Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 23, 2009
1.
Душным вечером, 19 июля 200…г. в неприметном переулке у Б.Ордынки появился гражданин Коломийцев В.А., коротко подстриженный брюнет тридцати пяти лет от роду. Влажная от пота тенниска прилипла к его распаренной спине, а во рту было сухо и скучно. Битый час кружил Коломийцев среди бесконечных банковских контор и закусочных в поисках нужного ему адреса. Время от времени он протягивал газетную вырезку редким прохожим, уверенно отсылавшим его в совершенно противоположные направления. Вконец расстроенный Владимир Андреевич уже собирался плюнуть на все и проследовать к метро, как вдруг, словно из под земли, появился неказистый двухэтажный домишко, прижатый к роскошному особняку XVIII века. Коломийцев готов был поклясться, что минуту назад здесь торчал строительный забор грязно-желтого цвета. И вот, извольте радоваться, невесть откуда возникает строение с отсыревшими стенами, а на щербатой доске выведено маслом — ‘Клуб НКВД’. Он сверился с газетным объявлением, раздосадованный своею провинциальною наивностью, и подумал, что еще не поздно вернуться в гостиницу. Однако, пока он размышлял о глупейшим образом проведенном вечере, где-то наверху ударили пружины невидимого механизма, и осипший от словесных баталий и водки голос заявил с издевкой:
— Поздно, батенька!
Незамедлительно распахнулась входная дверь, и на пороге возник человек неопределенной наружности, то ли дантист средней руки, то ли наемный убийца.
Одет он был в опереточную гимнастерку, темно-синие шаровары и имел знаки различия командира взвода.
— Заждались,- молодцевато щелкнул каблуками человек в гимнастерке, — Разрешите представиться — Храпов Василий, следователь.
Правый глаз его при этом дернулся вследствие нервного тика, но со стороны казалось, будто он лукаво подмигивает.
— Прошу без церемоний. Вы у нас последний на сегодня.
— Я, собственно, по объявлению… Там шла речь о ностальгическом путешествии во времени и о незабываемых встречах. Но я, похоже, ошибся адресом? — с надеждой заметил Коломийцев, оглянувшись на переулок, таявший в знойном мареве.
— Нисколько Вы не ошиблись! — заверил следователь, легонько подталкивая гостя в прохладную темноту.
— Ну, Коломийцев, ну, влип! Нашел таки на свою задницу,- затосковал Владимир Андреевич, а вслух спросил строго:
— А что это за значок такой на Вашей гимнастерке?
— Знак ‘Почетный работник ВЧК-ОГПУ’. Попал к нам от ближайшего окружения тов. Петерса. При известных обстоятельствах.
Тем временем, они очутились в небольшом зале, напоминавшем приемную наркомата, с портретами вождей, казенной дореволюционной мебелью и плакатом ‘Даешь Перекоп’.
— В подвал сразу поведете или после составления протокола? — спросил Коломийцев.
— Какой подвал?
— Ну, откуда вся Колыма видна. Или Соловки.
— Ну вот, и Вы туда же. Разве мало других мест, не менее интересных? — засмеялся Храпов. — Проект ‘Клуб НКВД’ позволит переместиться в любое из них.
— ‘Беломорканал’, например? — подсказал Коломийцев.
— Неактуально. Что скажете по поводу домика на о. Капри с видом на залив? Или особняк в Монако по соседству с князем Рене? А хотите вернуться в детство беззаботное, увидеть, чем занимались после отбоя артековские вожатые? Да что Артек!? Синяя Борода раскроет перед Вами тайны своей спальни, Жанна д-Арк осенит Вас крестом перед штурмом Орлеана…
— Так это машина времени, что ли?
— А пожалуй, что и так. Проект пилотный, проходит обкатку на добровольцах, но перспективы самые потрясающие. У нас ведь без дураков: если обещано путешествие по времени, так и будет. Контора знает дело!
— Однако, почему НКВД?
— Ну, посудите сами, кому еще по плечу решение столь грандиозной задачи? Только Конторе.
Поразмыслив, Владимир Андреевич вынужден был согласиться.
— И как это хозяйство работает?- спросил он.
— Для начала расположитесь удобно на нашем прокрустовом ложе и определите, куда бы Вам хотелось отправиться.
