Историко-полицейская сага (окончание)
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 14, 2006
Эпизод
Приехал Кутузов бить французов
Августа 12-го дня. Шестой час вечера.
Новости есть, и новости чрезвычайно интересные, но все-таки их еще не достаточно.
Известие первое: наша Таубе Адельсон каким-то образом втерлась в доверие к генерал-полицмейстеру Воейкову, и он взял ее к себе в дом старшей горничной. Так что Таубе уже съехала с Варварки и теперь пребывает в генеральском особняке. Это, конечно, редкостная удача, что и говорить!
С час назад принесли от нее записку, в коей Таубе сообщает следующее.
Генерал в ней души не чает и даже пробует приударять за старшею горничною.
Генерал представил Таубе своему новому домоправителю: это и есть тот полуразбойник-полуофицер, о котором рассказывал мне ротмистр Ривофиналли.
Зовут сего домоправителя Владислав Дубровский. Он – дворянин, поручик в отставке, служил в 12-м уланском полку герцогства Варшавского, но манеры его все-таки несколько разбойничьи, а новые слуги, набранные генералом Воейковым, есть чистейшие разбойники, чего они и не думают скрывать.
Да, Дубровский, со всею присущею полякам галантностью и с разбойничьею наглостию, не отходит от Таубе и поминутно клянется ей в своей преданности.
Так что наша Таубе оказывается между двух огней – привязанностию хозяина и его служащего, и это довольно-таки интересный расклад.
Конечно, Таубе Адельсон узнала немало, но остается еще множество загадок, которые необходимо решить, и я надеюсь, что это произойдет вскоре. И прежде всего надобно выяснить, какую именно роль играет отставной поручик Владислав Дубровский в воейковском доме, а роль эта пока не прочитывается мною.
Главный наш капитал – это то впечатление, которое произвела Таубе Адельсон на генерала Воейкова и его необычного домоправителя.
Молодец, Таубе! Вперед! Действуй! Времени-то у нас не так уж и много. Через два дня генерал-полицмейстер Воейков должен уже покинуть первопрестольную столицу.
Августа 12-го дня. Полночь.
Ужинал я в Сокольниках, у графа Ростопчина.
Кажется, его сиятельство попривык уже к поведению князя Кутузова, поведению, надо сказать, недопустимому. Бесстыдное лукавство Светлейшего достигло уже каких-то невозможных пределов. Но Ростопчин, судя по всему, смирился – выхода-то нет. Хотел русского главнокомандующего и получил ему. Пенять можно только на себя.
Во всяком случае, кидаясь на Светлейшего князя, Федор Васильич часто поминал сегодня и масонов, угрожающих первопрестольной. Говорил он и о том, что сенаторы войдут в сговор с Бонапартом и образуют антиалександровский парламент – нес обычную свою чушь и нес, надо сказать, совершенно серьезно.
В общем, резкая оценка деятельности Кутузова была перемешана с обычными завиральными идеями графа, была утоплена в его совершенно бредовых высказываниях. А как завернул насчет иностранцев, так тут хоть святых выноси!
Конечно, гости все подобострастно поддакивали (особенно старались секретари Булгаков и Ильин, а также верный полицмейстер Брокер), но это была уже чистая комедия!
Один комендант Кремля генерал Гессе сидел с непроницаемым лицом и не издавал буквально ни звука. Ясно было, что все происходящее приводило его в состояние тихого бешенства.
А графа несло все выше и выше… Ростопчин даже не мог уже острить – так он был напуган картинами, созданными его же собственным воображением. Его сиятельство страшится, что в Москве будет паника, но первый создатедь паники он сам и есть.
“Граф, конечно, пугает жителей первопрестольной, но прежде всего он запугивает самого себя”, – тихонько шепнул мне Карамзин, постоянный ростопчинский гость в Сокольниках. Точнее и не скажешь.
Господи! В такое время, да такой губернатор! Беда и только!
Августа 13-го дня. Пятый час пополудни.
Не было еще и девяти часов утра, как принесли записку от Таубе, в коей было сообщено следующее.
Вчера поздно вечером с Таубе разоткровенничалась одна горничная и под страшным секретом рассказала, что новый домоуправляющий господин Дубровский давно уже промышляет разбоем и является даже главарем целой шайки, наводящей ужас на всю Московскую губернию.
Поведала горничная и о том, что генерал несколько раз спасал своего странного приятеля от заключения и что в благодарность сей Дубровский оказывал и оказывает Воейкову различные услуги, но в чем они заключаются, она не знает.
Да, разбойничья внешность – это одно (вообще мало ли кто на кого похож?!), а быть главарем шайки – это ведь совсем другое.
Я и предположить никогда не мог, что первый генерал-полицмейстер Москвы может быть связан с самыми что ни на есть настоящими разбойниками.
И еще один вывод приходится делать. Сейчас в доме Воейкова находится целая разбойничья шайка во главе со своим атаманом. Дело нешуточное! Таубе, кстати, обратила внимание, что вновь принятые лакеи называют между собою домоуправляющего не иначе, как “Дуб”. Видимо, это его разбойничье прозвище.
По получении известий от Таубе, я тут же призвал к себе в кабинет полковника Тетенборна и показал ему то, что она мне прислала.
Содержимое записки в высшей степени взволновало полковника. Еще бы!
Мы договорились, что легионеры никуда не отлучаются и ждут моего сигнала. Не исключено, что им придется брать дом генерал-полицмейстера Москвы. Пожалуй, я даже уверен, что придется.
К обеду мне доставили новую записку от Таубе. События развиваются.
Оказывается, генерал Воейков заявил Таубе, что она должна вместе с ним и его семейством покинуть Москву. Однако не успело пройти и часа после окончания этой беседы, как домоуправляющий распорядился, дабы старшая горничная готовилась к тому, что останется в доме генерала Воейкова.
