Рассказ, окончание
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 26, 2009
Замечательной собаке Муди.
”Я слышу печальные звуки,
Которых не слышит никто”
Ник. Рубцов
*
Была у Яна ещё такая особенность. Кстати – некстати, нужно – не нужно, он охотно докладывал о своей физической девственности всем, без исключения. Сообщение это непременно комментировалось собственными умозаключениями. Как-то: ни одна особа женского пола никогда на него не польстится, пос-кольку нет у него ни собственного дома, ни денег, ни машины! Этих трёх, непременных условий, наличие которых и гарантирует внимание прекрасного пола. “О, это так!” — уверял он уличную жертву, пытающуюся замять разговор или ускользнуть от него. Когда же иной, выслушав оратора, вступал в дискуссию, пытаясь втолковать, мол, так-то так, да не всегда так, Ян, с видом знатока, ухмылялся и выкладывал преимущества своего одинокого существования. Собеседнику разъяснялось, насколько недалеки и глупы в своём неведении женатые граждане. И он комично, по ходу действия, принимался изображать в лицах, какой это будет кошмар, если супруга, например, скажет ему, что пора кушать, а он не хочет. Пора на боковую, а он опять не хочет. Она ему скажет, будто надо причесаться или почистить зубы, а он снова не хочет! Не хочет, и всё тут, хоть убей его! Не хочет он, и не будет он делать ничего из того, что она ему решит навязывать! Да и денег неженатому выплачивают больше. Ну?! Разве он похож на сумасшедшего, который будет тратиться на своего деспота? Хи-хи, ха-ха! Ему и без неё не хватает! Нет. Он – свободный человек и посягать на свою свободу не позволит! Хо-хо, хи-ха! А зубы ему и вовсе чистить не надо. Нету у него такой нужды-надобности – зубы у него и так здоровые, ни разу в жизни у дантиста не был! Не верится?! В подтверждение сказанного Ян широко раскрывал рот, и тайное становилось явью: все кимяновские зубы находились под многослойной охраной кариеса – чёрного, как шкурка белозубой Муди…
Кроме хронической невезухи, бедняга Ян был глуховат, а на одно ухо и вовсе глух. Иногда в раковине отключённого уха поселялась полупрозрачная улитка слухового аппарата – мутновато-жёлтая и скользкая на вид. Тогда Ян слышал звуки окружающего мира. Если улитки не было, он принимал отсутствующий вид и, обращаясь к Муди, говорил с ней громче, чем это следовало бы делать. Муди, реагируя на тон сказанного, вздрагивала, пытаясь постичь свою вину. Говорящие глаза её приобретали совершенно человеческое выражение испуга. Она грустнела, опускала голову и покорно семенила рядом с хозяином, всем видом выражая готовность к послушанию. Если же какой-нибудь несведющий обращался к Яну и, не получив ответа, трогал его за плечо, тот разворачивался к говорящему всем торсом. Показывая, куда следует повторить сказанное:
— Сюда, — говорил он, тыча мизинцем в ушную дыру, наглядно объясняя тупице, в какую почтовую щель опускать сообщения.
Читал и писал Ян, как и было сказано, с превеликим трудом. Считать не умел вообще. Зато был зряч. Совсем некстати начались у Яна и неполадки со зрением. В один прекрасный день он появился на улице в оптических очках. Очки были вполне симпатичными и удивительным образом шли ему. Ян сверкал стёклами и голубизной глаз, оттенённой синими же дужками. Очки делали Яна похожим на физика, мозги которого настолько заняты квантами, что и ему, и его умной собаке нет дела до того, как они выглядят в глазах окружающего мира. Он взирал на мир сквозь новые линзы, и, когда они были чистыми, окружающий мир тоже казался Яну чище и лучше.
Родной городишко Яна со всякими природными окрестностями, жителями и достопримечательностями был изучен им до мельчайших подробностей. В ближайшем же большом городе, находящимся в десяти минутах езды на поезде, Ян бывал в молодости. Оказался он там не по своей воле, но постольку, поскольку был определён там к работе на стройке. И вот он вкалывал на этой стройке со страхом и отвращением до тех пор, пока не свалился с лесов. С тех, давно минувших пор, Ян начал панически бояться высоты и превратился в пенсионера допенсионного возраста. Заодно и город на берегу моря стал ему ненавистен. Он избегал покидать пределы родного городка, тем паче – без провожатых. Лишь однажды, погожим солнечным днём, поддавшись на уговоры съездить к морю, сдался и поехал. Пошатавшись чуток по бережку, кидая ревниво-ненавистные взгляды на чужую собаку, посмевшую заиграть с его Муди, он напялил на плавки штаны и слёзно запросился домой. Домой! Ибо весь мир вне дома был чужд, опасен, непонятен и страшен.
Дома всё было по-прежнему. К девяти вечера, заблаговременно прогуляв пе-ред сном Муди, Ян уходил вместе с ней на покой. Муди спала в его постели. У неё была своя подушка и своё одеяло. Во сне собака громко храпела и портила воздух, выпуская вонючие газы. Ян смеялся, копировал ситуацию избранным, помахивая перед носом. Вставали они вместе – ни свет, ни заря. Ян выпивал свой утренний кофе, выводил на прогулку Муди и, пока весь остальной мир почивал в постельках, любовался одиноким, как и он, восходом солнца.
Постепенно Муди состарилась, ей перевалило за двенадцать – для собаки возраст солидный. И, если раньше немытая шкурка её блестела, то теперь она утеряла свой природный блеск, потускнела, а местами и поседела. Вскоре собака начала прихрамывать – у неё болела задняя лапа. Обеспокоенный Ян стал водить её к ветеринару, на разорительно дорогие уколы. Получив наказ держать
собаку в тепле, он выводил её на прогулку в своём старом обвислом свитере, закатав рукава на лапах. Рукава то и дело сползали, путались под собачьими лапами, Муди останавливалась, Ян нервничал. Система не сработала, и Муди опять, в чём мать родила, трусила рядом с хозяином под дождём и снегом, прихрамывая и кидая на него обожающие взгляды. Для Муди Ян был бог и царь: самый умный, самый красивый и самый добрый. Одним словом – любимый.