Храпов подошел к большому черному дивану в центре зала.
— Вот он, красавец! Кожа, понятно, поистерлась, но могуч, зверюга. К нам поступил из приемной самого Менжинского. А сколько перевидал на своем веку!- он мечтательно подмигнул.
Владимир Андреевич с опаской присел на диван. В глубине черной утробы что-то хрястнуло, заворчало глухо. Продавленная подушка ушла вниз, лязгнули пружины, как сомкнувшиеся створки капкана. Старым медведем-шатуном обхватил диван коломийцево седалище.
-Ну-с…,- начал следователь.
— А можно, я на стул пересяду? — перебил его Коломийцев.
-Никак нельзя. Диван — важнейшее условие путешествия во времени. И как во всяком путешествии, от Вас требуется соблюдение правил поведения. Другими словами, Вы должны знать, куда не следует ходить после полуночи. Это я так шучу. Что бы ни творилось вокруг, Вам лично ничто не угрожает. Это Вы усвойте твердо. Если совсем невмоготу станет, повторяйте про себя, мол, все это понарошку. Как в кино!
Человек в опереточной гимнастерке глянул насмешливо:
— Осталось устранить маленькую формальность. Распишитесь на бланке, что претензий к фирме не имеете. Бюрократия-с!
Он протянул руку, где чудесным образом появилась бумага с гербовой печатью.
— Кровью подписывать будем? — угрюмо осведомился Коломийцев.
— Шутить изволите,- сказал Храпов, доставая шариковую авторучку.
За стеной послышались раскаты грома. Гроза приближалась к Москве.
Как ни странно, подписав дурацкий бланк, Владимир Андреевич почувствовал облегчение. Сомнительное предприятие, в которое он оказался вовлеченным из праздного любопытства, начало забавлять его. Уловив перемену в настроении гостя, следователь одобрительно хмыкнул.
— Вот это по-нашему! Ну, куда повернем лихих лошадей? В ставку Кутузова? Или…чего мелочиться? Сразу на Голгофу?
Удар Б-жественного бича рассек темнеющее московское небо. Мощным разрядом молнии выбило все предохранители в доме. Храпов, чертыхаясь, запалил ‘летучую мышь’, отчего по стенам запрыгали пламенеющие блики.
— На Голгофу, — тихо сказал Коломийцев. — Только российскую, откуда пошел отсчет новой истории. Помните? 30 августа 1918 года…
— Как же, как же! ‘Всем советам рабочих, крестьянских…’
Следователь Храпов, не закончив фразу, медленно растаял в полумраке. Другой голос, злой и прокуренный, чеканил слова, словно нажимал на спусковой крючок пистолета:
‘Всем советам рабочих, крестьянских, и красноармейских депутатов, всем
армиям, всем, всем, всем: Несколько часов тому назад совершено злодейское
покушение на тов. Ленина.’
2.
Ветер одиноким волком метался по ночной Москве. Обогнув металлические прутья Александровского сада, он пронесся вдоль высоких зубчатых стен. Его косматый хвост заметал все, что попадалось на пути: старые газеты, матросские бескозырки, революционные красные банты. На широкой площади ветер набрал силу и обрушился на реку, а потом дальше, наполняя грозным гулом переулки Замоскворечья. Его полуночный вой проникал в щели домов, отчего спящие люди кричали во сне. Тогда, зараженный их страхом, ветер голосил по-женски дико и протяжно. И всхлипывал судорожно, путаясь в белых трепетных занавесках, как в саване.
Женщина сидела на стуле, совсем рядом с Коломийцевым. Одета она была в темно-серое платье, демисезонное пальто и шляпка валялись на полу. Ботинки, мучившие ее гвоздями, женщина сняла сразу и теперь выглядела почти умиротворенной.
— Гроза идет,- сказала Дора.
‘У нас, на Нерчинской каторге, тоже бывали сильные грозы. В Борзе, когда пересаживались на телеги, попала под проливной дождь. Добралась до Мальцевской промокшая до нитки, перепуганная. Спасибо нашим, дали переодеться в сухое, напоили чаем из шиповника. Маня Спиридонова, кажется. Или Рива Фиалка. Приехала сопливой девчонкой, жизни не знала’.
Лампа на письменном столе осветила человека, листающего папку с делом.
