Поморская история
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 23, 2009
В рассказе использована речь народов Поморья.
Запонадобилось Куликам свою кровиночку Маняшу в замужество пристроить. Чего ради время напусто тратить в девках. Сваты своё отхорохорили, отшумели, да, по рукам ударимши, заключив рукобитие, на Покров Пресвятой Богородицы свадьбу-то и застолбили.
Еще собаки не отбрехали в след “купцам”, а Маняша срубленным деревцем в ноги батюшке повалилась:
— Тятя, родненький, не губите!.. Вы же на погибель меня толкаете к нелюбимому да ледяшшному! Он же жабеня злобный, до чужого добра жадник загребушший. Мамка его — раскоряка толстенная, скупяшшая-перескупяшшая. Им же чужая боль не в печаль, а в радость.
Залилась в долони слезами девонька, да только слёзы её могли землю прожечь, а не отцово сердце.
Крепко затворены глаза родителя были, не хотели узреть они тоски лютой в глазах дочери. Деревянной мордой просопел:
— Испотакали дуру! Ишш зауросила! Не вичикай, гленько в достатке, как за высоким тыном загородишси…
Исподлобья грозно глянув, тяжелым ходом вышел родитель во двор, а Маняша так и осталась горьким комочком на полу. Не посмела она признаться, что сердце её кузнецу Егору давно отдано. Знала — убьет тятя и его и её. Не ровня Егор её роду.
Со строгим форсом, по всей степенности готовились к свадьбе. Матушка сундуки с приданым на десятый раз облюбовывала, переглядывала; вздыхая, укладывала обратно. Батюшка наливками янтарными и солониной амбары заполнял, да покряхтывал сытно от вида чуть прогнувшихся под тяжестью полок.
Только Маняша как мертвая. Изголовье в слезах отяжелело, сама — словно в стужу озябла. Не могла она Егору весточку послать, он до Покрова с отцом на заработки подался. Как чувствовал — уезжая, сказал:
— Горлинка моя, возвернусь с деньгами, нараз к отцу твоему с поклоном приду, за тебя и себя просить буду.
— Не отдаст он меня. Он в вашу сторону взаболь ле нарошно не глянет…
— Мне не нать жития без тебя!
А теперь и побежала бы, да некуда. Хошь стой, хошь ложись, только крепче держись. И сроку не то что месяцы, дни остались считанные. Не вытерпело более страданий сердце Маняши, понадеялась на жалость родительскую и созналась в полюбови взаимной:
— Бейте меня, треплите, хошь убивайте, но только изгасла я по Егору…
От злобы в глазах у батюшки пестро стало. Кулаки, как тараканы на постоялом дворе, несчетно посыпались на худенькие плечи Маняши. И если бы не повисла, закрывая собою дочь, всем телом на руках отца матушка, убил бы.
А ночью, очнувшись от боли, доползла Маняша до сенника и полоснула отчаянно и остро серпом по шее. Там её и нашел утром отец.
Не видала дочь, как отец, изхлестывая в пену лошадей, гнал их. Как валялся в ногах лекаря, так совсем недавно в его ногах просила помощи Маняша. Как медведем-шатуном громил потом настойки да наливки, приготовленные для веселой гозьбы.
На длинном своем хвосте и до Егора сорока весть о беде донесла. Сразу в дорогу собрался, как подранок от убийцы, так он к Маняше заторопился.
Ворвался он в Куликовский дом. Глаза в глаза с хозяином в хлёст. И такая немая битва между ними взыграла, что понял Кулик — не отступит кузнец, все порушит, но не отступит.
— Она теперь моя. Сунетесь — как шарну, укотошаю нараз!
Сгреб осторожно своё сокровище, обнял — от всего света огородил и полуживую, слабенькую Маняшу из дома понес.
Тоненько завыла, запричитала мать:
— Ох те мнеченько! Егорша, не выгаляйся, не жилец она. Пусть хоть в родных стенах помрет…
Промолчал в ответ, только и подумал, что если оставит, то живой уже не увидит её никогда.
Отшумела деревня. В спокой улеглись кривотолки да пересуды.
Как малое чахлое дитя выходил Егор свою горлинку. Дом просторный с отцом и братьями через год поставили, и тихую свадьбу сыграли. А еще через год двух сыновей Маняша родила. Фролом и Данилой нарекли.
Прожили Егор и Маняша в любви и согласии долгую жизнь. Только иногда студеной болью ныл шрам на шее горлинки — плата за свою любовь.
Послесловие
Ни убавить, ни прибавить ни словечка, и не заменить ни единого. И по-настоящему сказово! И без признаков стилизационных вообще. А для этого очень и очень надо поскорбеть, всё через себя пропустить. Как от соблазна стилизационного трудно удержаться в таком «окияне» богатств словесных народа. А начинаешь играть-самоигральничать ради словца, оборота, и по каплям в строчки неправда, придуманность, «авторство» вползает. А тут так всё здорово! Как любили старые филологи да искусствоведы выражаться: единство формы и содержания.
Читал и вспоминал, как в Архангельске, в уничтоженной ныне деревянной Соломбале и на севере Вологодчины за старухами записывал в тетрадки. Сидим с бабушкой Фелицатой в брошенной совершенно деревне у озера. У печи сидим открытой, с лучиной — керосин она берегла для лампы. На дворе тридцать градусов мороза. Она мне сказывает, я словечки отмечаю, да переспрашиваю, расспрашиваю. Она смеется. Смешно ей, что не сразу что-то пойму. И приговаривает старая, а я слышу в речи её древлие дифтонги, ещё киевские: «Повести временных лет», «Слова о полку Игореве». «Та я не роусьска»… Вон в какие дали корнями уходит речь поморская. Я слушаю ту речь, а у самого марушки по спине бегут. И вправду, как в тех веках очутился! И был у меня даже случай один записан архангело-соломбальский, про женихание тайное, похожий на этот сказ твой. Только там по-другому закончилось — паренька вместе с прочим народцем местным сгребли энкаведэшники и на каторгу, на строительство Северной Печёрской железной дороги укатали. А та «северна печерьска» дорога особая — там под каждой шпалой косточки лежат. Так поморы сказывали.
Андрей Можаев
Поморы не знали крепостного права и монголо-татарского ига. К свободолюбивым поморам даже царские чиновники обращались только по имени и отчеству (а в остальной России людей называли по уменьшительным прозвищам). Решения «Поморского Мира», где они были наделены большими полномочиями, не решился отменить даже Иван Грозный. А знаменитые поморские личности: Михаил Ломоносов,священник Иоанн Кронштадтский, Ермак Тимофеевич, Семен Дежнев.
А если взять речь их: мысли точные и красивые, без снобизма, с достоинством, с цоканьем-оканьем, заменой «щ» на «шш»: «Ой, доценька, боцёк болит, а нать пойти быцька напоить». «Ишш трешшит квашонка…»