Таубе кинулась и генералу и резонно сообщила ему, что не в состоянии выполнить распоряжения, которые в корне противоречат друг другу. Генерал отпустил старшую горничную и немедленно призвал к себе домоуправляющего.
Вскоре из кабинета донеслись страшные крики генерала, продолжавшиеся довольно долго и перешедшие потом в настоящий рык. Но “разговор” (если это можно назвать разговором) хозяина и домоправителя кончился совершенно ничем: стороны так и не смогли прийтии к соглашению, пока во всяком случае.
Господин Дубровский вышел из генеральского кабинета спокойный, даже улыбающийся и тут же направился в сторону комнат, которые занимала старшая горничная.
Домоправитель имел с Таубе долгий и весьма доверительный разговор.
Он без обиняков заявил, что занимается разбойным промыслом и весьма успешно, что, в самом деле, генерал Воейков как-то выручил его, но после того Дубровский и его люди оказали генералу немало услуг.
Прежде всего Дубровский выдавал Воейкову незадачливых или провинившихся разбойников. В результате генерал-полицмейстер получал награды, что не совсем не мешало разбою в Московской губернии шириться и расти.
Какое-то время тому назад Воейков вызвал к себе Владислава Дубровского со всею его шайкою и попросил обосноваться в его доме и защищать его от французов, буде они войдут в первопрестольную.
Все дело в том, что генерал-полицмейстер решил не перевозить все добро в калужское поместие свое, ибо оно в дороге может попортиться. Воейков решил, что охрана разбойников надежнее всего. И вот весь штат прислуги уже отправлен и заменен на грабителей и убийц, беспрекословно подчиняющихся своему атаману.
Дело шло на лад, но все испортило появление нашей Таубе.
Оказывается, домоправитель заявил генералу, что если тот заберет с собою старшую горничную, то “Дуб” и его люди оставляют дом и уходят.
“Генерал покричит да сдастся; выхода-то у него нет”, – хитро и игриво подмигнув, сказал Дубровский Таубе и провел рукою по ее роскошным огненным кудрям.
Еще атаман разбойников сообщил, что отъезд Воейкова назначен на десять часов завтрашнего утра и добавил: “Так что будьте готовы, любезнейшая моя Таубе”.
Я ответил Таубе краткой запиской, в которой было сказано, что завтра в шесть часов утра она должна ждать меня и легионеров у черного крыльца воейковского дома.
Августа 13-го дня. Почти полночь.
У графа Ростопчина с князем Кутузовым все та же свистопляска. Вообще их отношения трагикомические, напоминающие разговор двух глухих. Но как от этого страдает наша Россия, как страдает!
Граф требует определенности, задает конкретнейшие вопросы, а в ответ получает светлейший шиш. Создается впечатление, что князь не понимает вопросов московского военного губернатора. Начисто не понимает!
Заведующий канцеляриею графа Аркадий Павлович Рунич доставил мне сегодня копии с двух писем: ростопчинское и кутузовский ответ на него. Это подлинно фарс, а не переписка!
Граф, оказывается, написал Кутузову:
“Не зная предположений Вашей Светлости насчет безопасности столицы, мне вверенной, отправил нарочного к вам, чтобы ответом вашим решиться на отправление важных предметов, здесь находящихся. Извольте мне сказать, твердое ли вы имеете намерение удержать ход неприятеля на Москву и защищать град сей? Посему и приму все меры: или, вооружа все, драться до последней минуты, или, когда вы займетесь спасением армии, я займусь спасением жителей, и со всем, что есть военного, направлюсь к вам на соединение. Ваш ответ решит меня”.
Граф Ростопчин спрашивает честно, прямо, четко и совершенно определенно, что называется без обиняков, рассчитывая, видимо, на такой же ответ. Но не тут-то было.
Кутузов просто игнорирует вопрос, он отвечает так, как будто никакого вопроса ему и не было задано вовсе: “Ваши мысли о сохранении Москвы здравы и необходимо представляются”. Отвечает откровенно подло – по-иному и не охарактеризуешь его слова.
Получается, что главнокомандующий прикидывается несмышленышем или даже, можно сказать, идиотом, и делает он это прежде всего во вред России.
Дешевое актерство Михайлы Ларионыча явно попахивает изменой; вольной или невольной, но все-таки изменой. Вывод довольно-таки страшный, однако его неминуемо приходится делать.
Кутузовское двуличие прямо ведет к тому, что многие ценности первопрестольной не успеют быть вывезены и достанутся неприятелю.
Августа 14-го дня. Одиннадцать часов утра.
В шесть часов утра пышнотелая рыжекудрая красавица встречала наш отряд, бесшумно кравшийся к черному ходу большого и поместительного воейковского особняка.
Полицмейстера Вейса и квартального надзирателя Шуленберха Таубе повела в сторону апартаментов, занимаемых самим генералом.
Меня, ротмистра Рифовиналли и группу легионеров Таубе направила в те комнатенки, где под видом лакеев ютились разбойники Дубровского.
А полковник Тетенборн, барон фон Майдель и еще семь легионеров пошли за “Дубом”, к спальне, занимаемой домоправителем.
Как это ни удивительно, но все прошло чрезвычайно быстро и совершенно бесшумно.
Все спали, и никто ни в коей мере не ожидал нападения.
Разбойники во главе со своим лихим, умудренным разбоями атаманом были захвачены без единого выстрела. Они не успели оказать легионерам ни малейшего сопротивления.
Да что могли делать спящие? Спали. А легионеры крались бесшумно и до поры до времени никого не будили.
А потом уже было поздно что-либо предпринимать: все лежали на кроватях связанные и с кляпами во рту, не очень поначалу соображавшие, что же, собственно, произошло с ними этим ранним утром.
Отставной поручик Дубровский (“Дуб”) пробудился быстрее своих “желудей”, но все равно сопротивление было оказывать уже поздно.
Он встретил арест спокойнее всех: в его лице не шевельнулся буквально ни один мускул.