— Девчонка, однако, готовила покушение на киевского генерал-губернатора Клейгельса. Ранняя такая пташка… Не потому ли Вас и назвали Фейга?*
— Вы кто? — спросила Дора, пытаясь разглядеть говорившего.
— Храпов Василий, следователь. Так что произошло тогда в Киеве?
Дора улыбнулась уголком рта.
— Губернатора, за год до нас, вела группа Бориса Савинкова. Через них мы получили французский динамит. И если эсэрам не удалось покушение, чего ждать от детей, играющих в революцию? В гостинице Кисельмана на Подоле мы готовили бомбу. Внезапно разбился детонатор — стеклянная колбочка с гремучей ртутью. В результате взрыва я получила сильные ожоги и нервный шок.
— Это вызвало заболевание глаз?
-Не сразу. Уже на каторге начались припадки, сопровождавшиеся потерей зрения. Это происходило все чаще, пока я полностью не ослепла. Жизнь потеряла всякий смысл. Я собиралась наложить на себя руки.
Стены сотрясались от ударов грома. Хлынул дождь, и слышно было, как тяжелые капли стреляли по жестяной крыше.
Дора застонала, обхватив голову руками.
— Дайте ей стакан воды! — крикнул Коломийцев со своего дивана. — Она вот-вот в обморок упадет!
— Она Вас не слышит,- сказал следователь, не отрываясь от чтения дела. — Арестованная, Вам плохо?
— Нет, спасибо. Все прошло.
— Ну и славно. Кстати, как Ваше зрение? Помогла харьковская клиника?
‘ В последние дни меня преследует одно видение. Будто иду я по длинному, ярко освещенному коридору. Много ламп, много дверей, и все закрыты. На каждой двери — таблички, но что написано, не успеваю прочесть. Иду быстро, почти бегом. В конце коридора вижу приоткрытую дверь. Распахиваю ее — и вот: стена какого-то сырого подвала, а рядом огромная бочка, из которой медленно вытекает зловонная жидкость. Я задыхаюсь, я вся пропитываюсь этой дрянью. И нет мне спасения’.
— Скажите прямо, меня казнят? — спросила Дора.
— Полагаю, что да. Стрелять в вождя мирового пролетариата, это не фунт изюму скушать!
Женщина затихла, собираясь с мыслями.
— Но ведь знаете, что не я стреляла?
Следователь встал из-за стола и подошел к Доре.
— Я-то знаю. Только сделать ничего нельзя: маховик красного террора запущен. И потом, не все ли равно, когда? Неужели, лучше в каком-нибудь Соловецком лагере умирать на снегу от истощения? Или от дурной болезни, изнасилованной пьяными матросами? Да Вам, голубушка, просто подфартило: уйдете молодой, в ореоле фантастической славы! Сколько страсти, сколько ненависти народной!
Пронзительно вскрикнув, она метнулась к выходу. Следователь пожал плечами:
— Зря Вы это, барышня.
Подбежав к двери, Дора замерла на месте, так и не сумев покинуть свою клетку. Из мрака коридора кто-то шел к ним, тяжело стуча сапогами.
— Шаги командора,- обратился следователь к Коломийцеву.
— Прошу Вас,- тихо сказал Владимир Андреевич,- позвольте ей уйти. Еще есть время.
— Нет, это я прошу Вас, милостивый государь, не пытайтесь повлиять на ход событий. Тем более что это не в нашей власти,- отвечал следователь.
Дора продолжала напряженно всматриваться в темноту, положившись на волю провидения. Судьба предстала перед ней в облике плотного светловолосого человека с открытым крестьянским лицом, одетого в новую кожанку. И когда Дора увидела вошедшего и узнала его, она отступила в глубь зала, а потом, как подстреленная птица, бессильно опустилась на пол.
Следователь же, казалось, был чрезвычайно доволен приходу гостя.
— Милости просим, Яков Христофорович. ‘Я звал тебя и рад, что вижу’,- так, кажется, говаривал классик.
Человек в кожанке затравлено огляделся. Он, некогда державший в кулаке всю Москву, двигался неуверенно, словно лунатик, обдуваемый леденящим дыханием пропасти. Все годы он старался быть верным псом революции, беспощадным к ее врагам. Классовое чутье никогда не подводило его. Почему же сейчас Яков чувствовал себя вором, который вырвал кусок хлеба у голодного ребенка? Почему внутри его души было пусто и холодно? Ведь не смерти же боялся он, в самом деле.