К лету Муди и её хозяин немного оживали. Ян надевал джинсы и чёрную безрукавку, и тогда гордость его жизни – татуировка синей голой женщины с красной розой и нелепыми сиськами – становилась доступной для всеобщего обозрения. В довершение загадочности образа Ян водружал на нос зеркальные солнечные очки и обувался в громадные ботасы. Ему хотелось выглядеть современным и стильным, быть заметным на фоне тачки с собакой. Время от времени Ян экспериментировал и со своей внешностью – пытался внести посильные изменения, приобщиться к последним новшествам. В результате, не без обдираловки дорогостоящего парикмахера, от его густой волнистой шевелюры осталась жиденькая, торчащая во все стороны солома. Тогда, в пику поредевшей шевелюре, Ян решил отрастить усы и бороду, коими пышностями и обзавёлся
за феноменально короткие сроки, радуясь избавлению от надоевшей необходимости бриться. При тщедушном же строении Яновского тела, лохматое новшество делало его похожим на синеглазого лешего. Детишки во встречных колясочках пугались, кричали ”Моа!!!”* и рыдали до посинения. Растительность была сбрита без особого сожаления: захочет – снова отрастит, нет проблем. Тем более, что другая, более гладкая идея, уж завлекла его в свои соблазнительные сети: удлинить оставшееся на голове и заиметь хвостик, стянутый на затылке резинкой. Пока хвостик рос, гардероб Яна пополнился обновкой – майкой цвета выпитого какао. Примечательным в этой майке оказался не только цвет, но и то, что было написано на ней во всю ширь крупными печатными буквами.
— Ну, ты даёшь, дружище! Знаешь, чего у тебя там написано?
— Конечно, читать-то я умею. — Тыча пальцем в каждую букву на груди, он медленно произносит по слогам. — Си-Си, Си-Пи.
— Никакое это не “си-си, си-пи”, тем более не “си-си”, и не “пи-пи”, а элементарное русское эС-эС-эС-эР. Аббревиатура такая, сложенная из первых букв четырёх слов, то бишь Союз Советских Социалистических Республик. Моя незабвенная родина. Та самая, где ”мой адрес ни дом и ни улица, мой адрес – Советский Союз!” Зачем ты это напялил?
Что такое аббревиатура, Ян не понял, но Советский Союз – понял. Понял и не поверил:
— Ничего подобного, — сказал он с ноткой капиталистического превосходст-ва, — там не может быть написано! Я эту майку в датском магазине купил.
— Ну и что, что в вашем датском магазине купил? Думаешь, они сообража- ют, что на ней написано? Да ладно, не бери в голову, носи на здоровье – оригинально, хотя давно устарело. Никого, кроме коммунистов, это больше не интересует. Зато почти соответствует действительности. Здесь ведь что? — коммуна. Ты живёшь под начальством чего? — коммуны. Только не Парижской, а датской. Вот. Выходит и вы все, вроде, коммунары-коммунисты, а ты – пролетариат, списанный на пенсию по состоянию, сам знаешь чего.
Майку Ян больше не стал одевать. Обходился чёрной безрукавкой. Впрочем, и попытки прихорошиться носили у него спонтанный характер вспышек. Ян делал их под впечатлением всяких ТВ передач. Героические потуги равняться на современность терпели неизменное фиаско – кроме меня, их никто не замечал.
— Если бы не Муди, — говаривал Ян, — со мной бы так никто никогда и не заговорил. — Устами Яна глаголила правда. Муди была его земной точкой опоры.
*
Чем заметнее становилось старение Муди, тем больше тускнел и сам Ян. По-вседневным тоном, накликая беду, повторял, что Муди состарилась и скоро ум-
рёт. Делал он это, скорее всего, для того, чтобы свыкнуться с катастрофической
мыслью: интуитивно подготовлял себя смириться с неизбежным. Сказанное, им же самим воспринималась бездумно, без горечи, как факт чего-то второстепенного, повседневного, обыденного. Задумывался ли, что умри первым он, Муди, вне всякого сомнения, помрёт на его могиле от тоски и горя? — вряд ли. Подобной мысли он не допускал. Да и зачем? Как он мог умереть первым? Человек – не собака. Человеку и жить положено дольше, чем собаке, — все это знают. Ему хоть и за сорок – чувствует себя старым, то здесь болит, то там схватит – да помирать ещё, вроде, не собрался. К тому же он в ответе за птичек, что живут под его кровом. Что станется с ними, если его, Яна, не будет на этом свете? Нет… Ему обязательно надо жить дальше, хотя бы ради птичек. Несмотря на логическое заключение, Ян сдавал наравне с собакой. Порой, столкнувшись со мной на улице, он отлеплялся от своей тачки, тыкал в седые островки на шкурке Муди, демонстрировал собственную, новоявленную седину, проводя наивную, спасительную параллель между своим и мудиным процессом старения.
Как бы то ни было, что бы он не говорил, в глубине души, подсознательно, Ян лелеял мысль, что связь их жизней останется неразрывной навсегда. Всё будет таким, как и было: Муди не может жить без него, а он не может жить без Муди. Умирать – так вместе…
Всё чаще злые соседские языки, глядя на Яна, поговаривали, что тот совсем опустился и курит гашиш, который привозит ему в день получки здоровенный мотоциклист, смахивающий на сдвинутого рокера. Наглядное подтверждение сплетен – кожаный мотоциклист во всей своей красе (в каске, очках, наколках, пирсингах и металлах) – наносил Яну короткие визиты, после чего сматывался на своей шумной тарахтелке со скоростью адского света. И без того щупленький, Ян стал таять на глазах, и в анфас смотрелся, как в профиль. Он почти ничего не ел, положив же в рот кусочек съестного, моментально насыщался. Становилось понятным, что до появления на горизонте рокера, Ян питался. Непонят-но чем, но чем-то питался. Муди всё чаще трусила рядом с ним без пакетика в зубах, глаза у неё стали печальными и больными. Глядя на эту парочку, хотелось накормить по-человечески Яна, приласкать грустнеющую Муди, принести взъерошенным птицам фруктов, овощей… Ян принимал подношения птицам без изъявлений благодарности: безлико восклицал ”У-хе!”, делил принесённое поровну, на три части, раскладывал по клеткам, и у птиц наступал щебечущий пир. Они кидались клевать фрукты, растаскивать соломинки зелёного салата, выуживать ядрышки грецких орехов. Упиваясь ароматным соком, они торопливо погружали клювики в дольки апельсинов, арбуза и, запрокинув головки, пили его, закрывая от наслаждения глазки. Муди, с непременно спрашиваемого позволения хозяина, получала своё лакомство и хрустела им, кидая на меня благодарные взгляды. Самого же Яна, если что и бодрило из съестных гостинцев, то слегка – сладости или печёное… Тогда Ян получил приглашение.