Дубровский только тихо спросил у меня, когда я приступил к допросу: “Что? Эта рыжая сучка заложила? Ладно. Она свое получит. Не сомневайтесь, господин военный советник”.
Крики если были, то исходили они от самого генерала Воейкова, который, поняв, что раскрыта его связь с шайкою разбойников, ревел как белуга, не переставая, чем разбудил, мне кажется, всю улицу.
Потом генерал понемногу пришел в себя, успокоился и стал проситься на разговор со мною. Заранее было ясно, чего же он хочет – хочет он, дабы до начальства не дошло, что шайка пряталась в доме генерал-полицмейстера Москвы.
Именно так все и оказалось. Воейков бросился на колени и слезно стал умолять, чтобы я не разглашал места, где произведены аресты, ибо сие означает конец всей его многолетней карьере.
Внимательно глядя в глаза генерал-полицмейстеру, я внятно сказал: “Ваше высокопревосходительство, но ведь дело тут даже и не в месте, где произведены аресты, а в том, что генерал-полицмейстер первопрестольной столицы замешан в общие дела с шайкою гнусных разбойников”.
Воейков заплакал, чем совершенно выбил меня из колеи. Я опешил, ибо плачущих генералов видывать мне еще не доводилось, а потом сказал, стараясь не поддаваться очень уж чувству охватившей меня жалости:
“Ваше высокопревосходительство, история, в которую попали вы, весьма скверная. Я сочувствую вам. Говорю это совершенно искренне. Ежели приятель ваш господин Дубровский не проболтается на допросах, я об отношениях, вас связывающих, никому ничего говорить не буду. Можете смело положиться на меня”.
Генерал-полицмейстер кинулся целовать мне руку, которую я, естественно, отдернул. Видно было, что он страшно растроган.
Воейков покинул Москву, а отставной поручик Дубровский и его “орлы” были отправлены под конвоем легионеров в острог.
Мы же, прихватив с собою прелестную Таубе Адельсон, поехали к себе на Варварку – завтракать.
Приписка на полях, которая была сделана позднее:
1-го сентября 12-го года двери острога по указанию графа Ростопчина были отворены, и Владислав Дубровский со всею своею шайкою оказался на свободе, коею они соответствующим образом и воспользовались.
Я не мог даже предположить, что встречусь с “Дубом” в охваченной пожарами Москве.
Яков де Санглен, директор высшей воинской полиции.
Февраля 12-го дня 1813-го года,
Санкт-Петербург.
Каждый из нас находился в отличнейшем расположении духа, я в том числе.
Завтрак на Варварке прошел чрезвычайно весело и бодро.
Все-таки была схвачена целая шайка разбойников, и опаснейших, и схвачена без единой потери для нас, что казалось даже немыслимым. Такого исхода я, собственно, и предположить не мог, даже в самых смелых своих мечтах.
Правда, главарь разбойников оказался в связи с генерал-полицмейстером, и это поистине ужасный факт, но об этом, кажется, мы особенно сразу не задумались тогда.
Нас, конечно же, пьянила победа.
Кстати, ротмистр Ривофиналли, упорно и неутомимо собирающий разного рода слухи о московских происшествиях, рассказал нам следующее.
Оказывается, шайка “Дуба” и его “желудей” уже с год как наводит ужас на всю губернию, но их считали совершенно неуловимыми. Полиция с ног сбилась, однако толку никакого не было. Так что сегодня, и в самом деле, нам выпала редкостная удача.
По окончании завтрака я пошел к себе, стал смотреть с коллежским секретарем де Валуа корреспонденцию, а когда де Валуа ушел, принялся перечитывать “Разбойников” Шиллера.
Когда мне необходимо принять какое-нибудь важное решение или что-то важное уяснить, я всегда принимаюсь за “Разбойников”.
Августа 14-го дня. Одиннадцатый час ночи.
После обеда я съездил в острог (со мною был, естественно, и коллежский секретарь де Валуа) – решил в спокойной обстановке допросить отставного поручика Дубровского и его сообщников.
Любопытно, что сей Дубровский вдруг полностью отперся от знакомства своего с генерал-полицмейстером Воейковым. Он даже нагло заявил, что шайка его была захвачена в момент нападения своего на дом генерал-полицмейстера.
Когда я стал допрашивать “желудей”, они стали твердить то же самое. Ну, что ты тут будешь делать.
Картина разъяснилась, когда я вернулся к себе, на Варварку.
Таубе Адельсон, оказывается, успела заметить, что, когда арестованных рассаживали по каретам, генерал-полицмейстер Воейков подошел к Дубровскому и в суматохе сунул ему весьма внушительную пачку сторублевых ассигнаций.
Да, это полностью объясняет поведение Дубровского и его шайки во время допросов, проведенных мною в остроге..
Ужинал я у графа Ростопчина, в Сокольниках. Со мною был приглашен и полковник Тетенборн.
Федор Васильич, завидя нас двоих, тут же кинулся к нам навстречу, стал весьма бурно жать нам руки, поздравляя с тем, что воинская полиция и германо-российский легион сумели спасти дом генерал-полицмейстера Воейкова от нападения шайки опаснейших разбойников. Граф пообещал мне, что самолично напишет о сем случае самому Государю.
За Ростопчиным подбежал гражданский губернатор Обресков и тоже стал поздравлять меня.
Вслед за гражданским губернатором бросился в нашу сторону Адам Фомич Брокер, третий полицмейстер, подлая, рабья душа, и стал изображать восторг и непритворное восхищение в связи со спасением жизни и имущества генерал-полицмейстера Воейкова.
Я улыбнулся всем этим лукавым людишкам, сгрудившимся вокруг меня, и спокойно, сдержанно стал принимать поздравления от них.
Сам же в это время я думал: “А хорошо бы и самого Воейкова, спасенного мною, тоже засадить в острог, к Дубровскому”. Но не будет этого. Никогда не будет.