Давно, в какой то другой жизни, он дрался с хуторскими парнями. Они ждали в сумерках, у гумна. Их было пятеро, пьяных от собственной безнаказанности.
— Не пущу! — кричала мать.
Но он вышел к ним, потому что иначе не быть ему Яковом, сыном молчуна Христофора Петерса. Парни опешили, увидев, что он пришел один. Помахались вяло и впредь старались не путаться у него под ногами.
Петерс понимал, что беспокойство его и тревожная неуверенность каким-то непостижимым образом связаны с маленькой худощавой женщиной, упавшей в обморок при его появлении. Он перешагнул через неподвижное тело и вопросительно посмотрел на следователя.
— Присаживайтесь, Яков Христофорович. Все собирался поинтересоваться, как Вы?
— Простите, с кем имею честь?
— Следователь Храпов. Ну, как оно, ночью-то? Кошмары не мучают? Всякие там мальчики кровавые, офицеры с юнкерами, приват-доценты, преподаватели гимназий, курсистки и прочий интеллигентский сброд. Классовый враг, одним словом.
— Репрессии были вынужденной мерой. Приходилось вычищать авгиевы конюшни старого мира. А где и когда враг отдавал позиции добровольно? — равнодушно отвечал Петерс.
— Таким образом, расстрелы заложников, среди которых нередко находились женщины и дети, рассматривались как неприятная, но необходимая мера борьбы?
— Да.
— Помните кого-нибудь из репрессированных?
— Нет.
— Правильно, разве их всех упомнишь, убиенных?- кивнул Храпов. — Но хотя бы некоторых из них?
Петерс бросил на следователя тяжелый взгляд.
— Не пойму, что Вам нужно?
— Да освежить Вашу память, что ж еще! Был такой день, не совсем обычный. 30 августа 1918 года, митинг на заводе Михельсона…Собственно говоря, с этого все и началось, с покушения на Ленина…
Гроза бушевала за стенами. Мощные порывы ветра сотрясали ветхое строение. Казалось, еще немного, и оно взлетит в пронизываемое молниями небо.
— Стихия, не приведи Господи, — вздохнул следователь. — Но продолжим. Известно ли Вам, зачем на митинге крутился матрос Протопопов? Тот самый, что Феликса Эдмундовича по физиономии бивал. Его подозрительно быстро расстреляли сразу после покушения, даром, что знатный чекист был. А жаль! Он, Протопопов, многое мог бы рассказать. Например, кто обещал ему свободу в обмен на удачный выстрел. Чтоб не насмерть, а только ранить в плечо. Или про оборотней Семенова и Коноплеву: кто их инструктировал накануне покушения. Только поспешили уничтожить горячего матроса Протопопова. И концы в воду!
Тем временем, не далеко от места событий, бдительные граждане арестовали дамочку одну, экзальтированную такую. Самый тщательный досмотр не дал никаких результатов. Но уж больно подозрительная дамочка! К тому же, из эсеров. Ночью на Лубянке ее допрашивал заместитель председателя ВЧК Петерс.
— Если Вы имеете в виду эсерку Каплан, то она дала признательные показания.
— Ну да, только Вам, дорогой тов. Петерс, нужны были улики. А их, улик-то, и не имелось. При Каплан не нашли оружия, а на том браунинге, что чудесным образом возник через пару дней, не проверили отпечатки пальцев и не провели баллистической экспертизы. Да Вы и сами понимали, не могла полузрячая женщина стрелять в Ленина поздним вечером. Ее бы никто и не послал на дело, разве только исполнить роль жертвы для спасения настоящих заговорщиков. По существу, следствие строилось на песке, а Вы еще не могли выдать палачам невинного человека. В Вас всегда было сильно развито чувство долга. Только долга, ничего больше?
— Она была мне омерзительна! — крикнул Петерс.
— В самом деле? Разве Вам не хотелось продлить следствие как можно дольше, чтобы еще раз увидеть ее лучистые серые глаза, разве не восхищались мужеством, с которым она переносила лишения Нерчинской каторги?
