Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 20, 2008
Сначала я ждала, что ты сам позвонишь. Ты же виноват, твоя мужская эгоистическая натура. Мы и не ссорились: сказали пару колкостей, на личности не переходили. Теперь я не расстаюсь с телефоном… Я превратилась в сплошное ожидание. Я не могу больше ни о чём другом думать! Да Бог с ней, с политикой, с экономикой, культурной разрухой, деградацией и провокацией, если проходит время, а я не рядом с тобой.
В конце первой недели появляется смутное подозрение, что ты использовал эту словесную перепалку, чтобы мы расстались: в таких случаях любой повод хорош. Я тебя понимаю… Когда-то, ещё в школе, я тоже так поступала. Мне тоже не хватало мужества, глядя прямо в любящие глаза, говорить жестокую правду.
И теперь, где бы я ни была: на улице среди случайных людей, на лекциях с дерзкими и насмешливыми товарищами, за обеденным столом с отцом и мамой – на мне маска со спокойным и приветливым выражением. А мозг постоянно терзает и жалит сожаление: ну почему я сама не позвонила Саше на другой же день! А теперь поздно, и с каждым мгновением становится всё невозможнее…
Так я пережила вторую неделю, и в воскресенье вечером твёрдо решаю: не стану звонить, а зайду к нему в гости, как ни в чём не бывало, и буду смотреть в глаза, и пусть тогда объясняется, прячет от меня взгляд, невнятно бормочет оправдания. Мне всё равно, что он станет говорить, главное: я его увижу. Эта мысль приносит мне облегчение, наконец-то я начинаю понимать то, что читаю. Я снова возрождаю свою скверную привычку читать перед сном, закутавшись в одеяло, читать до того блаженного момента, когда глаза сами начинают слипаться.
Звонит телефон. Чужой голос лаконичен: никто не знал номера моего телефона, адреса, меня разыскивали почти две недели. Сегодня кто-то вернулся из командировки, у него мой номер был сохранён в памяти мобильного. Сашу похоронили в начале прошлой недели, сегодня были поминки, девять дней.
Телефон превращается в отвратительное фантастическое создание, пытающееся длинными острыми зубами вонзиться мне в руку. В ужасе я швыряю его в стену, ударившись, он мягко шлёпается на пол. Он ещё жив и продолжает, гибко извиваясь, скалить зубы. Я хватаю подвернувшуюся под руку гантель и начинаю бить по нему, как попало, не разбирая. Это какая-то бессмертная, живучая тварь! Хорошо, что родителей нет дома, они на каком-то благотворительном вечере.
На полу лежит разбитый телефон. Всё верно. Мне больше звонить некому. И тут я вспоминаю, что в тот наш последний вечер нас сфотографировали вместе по моей просьбе, на мой мобильный. Это вторая невосполнимая потеря за вечер. Я падаю на кровать и начинаю плакать, бесконечно плакать…
К утру я догадываюсь, что меня тоже нет: так милосердно устроил Господь – все влюблённые умирают в один день и час. По-другому не бывает. Утром к родителям выйдет посторонний человек, он будет жить своей, чужой мне жизнью, блеклой, пустой и неинтересной, но мне будет всё равно, ведь я умерла.
Утром я прихожу на кухню завтракать, и мама удивлённо смотрит на меня, всё внимательнее присматриваясь:
– Что с тобой, дорогая? Ты заболела? Надо померить температуру.
– У меня нет температуры.
Я говорю, как автоответчик, и вижу, как мать с отцом обмениваются встревоженными взглядами: у них давняя паранойя, им с моего девятого класса очень хочется, чтобы я была беременной, у них пунктик, что я где-нибудь залечу и сделаю подпольный аборт, и они будут хором плакать: лучше бы ты рожала. Счастливые люди, они до сих пор любят друг друга.
Я машинально завтракаю, машинально целую родителей – я должна пощадить их, я им ни за что не признаюсь, что меня уже нет. Я выхожу из дома, но отправляюсь не в училище. Я иду к тебе домой, в старую часть города с двухэтажными домами-сталинками. В них просторные комнаты и высокие потолки, лестницы с чугунными перилами и дубовые входные двери.
Мне открывает осунувшаяся, с печальными глазами и в чёрном платке женщина, Сашина мама.
– Я – Надя.
– Я это сразу поняла, проходите.
Она ведёт меня в идеально прибранный зал, усаживает на диван, присаживается рядом – и мы молчим. Тем чувствам, что разрывают нас, в нашем человеческом языке ещё нет названий. Проходит час, а мы смотрим друг на друга и молчим. По её глазам я вижу, что она знает мою тайну: мы обе очутились по ту сторону жизни.
Наконец я поднимаюсь, надо идти. И тогда она делает мне царский подарок:
– Может, возьмёте себе что-нибудь на память? Саша мне много рассказывал о вас.