Нет у нас дороги, ведущей из генеральского особняка в острог. Не проложили пока ее. Если уж очень громкий скандал выйдет, отправят в почетную отставку с роскошным пенсионом. Но в острог – ни-ни-ни. Об этом даже и заикнуться никто не посмеет. Вот так-то!
Но вскоре все забыли о генерал-полицмейстере Воейкове. Ростопчин вспомнил о князе Кутузове и стал неутомимо чехвостить его.
Его сиятельство нападал на Светлейшего совершенно по делу – именно так, но только выходило это у графа слишком уж грубо и беспардонно и как-то, пожалуй, очень уж глупо, досадно глупо. Ужасно обидно!
Самое приличное высказывание о Михайле Ларионыче Кутузове Федора Васильича Ростопчина было такое: “князь на своих портретах всегда похож на плута и никогда на спасителя”. Мне кажется, что это даже и не смешно, хотя гости старательнейшим образом аплодировали. Вообще ростопчинские bon mots, надо сказать, надоели мне за последнее время ужасно.
Но потом Ростопчин вошел в раж и даже уже и не каламбурил, а просто клокотал от ярости, изрыгал проклятия и ревел как ураган. Он был страшен.
Видеть и слышать это было весьма неприятно и чрезвычайно прискорбно.
Тут даже правота московского военного губернатора и явная неправота князя Кутузова во многом переставали ощущаться (мною во всяком случае), ибо граф выглядел то ли как взбесившийся самодур, то ли как настоящий помешанный. Невольно приходило на ум: “А можно ли такому человеку доверять?”
Августа 15-го дня. Четыре часа пополудни.
Перед завтраком я и полковник Тетенборн изучали последнее послание барона фон Штейна, в коем среди прочего содержался план реоганизации германо-российского легиона.
Потом меня вызвал к себе граф Ростопчин. И сразу же после завтрака я поехал на Лубянку, 14.
Граф был спокоен и грустен.
Федор Васильич взял меня за руку, усадил на канапе и сказал (мне показалось, что голос его дрожит):
“Яков Иваныч! Довожу до вашего сведения. Кутузов молчит по-прежнему. Мерзавец да и только! Мерзавец и предатель! Нет, он мне пишет, пишет регулярно, но только в его депешах смысла нет, а только одни обещания, только весьма туманные. Посему я отдал распоряжение о начале подготовки к вывозу важнейших казенных ведомств (прежде всего комиссариатского департамента и казначейства), но только сделал оговорку, что вывоз имущества следует начать после особого распоряжения. Когда-нибудь же Светлейший сформулирует свою волю! И, ежели Москву все-таки оставляем, надо будет быстро провернуть эвакуацию. А ежели деремся, то ничего с места не трогаем”.
Еще граф Ростопчин признался, что не понимает Кутузова, хоть и знает его много лет.
Светлейший, оказывается, приказал калужскому губернатору оправить все хранящиеся в его крае ценности в первопрестольную столицу. Это значит, что главнокомандующий считает, что в Москве надежней, чем в Калуге, что он собирается оборонять Москву.
Однако множество других деталей указывает, что Кутузов сдаст Москву. Как примирить все это? Как же все это совместить? Не представляю. Кажется, ординарец командующего князь Голицын совершенно прав: светлейший сам не ведает, что творит!
Как бы то ни было, граф Ростопчин находится в безвыходном положении, а с ним и несчастная наша Москва!
И еще одна глупость, странная для военного человека!
Кутузов требует от графа Ростопчина скорейшей присылки пополнения. Но даже ежели дружины московские немедленно выйдут сейчас из Москвы, они не придут к войскам ранее последних чисел августа. И Кутузов не может этого не знать.
Что же получается?
Главнокомандующий, умудренный опытом полководец, требует от Ростопчина совершенно бессмысленных усилий.
В общем, у нас творятся какие-то непередаваемые гнусности! Ужас!
Я отказываюсь понимать происходящее. Я не вижу смысла в действиях Кутузова.
Михайла Ларионыч приказывает исполнять то, от чего толку заведомо не будет, и этого ведь князь не может не понимать.
Зачем это делается?! За – чем?!
Бедный Ростопчин! Но главное – бедная Россия!
Ежели Кутузов делает это токмо для того, чтобы наказать презираемого им Ростопчина, то не слишком ли велика плата?! В результате ведь мы можем потерять арсенал, можем потерять кремлевские сокровища и еще многое другое. Нет, я не в силах постичь нынешних событий.
Да, граф Ростопчин рассказал мне, что грабежи в наших войсках отнюдь не утихают, а скорее наоборот, возрастают.
Вот доподлинные слова Федора Васильича: “Управление подводами совсем расстроено, повсюду страх жителей деревенских и беспорядки в армии. Позади её казаки, раненые и проводники грабят по деревням”.
Граф также поведал мне, что пробовал жаловаться министру полиции Балашову.
Александр Дмитрич ответил Ростопчину так: “Вы же хотели Кутузова, так теперь терпите. Русский полководец не станет расстреливать своих солдат, даже если они мародерничают”.
Сказано, конечно, с весьма сильным и некрасивым злорадством. Но, хотя Балашов и в самом деле голосовал за Кутузова, более всего за Светлейшего ратовал, действительно, сам Ростопчин.
И все-таки Михайла Ларионыч ведет себя недопустимо; я уверен, что он позорит свой титул Светлейшего князя.
После разговора с графом я поехал обедать к Петру Степанычу Валуеву, заведующему Кремлевскою экспедициею.
Были там еще комендант Кремля генерал Гессе, начальник Арсенала полковник Курдюмов, губернский предводитель обжора Арсеньев и лгун князь Цицианов. Последний рассказывал надоевшую всем историю о своей шубе, которая легка как пух и может быть завернута в носовой платок.
По словам Валуева, царские сокровища, конечно, вывозятся, но уже очевидно, что подвод явно не хватает.