‘Отослав Виктора Кингиссепа под благовидным предлогом, я отошел к окну, наблюдая за ее отражением на стекле. Она неловко сидела на стуле, растерянная и несчастная.
Стоило немалого труда не поддаться чувству сострадания, внезапно охватившему меня. Я боялся, что выдам себя, что она сумеет воспользоваться моей слабостью. Это было недостойно чекиста.
— Вы вляпались в нехорошую историю,- сказал я.
Она кивнула.
— Я никогда не скрывала своего неприязненного отношения к большевикам. Их вожди, с замашками уездных наполеонов, приведут страну к катастрофе. В некотором смысле, мы все вляпались.
Я вернулся к столу и сделал вид, будто читаю ее дело.
— Из какого оружия стреляла в Ленина?
— Да бросьте Вы,- ответила она устало. — Я оружия не держала с 1906 года.
— В протоколе написано, что Вы признали свою вину?
Лицо ее покрылось пятнами.
— Послушайте,- сказала Дора,- ваш следователь, он большой идеалист. Он так ухватился за мои слова, сказанные в минуту слабости, словно решалась вся его дальнейшая жизнь. Я просила исправить протокол, убеждала, что находилась в шоке. Все напрасно.
Она взглянула пристально, пытаясь проникнуть в мои мысли.
— Я так понимаю, что кроме моего признания, у вас ничего нет. Сейчас судьба моя зависит от этой бумажки. Зачем хранить лживые протоколы? Порвите их и выбросьте в корзину.
Мне вдруг захотелось покрыть поцелуями ее чудные глаза, уйти из проклятого кабинета, бродить с ней по полям и дышать, дышать свободой. Я знал, что не прощу себя, если не вырву ее из западни. Но я также знал, что никогда не сделаю этого.
Казалось, она поняла, какая внутренняя борьба происходит во мне. Да, она, несомненно, все поняла.
— Скажите прямо, меня казнят? — спросила Дора.’
Следователь посмотрел на притихшего Петерса.
— Они давили на Вас, сильно давили. Взывали к партийной дисциплине, к совести чекиста, грозили санкциями. А когда поняли, что угрозами от Вас ничего не добиться, послали Луначарского…
— Старая лиса,- прошептал Петерс с ненавистью.
— который вкрадчиво объяснил, что не пристало инородцу вставлять палки в колеса русской революции. Они искали предлог для раскручивания колоссального красного террора, который перетряхнет партийную верхушку и поставит страну на дыбы. А Вы смешивали карты в их колоде. И тогда, мой дорогой, чтобы распутать клубок противоречий, Вы решили застрелиться…или убить Каплан. Красиво, романтично…Только кончилось все обыденно и грязно: приехал комендант Кремля Мальков и забрал ее. И что было дальше?
— Избавьте меня от этого, прошу Вас, — сказал Петерс.
— Я расскажу,- раздался слабый женский голос.
Дора сидела на полу, прислонившись к стене. Глаза ее были широко открыты, но казалось, она находится совсем в другом месте и видит картины, доступные только ей. Пораженный Петерс схватил следователя за руку:
-Это же…
— Молчите! — ответил тот сердито. — Все потом.
