Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 25, 2009
Когда опрокинется время
И будет звучать бесперечь
Гранита, песчанника, кремня
Глухая, шершавая речь,
К началу себя продвигая
Сквозь пласт наслоений и плит,
Я вспомню: старуха нагая
В окне диспансера стоит.
Мне стыдно, мне страшно, мне тошно,
Но, прячась за клетки пальто,
Гляжу с отвращеньем на то, что
Не должен был видеть никто.
Не воспринимая деталей,
Я вижу на все времена –
Как будто из камня и стали,
Старуха стоит у окна.
Глодай, офигевший Трезор, кость,
Но после будь проклят и клят:
Тебе отомстится за зоркость
И слишком уверенный взгляд.
За то, что пытался нахрапом
Понять и пронять естество,
За то, что бумагу с накрапом
Ты ставил превыше всего,
За то, что за рифмами лазал,
Запасшись фальшивым ключом,
Ты будешь не то что наказан,
А, лучше сказать, обречен
Под вой сатанинского клира
На каждом отрезке пути
Смотреть на исподнее мира
И взгляда не сметь отвести.
* * *
Воскресный вечер. Холод. Недосып.
В крови дремота. В поднебесье сыпь.
В ходу ушанки из друзей Мазая.
Из-под ногтей раздавленного льда
Сочится охлажденная вода
И тут же стекленеет, замерзая.
Дымы, дымы – белесые столбы –
Расплющивают о пространство лбы.
В окне гнездится недобитый стоик
И слушает, что в мире говорят,
Ведь если замерзает звукоряд,
То ни на что надеяться не стоит.
Всю вечность – как простуда, как облом –
Мороз торчит в окне стальным колом,
Не ощущая силы притяженья.
Как нанизать слова на этот шест?
Как описать отсутствующий жест
И вычленить из времени движенье?
Медведи спят, машины спят, дома.
Я тоже сплю, чтоб не сойти с ума,
Лежу себе, Обломова навроде,
Соплю и между тем не дую в ус.
Но если я когда-нибудь проснусь,
То вряд ли что изменится в природе.
* * *
Поехали, друг, во вчера,
Где правят рыбалка, засолка,
Где берег поганит дыра
Подгнившего с краю поселка,
Которая обрамлена
Речной полосой купороса,
Желтком – золотится сосна,
Белком – серебрится береза.
Поехали в царство теней
И мифологической пены,
Где рыжик рыжей и вкусней,
Где девы белы и степенны,
Где упокоенье души
На фотографической пленке,
Где только хореем пиши,
Где произрастают буренки
Среди комаров, дрозофил,
Осины с еловым подвоем,
Где слезы точит русофил –
И мы ему тоже подвоем,
Где время стремится застыть
И темной слюдой отслоиться
И мир составляется встык
По черновикам очевидца.
Поедем! Вопросы “на кой?”
На кой нам? – сиречь бесполезны,
Когда там вдали, за рекой,
Насмешливо жмурится бездна –
Не стоит бродить одному
По серым развалинам рая,
В кромешном от пыли дыму
Себя самого повторяя.
* * *
Одна еврейка, нагуляв живот
От Бога ли, что на небе живет,
От ангела иль все-таки от мужа,
Рожала волей случая в хлеву.
Был дождь. И рядом вол жевал траву.
И спал осел, и всхрапывал к тому же.
Щекой прижавшись к сизой полутьме,
Иегович? Иосифович? – мне
Плевать – сопел в две дырочки на сене.
Иосиф шевелил огонь в золе,
Пока текло, текло по всей земле
И выло в вышине над ними всеми.
И, мальчику тому не брат, не сват,
Я признаю, что этот вечер свят,
Что благодать на нем и все такое,
Поскольку спал младенец, и над ним
Лицо Марии было, словно нимб,
Исполненное света и покоя.