Петр Степаныч просто дрожит, что какие-то из наших святынь могут достаться Бонапарту.
Однако, оказывается, граф Ростопчин не дозволяет пока вывозить помногу и сразу, дабы в первопрестольной столице нашей не создавалось паники.
Господи! Военный губернатор боится паники, это он-то, сам ею являющийся! Боится паники, а в результате мы можем лишиться наших национальных сокровищ.
Вообще количество делаемых в Москве глупостей просто сводит меня с ума , а они делаются у нас всюду, сыплются буквально со всех сторон! Можно смело сказать, что глупость наезжает на глупость. Как будто работает вечный двигатель глупостеобразования.
Августа 15-го дня. Почти полночь.
Ужинал я у себя, на Варварке. Ротмистр Ривофиналли рассказал о нескольких сегодняшних городских происшествиях.
В поистине трагическое положение попал начальник Воспитательного дома Иван Тутолмин. Все его арестанты и караульщики перепились, таская из разбитых по приказу военного губернатора кабаков вино ведрами, горшками и кувшинами.
Учитель фехтования Мутон подвергся полицмейстером Брокером аресту из-за некоторых своих подозрительных связей. Торговец модными товарами Гут за дерзкое обращение с московскою публикою закован в кандалы и выслан. На Маросейке толпа избила одного немца, принятого ею за француза. Вообще на улицах стало весьма опасно говорить по-французски.
Полицмейстер Вейс и квартальный надзиратель Шуленберх говорили, что бегство, несмотря на меры, принимаемые графом Ростопчиным, становится все более повальным. Как всегда бывает при панике, отъезд происходит крайне бестолково.
При приближении к заставе толпы людей становятся все гуще и гуще. Царит страшный беспорядок с привкусом безумия.
Виден был поп, одевший одну на другую все ризы и державший в руках узел с церковною утварью, сосудами и прочим. Четырехместную тяжелую карету тащили всего две лошади, тогда как в иные дрожки впряжено было пять или шесть. В тележке сидела купчиха в парчовом наряде и в жемчугах, во всем, что не успела уложить.
Спокойствие покинуло наш милый город. Мы живем со дня на день, не зная, что ждет нас впереди.
Мы, москвичи, остаемся по-прежнему в неведении касательно нашей участи. Лишь чуть оживит нас приятное известие, как снова слышим что-либо устрашающее.
Самую неприятную новость поднесла нам к ужину Таубе Адельсон. По ее сведениям, к первопрестольной столице стягиваются шайки убийц, к коим прибиваются беглые солдаты и казаки, причем, не в малом числе.
Эти разросшиеся шайки идут на Москву.
Вклейка
Из письма графа Ростопчина к князю Кутузову от 25-го августа 1812 года.
Требуемые лошади по тысяче на каждой станции от Москвы до Можайска выставлены будут, и наряд уже сделан. Но в Можайске оттого, что три пограничные уезда отошли в военное распоряжение, наряду сделать невозможно, и для сего соблаговолите от себя сделать предписание.
Наем помесячно тысячи и более лошадей, для употребления при армии, я очень успешно произвел. Завтра заключу контракт, который к вам отправлю, и с ними лошадей с повозками, положа на них готовые сухари. Инструменты для рабочих, то есть лопатки-буравы, по требованию вашему куплены и сегодня же отправлены.
Можайский и Волоколамский уезды разогнаны казаками и провожающими раненых…
Если беспорядки сии продолжатся, то ни за что по дороге отвечать не можно.
И я бы желал, чтобы при отправлении обозов им дано было направление не через Москву и в приставы надежный и уважаемый человек.
Копия сего письма была представлена мне в последних числах августа 1812-го года Аркадием Павловичем Руничем.
Яков де Санглен.
Генваря 14-го дня 1813-го года.
Санкт-Петербург.
Если верить Таубе, то в эти дни происходит нечто страшное по своим возможным последствиям – мародеры присоединяются к разбойникам, и эта туча движется в нашем направлении. Москва постепенно начинает сжиматься в преступное кольцо.
Шайки, обросшие беглыми солдатами, — это более, чем серьезно. Так что “Дуб” и его желуди – это всего лишь цветочки. Грядут грозные события.
Источник сведений Таубе – агенты знакомого ей банкира Зонненберга, обретающиеся ныне в Москве.
Да, болван Шлыков написал из Воронцова, что чудо-шар почти что готов, что вроде бы подходят к концу последние его испытания.
Черт с ним с шаром этим и с шарлатаном Леппихом!
Все ясно, все прозрачно: сей шар никогда и никуда не взлетит, ни при каких обстоятельствах. Тут уже ничего не изменишь. Видно, так решено на небесах.
Сейчас прежде всего надобно решить, что делать с шайками убийц, двигающимися к Москве. Надобно посовещаться об этом с полковником Тетенборном. Что-то необходимо придумать. Но что?
Августа 16-го дня. Два часа пополудни.
С утра за мною заехал Александр Яклич Булгаков, секретарь графа Ростопчина, любезный, образованный, но слишком уж льстиво-сиропный молодой человек, сынок известного екатерининского дипломата.
Оказывается, граф срочно призывал меня к себе и вот по какому делу.
Как только я явился, Ростопчин кинулся ко мне и нетерпеливо стал спрашивать:
“Яков Иваныч, любезный, решаюсь прибегнуть к вашему совету. Предписаний от Кутузова я до сих пор так и не получил. Пришлось мне самочинно дать приказ о вывозе из первопрестольной столицы казенного имущества и кремлевских сокровищ. Но Арсенал продолжает работать – я никак не решаюсь трогать его. Ежели светлейший князь решится вдруг дать сражение, надо будет исправнейшим образом снабжать нашу армию оружием. Ежели я вывезу арсенал, а потом будет дано сражение, то это будет для нашей армии катастрофой. Не так ли?”
