыскать мне не удалось. Я узнал, что Николай был расстрелян в 38 году, а Вадим погиб на фронте. Кругом шла новая жизнь, которую надо было догонять. Я ускорил шаги, я догнал эту новую жизнь, я так разогнался, что эта новая жизнь стала постепенно отставать от меня, оставаясь в прошлом. Я вбежал в чужой, непонятный мне мир и сил хватит, чтобы сделать всего лишь несколько шагов…
…всего лишь несколько шагов и я оборачиваюсь – не упала ли? Не умерла? Нет, не упала, не умерла, напротив – оттолкнулась рукой от стены и пошла дальше. Слава Богу.
PS. Осип Эмильевич невиновен в убийстве Исаака Герцлевича. Я просмотрел все московские газеты за 1931 год, особое внимание обращая на разделы судебной хроники, и нашёл разгадку этого убийства. В конечном итоге, путём дактилоскопии, следствие установило, что убийцами музыканта были братья Б-вы. Мотивом убийства стала месть за “поругание чести” их сестры Зейнаб, с которой, как выяснилось, Исаак Герцлевич находился в любовной связи. Братья Б-вы дали признательные показания и были осуждены.