Будучи приглашённым ко мне в дом на праздничное застолье, он заявился с пунктуальной точностью, в свежевымытом виде, причёсанный, в чистой засти-
раной одежде и белоснежных, впервые надетых носках. Узрев явление Яна на-роду, шокированные гости сделали вид, будто его среди них нет. Вроде, он – пустое место. За подобную высокомерность гости получили замечание, сделанное на английском, знание которого для Яна сводилось к одному романтическому слову ”бэби”. Заслужив упрёк в недружелюбном отношении к своему соотечественнику и моему гостю, любители поесть вынужденно заулыбались и стали делать вид, будто общаются с ним. Ян принял массовый выпендрёж за чистую монету. Подобная ситуация повторялась неоднократно. Однако со временем частые гости стали привыкать к робкому присутствию Яна. Потихонечку и Ян стал расслабляться в их компании – поклёвывал еду, отпивал глоточками. Он старался во всём походить на других, делать всё, как они — кушать, смеяться, сидеть, ходить, говорить. Выглядело это нелепо и трогательно. В свой первый приход, втихаря недоумевающий Ян, не врубаясь в происходящее, отправился-таки вслед за гостями на кухню, где был накрыт ”шведский стол”. Он стоял, вежливо улыбаясь, пропуская всех вперёд, внимательно подмечая, что и как делает массовка. Сообразив же, скопировал увиденное – взял со стола всё, что хотелось. Правда, и тогда, и в последующие разы делал он это единожды, краснея и смущаясь от обилия еды, которая впервые в жизни доставалась ему бесплатно. Как-то раз, ознакомившись со шведской системой, Ян обрёл некую уверенность, научился ориентироваться в толпе. Он уже не удивлялся, но, становясь крайним в хвосте ринувшейся на кухню очереди, брал знакомую сердцу картошку с курицей или мясо, избегая пробовать невиданные доселе блюда восточной кухни. Переложив маленькую порцию на свою тарелку, он садился в уголочке и потихонечку, аккуратно ел, поминутно утираясь салфеткой. Салфетка казалась ему символом, потолком воспитанности, а пользоваться ею, как все видят, он умел. Глядя, как гости в очередной раз наполняют свои тарелки, едят и едят до изнеможения – так, что в конечном итоге не могут сдвинуться с места, Ян смущался, опускал глаза, подкручивал выползшую из свитера ниточку, отряхивал крошки. Когда же иной гость, желая распрощаться и пытаясь встать на ноги, беспомощно шевелил пальчиками и охал, что объелся, в глазах его появлялась искра смеха. Заговорческий кивок — и искра гасла. На непременный же, единственно-искренне относящийся к нему вопрос от бодро снующих туда-сюда за новой порцией:
— Чего это ты пасуешь?
Ян, похлопывая себя по впалому животу, отвечал:
— Уже наелся. И вообще я кушаю мало. Это моя собака, Муди, может съесть больше, а вот оя, (человек), не могу.
Как-то раз, на Рождество, гости запели датские рождественские песенки про всяких там гномов, шоколад, и всё такое. Вероятно, Ян и слышал их когда-то, в детстве, но слов и мелодии не помнил, а, может, и вовсе не знал. Открывая рот, он делал вид, что поёт вместе со всеми, и маленький обман синхронной имитации был почти незаметен. На лице у него появилось радостное детское выражение – настоящее Рождество! Он старался вовсю, чтобы доказать: у него есть все задатки, все способности стать тем, кем он так и не стал – их собратом, соучастником, полноценной частицей их жизни. В эти минуты он забывал, что жизнь
его сложилась как нельзя худо. Что с самого детства всем было наплевать как на робкого, затюканного мальчугана, так и на его дальнейшую, вконец исковерканную жизнь. Что преуспевающие соотечественники не хотели замечать его так же, как иные, отводя взгляд, стараются не замечать калек, больных, неудач-ников, или полуживого зверька, задавленного машиной. Что его всё время старались сплавить куда-нибудь подальше, с глаз долой. Что и сам он стал таким, каким хотелось обществу – никаким. Незаметным маленьким муравьём, которого и легко, и не сразу, но можно раздавить…
И Ян, забыв обо всём на свете, протягивая на ладонях своё жаждущее любви и понимания сердце, старательно открывал рот…
*
Встречаясь со мной на улице, Ян выкладывал новости своей жизни. К примеру, приходит в его летний сад большущая жаба. Наносит ежедневные визиты. Сидит и смотрит на него. И не боится, наглая. А он там загорает. А жаба всё сидит, как приклеенная, и пялится на него И молчит. Вроде, выпендривается. Ну и он тоже молчит, ждёт, что ещё она там выкинет… Никак он в толк не возьмёт, чего ей надо, и чего она к нему беспрерывно таскается?
— А ты поцелуй её, может, она – принцесса? — шучу я.
— Тьфу, жабу поцеловать? Ну, нет, только этого ему ещё не хватало…
И вот, однажды, радостное сообщение: — Сегодня к нему придут гости, которые хотят с ним дружить! Муж и жена! У них есть такая же чёрная собака, как и Муди! Поэтому сейчас он очень торопится в магазин – ему надо успеть приготовиться к приёму гостей! Ну, всё! Побежал! Пока!…
Гости не пришли. С той же лёгкостью, как обещали придти, с такой же и не пришли. И не позвонили, и не извинились. Подумаешь, какой-то там оборванец Ян пригласил их к себе в гости! Да ну его, придурок какой-то! Хорошо, добрые люди вовремя предупредили, что собака у него и то нормальнее, чем он! Ничего с ним не сделается – переварит, привыкший!