“Ваше сиятельство, – отвечал я графу. – Конечно, вы рассуждаете справедливо, но только имейте в виду следующее. Ежели Кутузов не даст сражения на самых подступах к Москве, то Вы не успеете вывезти Арсенал, и он весь достанется неприятелю, и это будет опять-таки катастрофой”.
“Что же делать?” – в отчаянии бросил мне Ростопчин.
“Выхода нет, ваше сиятельство. Надобно любою ценою добиться от Светлейшего князя предписания. Ежели это не будет сделано, то в любом случае произойдет трагедия”.
Граф Ростопчин закрыл лицо руками и застонал; было слышно, как его сиятельство шепчет сквозь слезы:
“…плут…проклятый…плут”.
Я тихонько вышел из губернаторского кабинета и осторожно прикрыл за собою тяжелую дубовую дверь.
Да, ситуация складывается поистине трагическая и, видимо, неразрешимая.
Грустно. Грустно до боли.
Вот что чует мое сердце. Светлейший князь Кутузов так и будет все время вести свою иезуитскую политику, жуткую политику. В итоге Москва будет сдана, а наш Арсенал достанется неприятелю. Отвечать же за потерю Арсенала, естественно, придется никому иному, как графу Ростопчину.
Светлейший князь, несомненно, выйдет сухим из воды. В который раз уже повторяю, но никак не могу успокоиться: так вести себя подло, очень подло.
Граф ждал от меня совета, однако мой совет, как бы верно я ни понимал нынешнюю ситуацию, увы, дела не спасет, никак не спасет.
Токмо ежели главнокомандующий начнет вести себя благородно, начнет вести себя сообразно своему высокому званию, токмо в таком случае удастся спасти Арсенал и другие ценности, хранящиеся в первопрестольной столице.
Но пока что Михайла Ларионыч Кутузов по обыкновению своему юлит, хитрит и что-то там для себя выгадывает. Пока что Светлейший князь подставляет других и является главным гонителем умницы Барклая. Так что изменения положения к лучшему ждать сейчас не приходится.
Светлейший только и думает о том, как бы свалить вину на графа Федора Васильича Ростопчина или еще на кого-нибудь. Так что ходить, ходить графу в виноватых.
Хитрец Кутузов устроит все так, что Ростопчину никак не отвертеться. Монарший гнев обеспечен московскому главнокомандующему.
Так что станет Ростопчин виноватым, а Кутузов награжденным: не иначе, как быть Михайле Ларионычу фельдмаршалом.
Августа 16-го дня. Одиннадцатый час ночи.
Ротмистр Винцент Ривофиналли за обедом рассказывал, что на Разгуляе, на Поварской, на Мясницкой стало крутиться довольно много весьма странных людишек; причем некоторые из них имеют явно разбойничий вид.
Вообще подозрительные личности вдруг стали осваивать весьма респектабельные районы, и ходят они по этим районам заносчиво и даже нагло, по- хозяйски, но все-таки пока особенно не высовываются.
Я соотнес наблюдения ротмистра с теми предупреждениями, что сделала Таубе Адельсон, и решил, что Москва заполняется первыми вновь прибывшими шайками разбойников.
Подозрительные личности, по словам ротмистра, все ходят и присматриваются, главным образом, к большим, поместительным особнякам, коих в первопрестольной немало.
Несомненно, каждый из них подыскивает для себя и своего атамана уютное гнездышко, набитое снедью и вином.
Присматриваются и принюхиваются новоявленные московские гости и к обитателям особнячков, наверняка обмозговывая род расправы над ними. Но ведут себя “гости” в общем-то пока что тихо, видимо, ожидая своего часа и выступая на данный момент только в роли наблюдателей, и не более того.
Вместе с тем было очевидно, что это всего лишь первые ласточки, что основные разбойничьи силы всего только подтягиваются к Москве, что грабежи и насильственный захват зданий еще впереди. Пока что в первопрестольную столицу вождями шаек засланы всего лишь разведчики.
Полковник Тетенборн, хмурясь и сердито покусывая ус, внимательнейшим образом слушал и делал у себя в тетрадке пометы.
Да, германо-российскому легиону в ближайшие дни и недели работенка предстоит не из легких.
А то, что граф Ростопчин вывел из Москвы основные полицейские силы, есть ничто иное, как форменное предательство, которое, несомненно, будет иметь далеко идущие последствия.
Адам же Фомич Брокер и приданные ему два десятка полицейских совершенно бессильны и беспомощны, точно так же как бессильна и беспомощна сама наша первопрестольная столица, бесстыдно оголенная своим главнокомандующим.
Ох, граф, граф! Что же ты натворил?!
Коллежский секретарь де Валуа в точности записал все, что рассказал ротмистр Ривофиналли. Попозже я все прочитаю и постараюсь обдумать.
Августа 17-го дня. После шести часов вечера.
Получил в обед записку от Барклая.
Михаил Богданович совершенно откровенно сообщает мне о том, что беспорядочное и все более убыстряющееся бегство наших войск по направлению к Москве продолжается. И Светлейший князь Кутузов, по словам Барклая, совершенно не в состоянии управлять сим процессом.
От себя в скобках могу только добавить следующее.
Я уверен, что в отчетах Светлейшего Государю наше положение выглядит, если не вполне блестящим, то достаточно прочным и уверенным. Дело в том, что едва ли не главный талант Михайлы Ларионыча, искусного полководца-дипломата, заключается как раз в умении составлять реляции – под его пером буквально все преображается. Кутузов всегда мог представить дело таким образом, что побежденный оказывался чуть ли не победителем. Так что на бумаге у нас все хорошо.
Написал мне Барклай и о личном своем разочаровании в людях: “Я просил Закревского, Каменского и других, облагодетельствованных мною, ехать в Петербург, дабы отвезти от меня депеши к Государю, но все они наотрез отказались; в незаслуженном несчастии все меня отставили”.