— Я расскажу, — повторила Дора. — Мальков привез меня в Кремль к вечеру. Мы шли бесконечным коридором, а потом спустились в подвальное помещение. У них там находилась внутренняя тюрьма для особо опасных. Два солдата караулили меня. Наверно полагали, что я попытаюсь выбраться через узкое, как бойница, окно под самым потолком. Дали скудный ужин и оставили в покое. Ночью я все думала, почему меня забрали с Лубянки. И беспокоилась, что не ведут на допрос. Если не допрашивают, значит, привезли кончать. Из этой камеры вела одна дорога — на небо. Я совсем пала духом, расплакалась. Не помнила, как заснула в слезах. Вдруг раздался скрежет замка, и ко мне втолкнули женщину, лет тридцати, не старше. Сказала, что зовут ее Фаня, Фаня Ройтблат, из анархистов. После покушения на Ленина начались массовые аресты, и ее схватили прямо на улице. Семья Ройтблат эмигрировала в Америку, она осталась совершенно одна. Много говорить не хотелось: вероятно, каждая из нас опасалась провокации. Фаня считала , что вряд ли доживет до следующей ночи. Уснули, тесно прижавшись друг к дружке, потому что в камере было холодно. На следующий день, ближе к полудню, приказали собираться. Конвоиры вывели нас во двор, где стоял автомобиль с включенным мотором. Мальков сплюнул при нашем появлении, с трудом сдерживая свою садистскую натуру. Фаня крепко обняла меня. Она вся дрожала. Комендант докурил папироску и велел нам садиться в автомобиль. И как только Фаня повернулась к нему спиной, Мальков выхватил револьвер и выстрелил ей в затылок… У меня потемнело в глазах: вероятно, начался припадок, я потеряла сознание. Сколько прошло времени, не знаю. Очнулась оттого, что меня бросили на землю в каком-то саду, словно мешок. Со мной решили разделаться после, а пока занялись Ройтблат. Они нашли пустую бочку, в которую с трудом запихнули тело Фани. Мальков приволок канистру бензина…Они были так заняты процессом сожжения, так торопились уничтожить следы, что на несколько минут потеряли меня из виду. Я откатилась в сторону, а потом ползла, как гусеница, по жухлой траве, перемазанная грязью, и я сама была прахом земли, и молила Б-га о последней милости, а потом бежала пустыми переулками, воя от ужаса, потому что слов уже не было.
Опустившись на колени, Петерс осторожно коснулся ее плеча.
— Это ты,- прошептал он сквозь слезы. — Боже мой, как я рад, что мы встретились!
Он гладил ее, не в силах принять свое счастье, и пытался что-то торопливо объяснить.
— Они сломали меня, сволочи! Им требовалась жертва, и они не остановились бы ни перед чем. Я тянул время, говорил, давайте дождемся приезда Дзержинского. Но они торопились, страшно торопились! Революция, все во имя революции! Но им было плевать на революцию. Они хотели только удержать власть и убивать.
Дора кивала ему, улыбаясь:
— А как жил ты? Что случилось с тобой потом?
— Расстреляли в 1938 году как члена контрреволюционной организации,- ответил следователь Храпов.
— Бедный ты мой,- шептала Дора, гладя крупную голову Петерса. — Было очень больно?
Храпов не удержался:
— Не больнее, чем убитым заложникам.
Дора взглянула на следователя лучистыми глазами.
— Зачем Вы мучаете его? Он свое отстрадал, довольно.
— Прости меня, — рыдал Петерс, по-детски пряча лицо у ее колен. — Прости ради Бога!
— Я прощаю тебя,- говорила Дора. — Теперь мы сможем уйти?
Они встали, поддерживая друг друга.
— Мои ноги исколоты гвоздями,- пожаловалась женщина.
— Бедная моя,- сказал Петерс, поднимая ее на руки. — Больше никто не обидит тебя, никто не посмеет сказать грубое слово, никто не коснутся тебя пальцем. Мы пойдем в поля, подальше от этих кровавых площадей, будем дышать полной грудью, купаться в чистых ночных заводях. Я научу тебя петь латышские песни.
— Ну, тогда тебе придется познакомиться и с нашими,- счастливо улыбнулась Дора.
— О, Готыню,- вздохнул Петерс, целуя ее бледное лицо.
3.
Следователь захлопнул папку. Он выглядел усталым и немного растерянным.
— Финита, господин Коломийцев. Пьеса сыграна. Но черт меня подери, никогда не знаешь, чем она может завершиться. Совсем как в жизни.
Он задумчиво подошел туда, где несколько минут назад Дора и Петерс держали друг друга в объятиях.
— Да встаньте же с этого проклятого дивана, Владимир Андреевич! Оно, конечно, старинная вещь, но пора и честь знать. Клуб закрывается!
Потрясенный Коломийцев вышел на улицу, и не сразу понял, где находится. Гроза миновала, лишь на востоке продолжали вспыхивать последние зарницы. Дышалось легко, как всегда бывает после дождя. На улице не было ни души. Коломийцев обернулся, чтобы попрощаться со следователем… Но Храпова как корова языком слизала. Исчезло и старое здание клуба. Оно растворилось в ночи, будто унесенное потоками воды. Лишь мокрый строительный забор таинственно мерцал под желтым фонарем.
* Фейга (идиш) — птичка.