И Ян переварил подлянку, как смог: осунувшееся лицо его стало безразличным, под лазурными глазами появились большие чёрные круги, а в самих глазах затаилась злоба. Он пришёл к запоздалому выводу: оказывается никто, кроме Муди, его не любит. Собака оказалась единственным разумным существом, с которым у него сложилось полное взаимопонимание. Неявка ожидаемых гостей сыграла роль последней соломинки, сломавшей горб верблюда, потому как в жизни Яна бывали стрессы и посильней. Была любовь. Да, да – любовь. Неожиданная, заполонившая его душу и мозги, изменившая его до неузнаваемости.
Историю его любви можно назвать ”Янь + Инь, из чего не вышло ничего”.
Ян влюбился в новую соседку – миловидную шатенку с округлыми формами, которая умилившись видом Муди, тащившей в зубах свой гостинец, заговорила с ним на улице. Погладив Муди, задав Яну кучу вопросов и получив уйму разумных улыбчивых ответов, она познакомилась с Яном и стала приходить к нему в гости. Приходила она не она, но вместе со своей дочкой – не по летам зрелым подростком. Девочка была крупной, рослой, толстой и прожорливой. Жрала она без устали, всё время: страдала, как и многие дети от неудачных браков, обжорством. Поэтому внешне она выглядела на десяток лет старше своего возраста. Мать очень любила свою дочь, и прожорливость дитя воспринимала без болезненного внимания – все датчане любят поесть, а дети – тем более. Ян же не мог обойти этот факт без внимания, (хотя и делал это молча, про себя), ибо девочка, со скоростью прожорливой саранчи, уничтожала в его доме всё съестное. Однажды, втихаря, Ян изобразил, как эта девочка ест, после чего развёл руками, обозначающими нулевую пустоту, образовавшуюся после налётов детины. Он терпел нашествия ненасытной девочки ради своей любви – её миловидной мамы. Он даже не побоялся съездить вместе с мамой в город – купить новых птичек. Съездила с ними и Муди, с собачьей радостью прокатившись на поезде. Этой женщине Муди нравилась, как нравилась и всем без исключения. Муди тоже любила женщину, как любила абсолютно всех, кто был к ней добр. К тому же женщина, уже наслышавшаяся всяких россказней про Яна, оказалась выше сплетен и продолжала дружить с ним. Искренне жалея его, она прониклась состраданием к его судьбе и проявляла столь участливое отношение к заброшенному Яну и его собаке, что он решил, будто и она любит его. Тогда он позволил ей сделать то, чего не разрешил бы сделать никому на свете – выкупать его Муди. Был куплен тот самый злополучный шампунь, назначен день купания… К сожалению, он так и не состоялся. Ибо накануне купания, окры- лённый новыми планами Ян решил признаться своей миловидной подруге в любви, и не придумал ничего лучшего, чем предложить ей стать его “kæreste” – возлюбленной. Предложение оказало на женщину шоковое действие. Оно возмутило, огорчило, взбесило её: “Ах, вот как?! Она, по наивности своей, по доброте душевной пожалела его, несчастного придурка, дружила с ним, а он… Гляди, на кого позарился! Ишь ты, разбежался! Правду люди говорили – держись от него подальше! Пусть вот теперь он и кукует один, раз не понимает элементарного человеческого участия!” И женщина ушла, сердито хлопнув дверью, оставив обалдевшего Яна куковать в одиночестве.
Захлопнув начало и конец их отношений, любимая защемила сердце Яна между створками дверей, ведущих в жизнь, и оно застряло там, беспомощно барахтаясь между ”да” и ”нет”, пытаясь высвободиться, чтобы ринуться вслед за своей любовью…
Ян не сдвинулся с места. Он стоял, как пень, нашёптывая, повторяя её имя, как кукушка, отсчитывающая года… Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось? …
Если бы Ян был знаком с поэзией, то нашёл бы сродность обуревавших его чувств в прекрасных строках: ”… Опущусь на колени в снег и во имя твоё святое поцелую вечерний снег…” Если бы, да кабы… К сожалению, бедолага не только не был знаком со святым ремеслом, но и не подозревал о существовании такового. Однако чувств его это не умаляло: он страдал, испытывая неведомую доселе, невыносимую боль. И боль эта искала выхода.
Ян так и не понял, почему женщина не захотела стать его любимой. Чем он был плох для неё? Разве не делал он ради неё всё возможное и невозможное? Делал. И дочку ненасытную кормил, и ездил в ненавистный город на поезде с разношёрстным людом, и шампунь купил, и разрешил ей выкупать его Муди, и духами, подаренными ею, ежедневно душился… Чем же, объясните на милость, он ей не угодил?
Поразмыслив над этим вопросом, он напился и отправился к избраннице сердца в гости – выяснить, в чём загвоздка. Дело было посреди ночи, и Ян, утерявший в размышлениях чувство времени, стал громко стучаться в двери любимой, почему-то не пожелавшей стать его “кэрестэ”. Женщина дверь не открыла, но дрожащим от страха голосом сообщила, что если он не оставит её в покое, то она сейчас же обратится в полицию. И Ян убрался восвояси без помощи полиции. На следующий день он снова напился – для храбрости – и совершил очередную попытку переговоров, которая закончилась тем же результатом. То ли сердобольная женщина не вызывала полицию, то ли сама полиция не удосуживалась приехать, только в итоге у Яна вошло в привычку ломиться к ней по ночам – стало вроде способа общения с той, по которой денно и нощно тосковал. В конце концов, терпение у женщины лопнуло, и она поделилась ситуацией с подругой – здоровенной боевой особью. В ту же ночь бесстрашная викингша любезно, без промедления, открыла дверь ломившемуся Яну, ухватила мужичка за шкирку, пару разочков встряхнула его, дала по мозгам, сопровождая боевые действия доступными его пониманию комментариями, и отпустила на все четыре стороны. Убитый горем Ян приплёлся домой и строго-настрого запретил своей собаке хоть раз, хоть когда-нибудь ещё, улыбаться и радоваться этой женщине при встрече. Однако, завидев женщину издалека, Муди забывала о хозяйском запрете и радостно бросалась навстречу полюбившемуся существу, всячески выражая ей свою любовь и привязанность. Тогда Ян стал выгуливать собаку на поводке, всякий раз, злобно одёргивая её за непослушание, и огорчённая женщина, искренне полюбившая Муди, съехала из своего дома, чтобы никогда более не встречаться ни с Яном, ни с его замечательной собакой, по которой она тосковала так же, как Ян – по ней.