Надобно будет пособить старику. Я уверен: он еще понадобится матушке России. Это именно Барклай заманил Бонапарта в глубь нашей Империи. Чует мое сердце: Барклай и будет гнать императора французов назад, в его логово.
Это, может быть, и наивно, – сознаюсь, но я все-таки верю в справедливость Истории!
Нельзя безнаказанно отставить человека необходимого и нужного. Все увидят, что дело страдает без него и вернут его назад! Это, конечно, детское рассуждение, довольно странно звучащее в устах начальника Высшей воинской полиции. Но как же жить, как же действовать и совсем не верить в справедливость?!
В общем, я вопреки всему убежден, что Барклая рано или поздно вернут! Но лучше все-таки, ежели “рано”!
Им придется закрыть глаза на все: даже на то, что он русского не знает.
Без Барклая нам не обойтись! Никак!
Да, получил я письмо от Сергея Кузьмича Вязьмитинова, Петербургского главнокомандующего, в ведении которого ныне является и управление столичной полициею.
В городе стало весьма не спокойно. Чувствуется все более растущее ожесточение супротив всех иностранцев. А с другой стороны, появились в избытке довольно-таки странные людишки, всюду заглядывающие и всем интересующиеся: то ли шпионы, то ли разбойники. В общем, стало всплывать что-то темное.
Вязьмитинов сообщил мне и некоторые новости, так сказать, светско-политические.
В Санкт-Петербург прибыла мадам де Сталь. Преследуемая Бонапартом, она явилась в Россию как в последнее убежище угнетенных.
Мадам де Сталь всюду принимают даже чересчур ласково, чуть ли не с подобострастием.
И еще одну новость поведал мне генерал Вязьмитинов.
Государь, назначив Кутузова главнокомандующим, отправился в Або, столицу отвоеванного у Швеции герцогства Финляндского.
Да, и еще одно письмо доставили мне сегодня – оно от моего петербургского агента графини А.Ф.З-й. Там сказано, между прочим, что в Петербурге объявилась, наконец, графиня Алина Коссаковская, агент Бонапарта, и она едва ли не каждый день видится с мадам де Сталь. Вот это уже по-настоящему интересно.
Не сомневаюсь, что Алина “подъезжает” к мадам де Сталь по личному распоряжению императора Франции. Надо будет этим заняться. Но для начала я попросил графиню А.Ф.Закревскую не выпускать Алину из виду.
Августа 17-го дня. Десятый час вечера.
Сегодня я срочно отозвал из Воронцова надворного советника Павла Александрыча Шлыкова.
Полагаю, что он должен прибыть к нам на Варварку буквально с минуты на минуту.
Ждем со страшным нетерпением и не только потому, что соскучились за старым своим товарищем. Есть еще и дополнительные соображеньица у меня.
Думаю, хватит уже Шлыкову там слушать трепотню шарлатана Франца Леппиха! В охране воинской полиции сей Франц на самом деле совсем не нуждается. И тайну блюсти нет никакой надобности. Все уже знают про воздушный шар, который никуда не взлетит.
Отдохнул господин надворный советник, а теперь придется и поработать как следует. Надобно и Государю послужить, голубчик!
Граф Ростопчин подло услал почти всех полицейских из города, сделав первопрестольную беззащитной. И вот теперь у нас каждый человек буквально на счету.
Правда, должен еще прибыть новый отряд легионеров, но дела это никак не спасет.
Разбойничьих шаек едва ли не с каждым часом становится все больше и больше.
Так что, Павел Александрыч, придется тебе попотеть ныне в Москве, а может, и кровушки своей отлить.
Времена-то настали серьезные!
Сводки городских слухов, которые по нескольку раз в день приносит мне ротмистр Винцент Ривофиналли, становятся все тревожнее и, я бы сказал, все чудовищнее, все немыслимее, все фантастичнее.
Не теряет времени и наша Таубе Адельсон. Ей тоже удалось узнать кое-что интересненькое. В первопрестольную прибыло несколько поляков, однополчан отставного поручика Дубровского; они собираются каким-то образом вызволять его из острога. Подробности пока не известны, но уверен, что Таубе их добудет. Она сдружилась с одним из поляком, графом Тышкевичем. Не сомневаюсь: он выдаст ей все планы.
В общем, фактов скопилось предостаточно. И я убежден: совершенно непреложно, что Москва теперь является местом весьма и весьма опасным для проживания. И эта опасность все время неуклонно нарастает, хотя, казалось бы, куда уж далее?! Но, оказывается, есть куда. Опасность увеличивается, а конца для этого движения не предвидится пока.
Да, квартальный надзиратель Шуленберх (фактически экс-квартальный надзиратель, ибо таковым он был в пору службы своей в Вильне; я так называю его по старой памяти) и помощник его Зейдлер отыскали в Москве целую группу агентов министра полиции Балашова.
Оказывается, балашовцы вот уже несколько дней регулярно слоняются по Варварке и еще много времени проводят в ближайшем питейном заведении.
Я попросил Шуленберха, дабы он разъяснил балашовцам всю сложность, всю опасность нынешней обстановки в городе, дабы он разъяснил, что Москве угрожают воровские шайки и прибившиеся к ним мародеры, и предложил бы им прийти на помощь Высшей воинской полиции.
Шуленберх нашел в старшего из балашовцев майора Лернера в кабаке, который тут называют “кружало”.
Майор уже всласть “накружился”, то есть был в весьма сильном подпитии, когда к нему подошел Шуленберх.
Слегка заплетающимся языком сей балашовец весьма нагло отвечал на просьбу о помощи, что им приказано токмо следить за мною и более ничем в Москве ни в коей мере не заниматься, а то, что в первопрестольной столице не хватает полицейских, так это до них ничуть не касается – на этот счет никаких указаний они не получали пока.
Проклятье!!! Проклятье, да и только!
Поначалу я попросту рассвирепел, услышав рассказ Шуленберха, но затем быстро успокоился.