Поскольку средь ненастья и ветров
Горел костер, теплом клубился кров,
В дыму сушилась влажная рубаха,
Ребенок был, и были мать с отцом,
И вол был с человеческим лицом,
И в темноте наигрывали Баха.
Огонь поблек. В углах сгустилась мгла.
Младенец спал, и мать его спала.
Вверху, над пасмурною пеленою,
Плыла предутренняя синева.
Но тут в дверях возникли три волхва –
И рай пропал, и началось иное.
* * *
1.
Мы живем на горе, где земля завершает шар,
Где ветра пинают с обрыва июльский жар
И сухая почва, оскалясь щербатым ртом,
Наколола на бритый череп наш хлипкий дом.
Здесь, как триста, как тысячу лет назад
точь-в-точь,
В щели стен дощатых татарская свищет ночь,
И окно без стекла с дрожащим внутри огнем
Не пронзает мрак, а бесславно сгорает в нем.
Нам ни мир не врет,
нас ни хворь пока не берет.
Мы глядим, как внизу
копошится курортный сброд.
Мы жуем их пищу, молчим, когда им смешно,
Мы сосем их черное, как собачья кровь, вино,
Но при этом помним, улыбкой ощерясь злой,
Что они превратятся в обычный
культурный слой.
Мы же станем пылью –
холодным дымом степным,
Чтобы с хохотом литься в пустые глазницы им.
2.
Но тебе не дождаться смерти, в земле не гнить,
Паркам не перегрызть твою золотую нить.
Если вечность не симбиоз
пустоты-темноты-немоты,
То она есть небо, море, горы и ты.
Ты воспитана здесь,
в этих ржавых, сухих местах,
В этих трех колючих,
пришитых к камням кустах,
В этой бухте где вечером чайки,
стремясь к воде,
Выжимают с пляжа замешкавшихся людей.
Проходи, пролетай,
проплывай над моей судьбой,
Над моей неспособностью взмыть,
быть рядом с тобой.
Тяжелею костьми и телом, а пуще тем,
Что назвать бы душой, да стыдно людей и стен.
И когда я стану черепом – да! – когда
Утеряю мимику, нос, непрозрачность глаз –
Наше “мы” распадется на “ты” и “я”, навсегда
Разделив грамматически все, что сближало нас.
Но пока из очей моих не пойдет песок,
Не сгустится время в тяжелый комок желе,
Буду видеть и видеть, что твой небосвод высок
И ты в небе тверже стоишь, чем я на земле.
* * *
Потемнело, нахмурилось –
стало быть, жди холодов.
– Будь готов, – намекают.
Всегда, то есть вечно, готов!
Закупается пакля, замазка, бумажная лента,
утепляется дом – обрастает и мехом, и мхом,
разживается ватной подкладкой
любой балахон –
такова конъюнктура момента.
Холода – даровая забава великой страны.
Трубачи потепленья издерганы, нервны, больны,
отморозки, напротив, бодры и насквозь деловиты.
Время шкаф потрошить,
разбирая свалявшийся хлам, –
сквозняки шелестят по когда-то укромным углам,
энергичны, как все неофиты.
Настает, наседает, накатывает, холодит.
Бродит ветер, веселый и злой,
точно мелкий бандит,
а за ним наползает, шипя, ледяная эпоха,
самый воздух которой тяжел,
непрозрачен, свинцов,
ощутимо знаком по рассказам дядьев и отцов
и вдыхается плохо.
Так открой напоследок окно в остывающий день.
Улыбнись на прощанье. Потом телогрейку надень
и треух, где твой номер белесою хлоркою
выжжен.
Не заламывай рук. Не вопи в равнодушную тьму –
здесь привычка к тому,
чтобы жить и тужить одному
и полезней, и выше.
Не надейся на лучшее. Не береди естество:
повезет – доживешь. Или нет, что скорее всего.
Безымянный скворец,
часовой на весеннем кордоне,
отчужденно гляди на грядущий морозный облом
и горячим дыханьем –
ворованным зимним теплом –
грей ладони.