На этом краткая любовная эпопея Яна закончилась, а Ян обрёл полную уверенность в том, что любовь не сложилась из-за отсутствия денег и машины. А то, как же? — иных причин он не находил.
*
Надо сказать, что датские граждане с расстроенным рассудком находятся под особого рода опёкой. У Яна и группы, в которую он был определён, имелся свой опекун. Раз в неделю эта группа посещала “кружок”, где с ними не только задушевно беседовали на всевозможные темы, знакомили с правилами и культурой общения, но и учили разного рода мастерству. Наставником Яна оказался
бородатый плотник в блондинистых кудряшках, крепкого буфетного сложения парень, который имел хорошую, дружную семью – жену и трёх (очень послушных) детей, а также являлся студентом теософского факультета, так как намеревался стать священником. Ему нравился библейский факт, что Иосиф, приёмный отец Христа, был, как и он, плотником, и никаких других препятствий на пути получения священного сана у него не предвиделось. Он был законным супругом, сознательным гражданином, образцовым отцом: не пил, не курил, не гулял, не буянил. Нездоровых привычек он также не имел, кроме одной, незначительной: заходя в любой дом, плотник начинал свистеть. Насвистывать какие-то, трали-вали. Такая у него была плотницкая привычка, скрашивающая рабочие часы. Привычка эта настолько укоренилась, что он начинал свистеть и вне плотницкой работы, стоило ему только попасть в помещение. Других дурацких привычек у будущего богослужителя не наблюдалось. Потенциальный священник был образцовым плотником и мастерству своему терпеливо обучал подопечных. С его-то учительской помощью и удалось соорудить те здоровенные клетки для птичек.
Поначалу плотник нравился Яну. Очень нравился. Затем он стал его раздражать. Дело было в том, что раз в неделю наставнику полагалось посещать подопечных на дому. Яна он посещал по вторникам. В обязанности наставника входило проявление участия и интереса к судьбе подопечного. Следовало незаметно, как можно искреннее, выведать у того, как он живёт, чем дышит, о чём думает – подробности, небезынтересные священникам, судьям и социальным работникам. Заодно надо было подмечать и мотать на ус санитарное состояние жилища и самого подопечного. Поэтому, к заранее известному приходу наставника, Яну приходилось поработать: пропылесосить свой двухэтажный домик, вычистить клетки, вымыть грязную, накопившуюся за неделю посуду, и приготовить кофе, которое они будут попивать с наставником за дружеской беседой. Выполнив всю работу, Ян заливал кофе в термос и поджидал наставника. Тот приходил вовремя. Удобно раскинувшись в яновском кресле, беседовал с ним, выспрашивая обо всём понемногу, пил его кофе, в промежутках посвистывал. Всё это страшно раздражало Яна. Он чувствовал себя подневольным и обязанным к тому, чего не желал делать. Ян попробовал воспротивиться непрошенному вторжению в свою жизнь – ничего путного из этого не вышло. Плотник был столь добр, что вызвался построить для Яна недавно разрешённое новшество – веранду со стороны садового участка. Ян взял годовую ссуду и оплатил стоимость материала, необходимого для постройки. Работу плотника-опекуна оплатила коммуна. Однако плотник заверял Яна, а заодно и других несведущих, что построил веранду совершенно бесплатно, из дружеских побуждений. Поступок доброго самаритянина нашёл душевный отклик – настроил благодарного Яна на ответное бескорыстие. Посему он охотно согласился присматривать за здоровенным, непослушным, донельзя избалованным лохматым псом плотника, когда тот уезжал со своим семейством в отпуск. Отзывчивое сердце Яна не отказывало в просьбах никому. Он был рад и другим услужить, и оказаться при деле – хоть кому-то нужным.
Потник культурно проводил отпуск, отдыхая в кругу своего семейства, (гостил у маман, на острове Борнхольм, или пребывал с тёплым визитом в замороженнй колониальными льдами Гренландии). Ян же ходил на прогулку с двумя собаками, одна из которых – Муди, шла чинно и послушно, удивляясь лохматому псу, рвущемуся в прекрасное далёко с силищей ломовой лошади. В результате возникала такая картина: щупленький Ян, не выпуская из рук поводка, в который намертво вцеплялся, пролетал неожиданно налетевшим, неудержимым вихрем мимо прохожих, дорог, лесов, полей и рек, вызывая у безотпускного люда тоску по водным лыжам. Иногда пёс давал Яну передышку – тормозил согласно собственному интересу, и запыхавшийся до румянца Ян докладывал засмотревшемуся зеваке, что присматривать ещё за одной собакой дело нетрудное, даже весёлое. От таких речей плотницкий пёс вдохновлялся, наглел окончательно и прыгал на Яовского собеседника, дабы водрузить свои грязные лапы ему на плечи и дружески лизнуть в лицо. От таких речей у пса открывалось второе дыхание. Чтобы, упаси боже, не открылось и третье, Ян делал псу сторожащий втык, и пока тот, согласно нужде, отваливал в сторонку, продолжал рассказ. Нет проблем, пёсик дурит по молодости, наставник оставил своему питомцу достаточно еды, собачьи пансионы дорогие, а уход за животными никудышный, ну, а плотник построил ему чудную веранду, причём – совершенно бесплатно, потому как он – его друг…
То ли рассказы Яна не светили прохожим, то ли не милы им были бурные проявления собачей радости, но от подобного явления Яна народу народ бежал врассыпную. Не теряла присутствия духа лишь чёрная Муди. Восседая на опустевшей, удобной для наблюдения лужайке, она присматривала за хозяйской беготней, волнуясь, как бы тот не перетрудился.