Картина вырисовывалась более, чем ясная.
Министерство полиции и Высшая воинская полиция – это ведь соперничающие ведомства.
В последнее время, думая о войне, я как-то забыл о сем обстоятельстве, забыл о межведомственных подкопах.
Балашов! Что же все-таки за низкая и мелочная у тебя душонка!
А чего я, собственно, мог ожидать?
Естественно, верхом наивности было предполагать с этой стороны нам хоть какой-либо помощи!
Интриги да амбиции для него важнее судьбы России! Увы, это так! Как же я мог забыть об этом!
Конечно, каждая наша неудача, каждый наш промах – это бальзам для души Балашова.
Александр Дмитрич только и ждет, дабы представить нашему Государю в невыгодном свете деятельность Высшей воинской полиции. Более того, не просто ждет – он еще и строит козни супротив меня!
Вот чем он занят в это тяжелейшее время! Заслал агентов, дабы они выслеживали меня, выискивали обо мне и моих помощниках нечто порочащее…
И это вместо того, чтобы ловить нарушителей закона! Казенные денежки ухлопываются на то, чтобы следить за мною!
Ладно! Обойдемся как-нибудь без Александра Дмитрича Балашова, генерал-адъютанта и министра, и его людей.
Рассчитываю, что мы справимся, хотя сил у нас все-таки явно недостаточно.
Да, есть у меня и приятная новость.
С час назад прибыли к нам на Варварку коллежский ассесор барон Петр Розен и капитан Карл Ланг, чиновники Высшей воинской полиции, с коими мне пришлось бок о бок трудиться в Вильне в апреле, мае и июне нынешнего года, ловя французских шпионов и литовско-польских изменников.
Сейчас сия парочка очень даже пригодится в первопрестольной столице, это несомненно.
Конечно, я далеко не всегда бывал доволен Розеном и Лангом (до ротмистра Давида
Савана им, конечно же, весьма далеко), но какое ни есть, а пополнение!
В общем, тут более или менее, кажется, восстанавливается прежняя моя виленская команда (надворный советник Шлыков, коллежский асессор Розен, капитан Ланг, полицмейстер Вейс, квартальный надзиратель Шуленберх, помощник квартального надзирателя Зейдлер, не хватает только умницы Яши Закса), а мы ведь тогда кое-чего и добились!
Правда, сейчас нам противостоят не агенты Бонапарта, а свои же родные головорезы (а это пострашнее будет), совершенно не знающие никакой пощады, но все-таки не стоит отчаиваться заранее.
Поглядим – увидим!
Половим теперь и разбойничков, коли целиком ушедший в интриги министр полиции Балашов не намерен этим заниматься.
Позднейшие приписки автора дневника, сделанные им на обороте “Второй предпожарной тетради”:
Приписка первая
Сентября первого дня 12-го года светлейший князь Кутузов известил графа Ростопчина, что в целях спасения нашей армии сражения за Москву дано не будет (2-го сентября Бонапарт уже был в первопрестольной столице нашей: в 10 часов утра он стоял на Поклонной горе и оглядывал город).
Граф, узнав, что Москва все-таки отдается неприятелю, тут же отдал приказ топить в воде запасы пороха и свинца (вывозить уже было поздно; французы были, как говорится, “на носу”). И закипела работа, страшная, но неизбежная, явившаяся платой за двуличие Светлейшего, регулярно проявлявшееся в течение всего августа месяца.
400 солдат гарнизона и служителей Арсенала (начальник же Арсенала полковник Курдюмов сбежал, как только стал известен приказ Кутузова об отступлении) до самого появления в городе неприятеля кидали в Москву-реку и Красный пруд бочки с порохом и свинцовые слитки.
Французы, войдя в первопрестольную столицу, Арсенал взорвали.
Яков де Санглен.
военный советник.
Декабря 20-го дня 1812-го года.
град Вильна.
Приписка вторая
Граф Ростопчин, пред тем как оставить Москву, повелел открыть ворота желтых домов и острогов.
Тихие и буйные помешанные, а также разбойники всех мастей (в их числе был и отставной поручик Дубровский со всеми своими “желудями”) стали заполнять первопрестольную столицу, самовольно захватывая пустующие дома и особняки. Скоро к ним присоединились обросшие мародерами из солдат и казаков разбойничьи шайки, которые двигались на Москву.
Начиналось время повальных грабежей и кошмарных убийств, о коем до сих пор я вспоминаю с величайшим содроганием.
Прежде чем пострадать от французов, Москва пострадала от разбоев со стороны своих. Не стоит забывать об этом факте.
Яков де Санглен,
военный советник.
Марта 24-го дня 1813-го года,
град Санкт-Петербург.
Приписка третья и последняя
На 130-ти (!) подводах из Москвы вывезли имущество этого мерзкого шарлатана Франца Леппиха (а “чудо-шар” его, как я и предсказывал, так и не поднялся никуда), в то время как часть бесценных кремлевских сокровищ, национальных святынь Российской империи, из-за нехватки времени и подвод, 2-го сентября 1812-го года в страшной спешке просто зарывали в землю.
Сие есть безобразие, коему нет никакого оправдания и нет прощения во веки веков.
До сих пор, как думаю об этом, кровь стынет у меня в жилах.
Проклятия по адресу глупцов и изменников и сейчас готовы сорваться у меня с уст, хотя, конечно, проклятьями делу не поможешь. Что сделано, то сделано. И все-таки…
Яков де Санглен,
военный советник.
Марта 1-го дня 1864-го года,
град Москва, Святая Первопрестольная столица.
Примечание публикаторов:
Конечно, оценки, даваемые участником грозных событий 1812-го года не могут не быть субъективны, но они заслуживают внимания именно как оценки участника тех событий.
Филипп Нора,
Арсений Тарталевский.
19-го апреля 2006-го года,
Париж – Москва.