Она остаётся в зале, а я иду в твою комнату, иногда я здесь бывала. Я знаю, что верхний ящик твоего стола всегда заперт на ключ, но ключ остаётся в замке, что старинная деревянная кровать громко скрипит, но всегда аккуратно застелена шёлковыми прохладными простынями, что над столом на небольшой полке – твои самые любимые книги. Некоторые мы читали вместе. А в книжном шкафу хранятся старинные фолианты, купленные ещё прадедушкой. Любовь к книгам – это у вас наследственное.
Даже свои, новые книги я обожала читать после тебя. У тебя была замечательная привычка – ставить простым карандашом на полях еле заметные галочки, в местах, которые тебе особенно понравились. Было так здорово, читая, ощущать твоё присутствие.
Слегка откинув покрывала, глажу рукой твою подушку и чувствую кожей нежный шёлк наволочки. Моё тело не может без тебя жить…
Я смотрю на полку: многих книг уже не хватает, но моя меня дождалась. Августин Блаженный.
Я выхожу из дома, прижав к груди бедно изданный томик. Картонный переплёт потёрт, листки пожелтели. Я не могу выдержать, я сажусь на первую попавшуюся лавочку в сквере, открываю книгу. И уже на седьмой странице вижу галочку, сделанную на полях простым карандашом: “Люби – и делай что хочешь”.
* * *
Я выдерживаю характер. Можно бы и позвонить, но она первая завела тот ненужный разговор. Как говорится, сама нарывалась на неприятности. Подожду. Так проходит неделя.
Она так потрясающе красива… С ней могло что угодно за это время случиться. Неспроста она не звонит. Я начинаю злиться. Мысли о ней меня преследуют самым наглым образом. Я прогуливался возле её училища пару раз, а если честно, то каждый день, но её ни разу случайно не встретил. Сумасшествие какое-то, честное слово.
В воскресенье мы сидим в кафе, пьём с друзьями пиво. Рядом, за соседний столик, присаживается парень с её курса. Унылое лицо, очки с безобразными линзами, будущий непризнанный музыкальный гений. Окликаю его. Студент заторможенно смотрит на меня, явно не узнаёт. Да мне-то какая разница, помнит он меня или не помнит! Как можно равнодушнее спрашиваю:
– Как там Надя, в последнее время что-то не вижу её?
Он поднимает своё бледное и печальное лицо, с жабьими линзами, и со скрытой болью произносит:
– Скоро две недели, как Надя погибла. Помнишь, был сильный ливень, она поздно вышла из училища, готовились к концерту. Было очень темно, и на повороте, сразу за училищем, её сбили, и гады, – в его устах “гады” прозвучало на удивление органично, – даже не остановились. Врач говорил, что если бы сразу в больницу, то шансы ещё были…
Я судорожно сжимаю сигарету в кулаке. Этот маленький ожог ничто по сравнению с тем, как запылало у меня в груди… И пожар мгновенно разносится по всему телу. Невыносимая адская боль!
…Я не успеваю нажать на звонок, как дверь распахивается, и я вижу её отца. Такое впечатление, что он специально ждал под дверью моего прихода. Весь его внешний вид – утончённая скорбь и достоинство.
– Проходите. – Он ничего не спрашивает.
Я кладу на стол в комнате пластиковый пакет, набитый книгами:
– Ваши книги, Надя дала почитать, вы, может, не в курсе. Надя говорила, вы не любите давать книги посторонним.
Её отец выжидательно на меня смотрит. Интуиция его не подводит – это ещё не всё.
– Простите, но у Нади тоже осталась моя книга. Очень редкая. Августин Блаженный.
Уголок губ моего несостоявшегося тестя презрительно искривляется:
– Хорошо, сейчас посмотрю.
Через минуту он выносит книгу. Теперь надо уходить. Ладно, пусть думает обо мне что хочет. Какое это для меня имеет значение?
Я выхожу из квартиры. Щёлкает входной замок. Я сажусь прямо на пыльную ступеньку. Это последняя книга, которую она держала в руках. Наивно, по-собачьи, обнюхиваю переплёт, материя лучше сохраняет запахи. Но, к сожалению, я не собака, и вместо запаха меня обволакивает память. Замираю, и счастлив этими воспоминаниями. Наугад открываю случайную страницу и сразу вижу свою пометку. Когда-то эта фраза мне очень понравилась: “Люби – и делай что хочешь”.
Белый туман начинает окутывать меня и книгу, постепенно исчезают строчки, слова, и вот уже едва различимо одно-единственное слово — “люби”…
Рядом со мной сидит старый, как патриарх, отец Августин, в сером домотканом балахоне, перевязанном изношенной пеньковой верёвкой. Он сочувственно смотрит на меня:
– Ведь в начале – люби… А вы?! Сначала делаете что хотите, а потом… Эх!
В этом “эх” столько неподдельного сострадания и горя, сожаления и любви! Он мягко вынимает книгу из моих рук и, прижав её к груди, начинает спускаться по ступеням.
* * *
Круг замкнулся. Город опустел. Мы умерли. Навсегда.