И вот случилось так, что плотник, по каким-то там причинам, перестал быть наставником. На его место взяли другого наставника, который пришёлся Яну не по душе – он привык к плотнику. Спустя несколько месяцев плотник вернулся к своей ”клубной” работе, но нравиться Яну уже перестал. Более того – стал невыносимо раздражать Яна своими еженедельными посещениями. Со вполне разумной логикой Ян объяснял вопрошающим, ежели плотник – друг, почему же этот, так называемый друг, не навещал его, когда перестал работать наставником, а? Это раз. Во-вторых, что это за издевательство – то работает, то не работает? Что он им – игрушка, подкидывать его то туда, то сюда, то одному, то другому? Нет, Ян не игрушка, он всё понимает. Теперь, когда плотник снова заработал наставником, взял, да и опять зачастил. Почему – и ежу, и Яну понятно. По работе, по долгу службы – вот почему! Пить его кофе, шпионить за ним да птичек певчих изводить своим дурацким насвистыванием… Так какой же, спрашивается, он ему друг?! Не, таких друзей пора в музей! И веранду, оказывается, этот ”друг” за деньги строил, представляете?! Уф, ну какое имеет значение, кто ему за работу платил – Ян или коммуна? Главное – платили! А ведь говорил, сколько раз повторял, будто делает это бесплатно, бескорыстно, потому что друг…
И Ян наотрез отказался как от посещения клуба, так и от визитов наставника:
— Моя жизнь, — сказал он. — Что хочу, то с ней и делаю. Не нужен ему никто, он и один, без них, проживёт.
Так Ян остался один, наедине со своей Муди и вымирающими птичками.
*
На смену зимы пришла весна. То ли год выдался какой-то особенный, то ли в силу изменений климата, но и весна принесла свои невесёлые сюрпризы. На Скандинавию обрушились ураганные ветры. Со страшной силой они вертелись и крутились над маленькой Данией, калеча мирный равнинный ландшафт полуострова и островов. Под напором ветра ломались, как спички, вековые де-ревья. Исполины дубы, скрежеща ветвями, уповая на могучесть корней, вцеплялись в мох песочного грунта, и, рухнув на молодой подлесок, оставляли по себе память в виде гигантских зазубренных пней. Лес и проезжие дороги завалило буреломом. Рвались провода, заливало жилища в низинах. Люди прятались по домам в ожидании затишья. Переломав, что попадалось на пути, запустив в воз-дух всё, что не так лежало, ветер то успокаивался, то принимался за старое… Выходить из дома было невозможно: снаружи всё гудело, дрожало, ходило ходуном. Порывы ветра то осыпали землю зернистыми кусочками льда, то вытряхивали из облачных мешков звучные толпы градин, пугая птиц и калеча нежные весенние ростки. Фабрика облаков вкалывала на полную катушку, бессонный повелитель её дымил своей трубкой без устали. Порой он делал глубокую, равнодушную ко всему затяжку, и тогда из секундных просветов выглядывало удивительно яркое апельсиновое солнце. Оно озаряло темноту, дразнило невероятностью небесной синевы, безмятежно окружающей её высочество, и скрывалось за тучами, завещая помнить о себе. Ветер проносился над землёй в развевающейся траурной крылатке, вытряхивая из её раструбов песню тающих льдов Гренландии. Пресные воды талого льда вливались в Гольфстрим, опресняя и охлаждая спасительную теплоту подводного течения, согревающего скандинавские берега. Этот ветер был ледяным и колючим, от него пахло не снегом, а льдом. Разгулявшись, пролетел он над соседними странами, и там повалил снег. Он обильно засыпал Англию, не обошёл Германию и Францию, побаловал непривычную к снегу Голландию. По ночам в Дании начались бесснежные заморозки…
Громадную лужайку, на которой по обыкновению резвилась Муди, покрывала солидная корка льда. Фабрика облаков работала без отпусков и выходных.
Невозможно… Совсем худо. Нужна какая-то передышка. Если великан отказался от своего отпуска, возьму-ко я его себе. По собственному почину…
*
Возвращаясь после месячного отсутствия к местам проживания, в родные пенаты, всегда радуешься, особенно – хорошим переменам. Дело шло к лучшему. Ветер ещё пошаливал, фабрика облаков периодически создавала новых выпускников. Они выплывали из её недр в виде демонов и ангелов, и каждый творил своё, соответствующее обличью, дело. Несмотря на частые перепады температуры, весна уже чувствовалась во всём. Пережив разрушения, природа потихоньку оживала. Ковры первоцвета зализывали израненные лесные прогалины, в оттаявших уголочках подрагивали колокольцами бело-голубые островки, на пушистых подушечках мха протирали глазки новорожденные крокусы. Сосны и ели, вкруговую увитые флажками паутин, сверкали алмазными бусинками нанизанной влаги, и маленький крестоносец, пробегая по распятым сетям, попадался под лупу росинки. Волнистая кромка леса покрылась цветным туманом. Нежная пастель кружилась в воздухе, обволакивая разноцветным ореолом жизни каждое деревце, каждый кустик. Всё сущее радовалось счастливому пробуждению: прыгало, порхало, щебетало, жужжало, скакало
ошалевшими от весны жеребцами, играло в воробьиную чехарду…
На замшелых ступенях каменной лестницы, ведущей к парадной двери моего домика, лежала полузамёрзшая оранжевая бабочка… Поспешив ожить, она уже умирала и, почувствовав шаги, едва пошевелила крылышками: ”О, заметьте же меня… Осторожно, прошу, не наступите… Эй, кто-нибудь… Спасите оранжевую бабочку с чёрными глазками на крылышках…” Я подняла бабочку, спрятала её в ракушку ладоней, согрела дыханием, внесла в домашнее тепло, опустила на цветник подоконника. Бабочка встрепенулась, ожила, замерла с раскрытыми крылышками на белоснежной свече гиацинта. Перебирая ароматную гирлянду цветков острожными лапками, она медленно пила нектар: каждый глоток – движение крыльев… — Интересно, — подумала я, — universe исполнил маленькое желание сомневающегося, жаждущего поверить в действенность его законов. Мой заказ выполнен – вот она, летняя бабочка, явившаяся ко мне в конце зимы… Невероятно… Выпущу её в сад, когда станет теплее.
В моём садике уж строили глазки лесные фиалки, выпускали бледно-зелёные стрелы тюльпаны, нарциссы и гиацинты. В конце сада, посреди фиалок, сбившихся в кокетливые, хорошенькие кучки, лежал… манекен. Он лежал на спине, под самым забором, призывно протягивая к бегущим облакам пластиковые руки – огромный, белый, беспризорный мужчина-манекен. Принесённый ветром, похитившим его у врат магазина, подзаборник смущал девственные фиалки белозубой улыбкой профессионального зазывалы. Нижняя часть его туловища отделялась от торса на поясе, и в образовавшемся пространстве виднелись цилиндрические стержни штырей, торчащих из разрозненных половинок. Небольшое усилие, и штыри въехали на своё место так, словно ждали господина
фокусника, готового воссоединить и оживить тело, распиленное пополам. От толчка манекен слегка покачался на попе: направо-налево, направо-налево… Фиалки закивали чепцами бархатных головок. Казалось, они хлопают, выражая восторг.
— Кричали дамочки ”Ура!” и в воздух чепчики бросали, — сказала я фиалкам. — Поберегите восторги, девочки. Смотрите – ой, что сейчас будет! Сейчас вы узреете и обратную сторону Луны… Только бы вот поднять его…
Манекен оказался тяжёлым. Встав на ноги, он оказался много выше человеческого роста. Он походил на статую с распростёртыми объятиями, в которые, покачиваясь на босых ступнях, норовил заключить меня.
— Оставить его здесь, что ли? — пронеслась шальная мыслишка. — Дожди, солнце, ветер – сделают своё дело. Пластик потемнеет, покроется зелёным налётом, похожим на патину, и манекен превратится в настоящую статую. — Идея, с учётом последствий присвоения чужого, даже самостоятельно прилетевшего добра, была отвергнута. Вздох сожаления, прощальные объятия, дружеское
рукопожатие, и манекен оказался лежащим по ту сторону забора. Там, на ничейной территории, он и лежал – пришелец, разделившийся на две половинки. Отверженный, принесённый ветром, радостный труп белоснежного манекена…
— Вы будете являться в моих снах, как статуя командора, поверьте, — сказала я ему в щель забора.
Белый человек молчал. Он молча переваривал обиду отвергнутого.
— Так будет лучше для нас обоих, — сказала я в другую щель. — Потому что нас разлучат. Поверьте, рано или поздно, нас разлучат, — говорила я, двигаясь вдоль щели. Вы слишком высокого роста, sir, вас будет видно издалека. Вы будете притягивать к себе любопытствующие взоры подобно маяку на морском берегу. Только мы успеем привыкнуть друг к другу, как нас разлучат. Вы же не хотите пролежать всю жизнь на земле? Вам надо встать на ноги. А если мы полюбим друг друга, то это будет трагедия… Давайте обойдёмся без трагедий, ладно? Соберитесь, мой друг, возьмите себя в руки и возвращайтесь к прежней жизни… Ну, пока. Прощай, моя половинчатая половинка… ”Прощай, прощай и помни обо мне…”
*
За время отсутствия жилище моё пришло в небольшое запустение. Пришлось срочно оживлять его, наводить привычный порядок; бегать по магазинам за всякой необходимой всячиной; отвечать на письма, звонки. В повседневной суете недоставало чего-то знакомого, привычного… Мысль эта мелькала подспудно, вклиниваясь в беспробудную занятость прихлопнутым звонком будильника.
Поднимаясь по ступенькам холма к площадке, где рядами и вразброску стояли домики жильцов, я увидела белый пластиковый пакет. Привязанный к стволу липы, он всё ещё раздувался под ветром среди колючих кустов шиповника, шурша и трепеща тонкими матовыми боками. Какой-то шутник, экспериментируя с ураганом, прицепил его туда. Этот пакет был там и до моего отъезда: на влаге чёрной земли он невольно бросался в глаза. Стало быть, старый знакомый. Вот, кого недоставало – старины Яна с собакой! Чудеса! Оказывается, они ни разу не встретились мне – ни на улице, ни в магазине. Не было ни грохочущей, снующей туда-сюда тачки, ни улыбки чёрной Муди, бегущей рядом с хозяином мелкой, прихрамывающей трусцой… До отъёзда я видела их лишь однажды, мельком. Помахали друг другу издалека. Ян стоял перед ступенями своего домика, беседуя с толстопузиком Санта. Муди стояла рядом с ними, и взгляд её показался мне грустнее обычного. “Верно, по Мише скучает” — подумала я. Пуделиха Миша, как уже упоминалось, была собакой Санта. Живя по соседству, собаки часто встречались и сдружились. Миши уже не было в живых. Она состарилась. Поэтому её усыпили.
— Очень мне нужно кормить этих докторов, — сказал Санта. — Собака уже отжила свой век, прожила в тепле и достатке столько, сколько и положено собаке – двенадцать лет. У неё была хорошая жизнь. Она – счастливая, ей повезло!
И Санта отдал счастливую Мишу, которой так повезло, на усыпление… Как поступил хозяин с её останками – неизвестно, не спрашивала. Тем более, собака эта была названа Мишей, потому что так захотелось жене Санта. Принимая во внимание то, что пару годочков назад толстопузик лишился горячо любимой жены, скончавшейся от рака, и тяжело переживал утрату, вопрос мог задеть за живое. Супругу свою Санта не похоронил: тело её кремировали, прах же был развеян самим Санта на специально предназначенном для таких дел поле.
— Так, — сказал он, — мы с ней договорились. — У меня нет времени ходить на кладбище, — добавил он. — И за цветами некогда ухаживать. Цветы – не по мне. Они были не моим, а Лизиным любимым увлечением. Уж она с ними возилась!
И, чтобы не возиться с любимым увлечением почившей супруги, Санта засыпал бывший цветник серым гравием, затем построил на нём веранду, оставив в живых лишь куст, выживающий несмотря ни на что. Точно такой же куст, какой, впоследствии, посадил у себя и Ян. Впрочем… и веранда, и гравий – тоже были скопированы Яном у Санта.. Получается, что…
— Интересно. Никогда об этом не задумывалась. Получается, что поступки Санты служат Яну наглядным примером…
От этой мысли в душе зашевелилось и ёкнуло дурное предчувствие…
— Нет, не может быть. Да ну, не может такого быть!
На предчувствие, словно ”на ловца и зверь бежит”, сталкиваюсь лицом к лицу с пузатиком и спрашиваю, как поживают его соседи – Ян с Муди. — Что-то их давно не видать, — говорю…
— Муди больше нет, — сказал Санта. — Её усыпили. Ей было уже двенадцать лет, и она болела. У неё был рак, поэтому она и хромала.
Я остолбенела, слёзы хлынули неудержимым потоком:
— О, нет! Муди… Муди усыпили?!
— Она прожила хорошую жизнь, — удивившись, сказал в утешение пузатик.
— Как же… теперь Ян? Он же не выживет без своей Муди, — выдавила я.
— А что Ян? Ян – в порядке. Умерла же собака, а не Ян! — усмехнулся Санта, и мы разошлись.
Утопая в слезах, вне себя от горя, я побрела к своему жилищу и наткнулась на свою соседку – старушку, мирно проживающую со своей половиной в полувековом супружестве. Старик любил мастерить и плотничать, на досуге смастерил он для своей жёнушки и скамеечку. У этих старичков была собака. Презлющий, надо сказать, пёс. Звали его Шкипер. Каждое утро, сидя на скамеечке своего дворика, старушка расчёсывала лохматого Шкипера и беседовала с ним. Шкипер в это время вилял хвостом и услужливо гавкал на всех, посмевших пройти мимо их ворот. Старушку радовало, что в лице Шкипера, кидающегося на всех, включая нервного почтальона, она имеет надёжную защиту. На отчаянное гавканье своего питомца она не серчала, но, поглаживая его усатую и бородатую морду, ласково приговаривала: “Nej, Skipрer, det er ikke tirsdag, det er søndag.” -“”Нет, Шкипер, это не вторник (или понедельник, среда, четверг, пятница, суббота), а воскресенье”. Говорила она так, поскольку знала, с каким нетерпением ждёт её дорогой Шкипер уборщика мусора, на которого он кидался плюющимся драконом и которого был готов разорвать на мелкие кусочки, дабы тот не таскался к ним во двор по вторникам. Когда усыпили Шкипера, старушка отдала его останки на кремацию, а прах похоронила на собачьем кладбище, куда регулярно ходила с цветами – навещать ”маленького верного друга”. Увидев меня в слезах, она погладила мою щёку тыльной стороной ладони и спросила, что стряслось, почему я плачу? Я сказала. Старушка ахнула, обняла, прослезилась, запричитала, поминая добрым словом и Муди, и своего Шкипера…
— А Ян… в порядке, — сказала я.- Представляете? С ним всё в порядке…
— Да ну его! — махнула рукой старушка. — Он дурной. Ему бы только выпить.
Верить словам доброй старушки не хотелось, как не хотелось верить и прозаичному Санта
Когда я позвонила в дверь кимяновского домика, он не услышал звонка. Не было Муди, кидающейся к двери с радостным лаем… Позвонила ещё, и ещё… Наконец, он услышал и открыл. Бодрый, весёлый. В глазах и в лице ни тени скорби или грусти. Ни малейшего намёка на пережитое. Я смотрела в лицо Яна и не верила своим глазам. — Может, спятил?
— Вот, возьми, — протянула я ему снимок Муди. Оставь себе на память.
— Не нужно, — сказал он, — оставь себе, у меня есть.
— Такого, где Муди на море, у тебя нет.
Он взял снимок, поблагодарил. Я не выдержала и спросила, как он обходит-
ся без своей Муди.
Ян недоуменно пожал плечами:
— Нормально, — сказал он. — Она была старая.
Я кивнула головой и поняла, о чём они тогда, стоя перед домиком, беседовали с толстопузиком. Поняла, от чего у Муди был такой грустный взгляд…
— Если бы я знала, что ты собираешься усыпить Муди, то забрала бы её у тебя и сделала всё, чтобы вылечить её, — сказала я жестокие слова.
— Очень мне нужно кормить этих докторов, — выдал Ян заученную шпаргалку.
Я повернулась к нему спиной и ушла.
— Ей не было больно, — выкрикнул он мне вслед.
— Да, — бросила я, обернувшись. — Так все говорят…
Ночью начался сильный ветер. Полил дождь. Не спалось – вспоминались пе-чальные глаза Муди. Призывный, прощальный взгляд чудесной Муди, посылающий тревожные, неразгаданные мною сигналы тоски…
“Ash to ashes, dust to dustes” — прах и тлен…
На следующий день, возвращаясь со станции, я медленно шла домой, борясь со встречным ветром. На противоположном тротуаре полз Ян со своей тележкой. Он тащился из магазина до хаты с ящиком, полным пива. Лицо у него было хмурое и чёрное. От него не осталось ничего: ни профиля, ни анфаса. Он растаял. Исчез. Тень его держалась за ручки тележки, чтобы не сдуло. За тенью Яна бежала верная Муди. Она остановилась, кивнула мне и побежала дальше – легко и весело…
Спустя несколько месяцев, Ян расскажет мне за чашечкой кофе, что Муди приходит к нему по ночам и спит рядом, в его постели, похрапывая и согревая его своим теплом. Ещё он скажет, что это совсем не страшно. Он не пугается, нет, он радуется, потому что они по- прежнему любят друг друга, и такой замечательной собаки, как Муди, нет на всём белом свете…
Однажды, погожим летним днём, он расскажет мне об этом…
И тогда я вспомню, как в тот ветреный день он тащился со своей тележкой по противоположному тротуару, и за его тенью бежала верная Муди, и я, поднимаясь по ступенькам холма, опять поймала взглядом тот самый белый пластиковый пакет. Он раздувался, шуршал, трепетал, стараясь вырваться из своего плена. Я кивнула ему, как старому знакомому. От этого кивка он поднатужился, сорвался с привязи и полетел. Его подхватило, закружило, понесло по воздуху. Кувыркаясь в струях весеннего ветра, он сделал прощальный круг, набрал высоту и устремился вдаль, к горизонту… Туда, на зелёный луг, где сидели белые чайки и гуляла чёрная Муди.
September 2008
Denmark
………………………………………………………………………………………
*mor (датск) мама