Фрагменты книги (окончание). Запись Сергея Юрьенена
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 9, 2005
1944 – конец. Однажды в дневную смену к концу работы приходит гражданский. Разговаривал с нашим сторожем. Подходит:
— Одевайтесь, пойдемте со мной.
— Куда и кто вы?
— Потом узнаешь.
Сторож кивает: иди, иди!
Я подумала — из Таганрога пришло на меня. Шла спотыкаясь. Площадь. Входим в здание.
— Откуда вы? Когда привезли вас? — и дает лист. – Пишите подробно.
Написала, что два брата в Сибири, отец в тюрьме.
— Подпишите, что это правда все.
Подписала.
Другой, в форме, одноглазый (из госпиталя, говорит, прибыл домой, лежал полгода, послали работать в тыл):
— Ну, как у вас на работе?
— Как в лагере, так и на работе. Очень тоскуем по дому. Вообще война безумие. Вы культурные страны считаетесь, а что делали у нас? Убивали, вешали. А здесь? Самолеты гоняются за детским поездом, чтоб расстрелять детей. Есть у вас дети?
— Да, трое. Вот они счастливы.
— Вот и вы глаз потеряли ради чего? А у вас тоже есть школьники и ездят в школу.
Сидели и оба плакали, он о себе, а я о себе.
Он повел меня домой.
— Что, на меня жалоба поступила?
— Нет, нет. Все в порядке с вами, не волнуйтесь. Скоро война кончится, и все поедете домой.
Когда я вернулась, Нина Гармаш была так рада, боялась — с кем я буду работать…
Немка сказала:
— Там ваши приехали.
Это были беженцы с Востока. Те, кто сотрудничал с немцами. Их разместили под открытым небом. Загородку только сделали. Оттуда доносился запах жареного сала, немцы глотали слюни.
Единственный фильм, который я посмотрела за войну в Германии, назывался Opfergang. Цветной. Краски были изумительные. Красный костюм для верховой езды у блондинки…
В воскресный день Марианна попросила, чтобы меня отпустили. И мы пошли в кинотеатр. В центре Люденшайда. Их всего было один-два. Завязала мне косынку крест-накрест, спрятала волосы. Иначе бы меня не пропустили – Шиллер-локоны. Никто так не носил. Мы зашли, когда уже был погашен свет. Хронику не помню, может быть, мы опоздали.
Сюжет? Он спортсмен, любитель верховой езды, жена вялая и томная. Он влюблюляется в блондинку, которая заболевает и лежит в больнице. Жена ездит мимо больницы и показывает ей хлыст. Блондинка думает, что это он, ее любовник, и умирает в блаженстве. А жена становится подругой своего мужа, вместе скачут.
Я зашла с работы к подругам, они спали, одна сидела, делала прическу перед зеркалом, собиралась на работу, одна лежала внутри, а Мария и другая спали. Они жили на пятом этаже, но работали внизу на фабрике… селили, где попало, своих рабочих, ожидая лагеря… уже окна были, стены – огромный, пролет уже проволокой закрыт… Бараки…
Мария и девочка спали в койках у стенки. Я зашла, не стала будить, и в памяти осталось…
Я услышала взрыв, повернулась – дым.
Та, что прическу делала — лоскутики только нашли от ее платья. А эти девочки с кроватями и со стеной вывалились, а та, что лежала, Ариадна Рогачева, балка упала на нее, ноги перебило, руки ранило, лицо …
А другие спаслись. Правда, все в синяках, побитые. Одну звали Марина…
Напалм – сыплется с неба огонь. Кажется, совсем рядом. А оказывается, Аахен жгли – 60 километров от нас. Немцы перепугались, первый раз увидели. Хотели нас увезти по дороге в лес, но потом вернулись. Потому что, как бомбежка, русские разбегались, грабили, убивали…
Под шумок.
Девушки бегали к бауэрам. Работать. Я тоже раз пошла. Познакомилась с хозяйской девочкой и ее подружкой Дорис. Отец на фронте. Дорис рассказывает, что она приходит и просит, чтобы дал молока. Прислан был голландец слюнявый, проверять количество молока, так она с ним спит за это. Он фашист, и подарил ей фашистское кольцо. Там был череп с костями.
Я ужаснулась! Стала ей говорить, что у нее может ребенок быть, что он такой хам! Потом она стала приходить к нам в лагерь, я что-то ей подарила, а у нее попросила кольцо, а потом уговорила кольцо в туалет выбросить (вместе были, когда выбросила). Стала хорошо учиться, с мамой своей подружилась и редко ходила к “подружке”, говорила, что не хочет с ней дружить, что она плохая, не добрая, подруга – она виновата…
Так они и лежали до прихода американцев. Немцы. Старик, молодой и 14-летний подросток. Расстреляли за дезертирство. Трупы запретили убирать. Для устрашения. На главной площади в центре.
Когда пришли американцы, бургомистр застрелился.
Люденшайд американцы взяли 14 апреля 1945. 86-ая пехотная дивизия “Черный ястреб”.
Радость… Безразлично было, кто освободил. Главное, что фашизм пал, что мы свободны, поедем домой…
Лагерь остался без охраны. Без еды. Даже стало страшно…
Передовые части американцев ушли, мы дома, девчата принесли рис. Когда госпиталь грабили, рассыпали рис, а они с земли насобирали. Мы перебирали и варили кашу, а к бауэрам ходили за молоком… Увидели на верхней дороге сожженный джип амерканский, там сожженные люди, шофер сидел, ноги до колен были сожжены, и он маленький такой стал… Мы бежать… Сказали американцам. У нас на улице перед площадью вырыли американцы яму и поставили большую пушку. Там сидели не отходя, и к нам в лагерь ходили, наверно, делились пайками…
Снова американцы…
Русские, подзуживаемые американцами, грабят витрину. Джип с киношниками. Продюсер-красавец, второй оператор был метис… Шофер был с ними – втроем. Заехали в лагерь, собрали нас, мы пели, танцевали, они нас снимали. Мне было стыдно за то, что наши делают, и я им сказала, что вас американцы будут в кино показывать!
Они остановились, стали разбегаться.
Американец главный у пушки говорил: Если будет президент Труман, то будет война с японцами и Китаем.
Как-то утром американцы уехали.
В дверях вдруг трое немцев. Страшные немцы – таких не видела. Без погон, зеленая темная форма. Яростные. На лицах написано – что пришли убивать. Автоматы, что-то еще такое страшное – фауст-патроны?
— А ну, собирайтесь все! Шнель-шнель!
А у нас в лазарете каша рисовая, продукты… Откуда у нас рис?
— Собирайте лагерь!
И стали мы вести диалог. Когда я испугаюсь, откуда у меня слова берутся. Я стала разговаривать с ними.
— Мародеры!
— Кто мардореры? Ауф эрде… Мы с земли подняли рис. Битте, комм мит…
Солдаты за нас, начали они между собой. Не хотят на эту акцию, он их подбивает, я тогда к нему:
— Тут же сейчас придут американцы-англичане… Вы остались живы после такой войны, там лежат на площади ваши, расстрелянные вашими… онкеля расстреляли, юнге алз зи унд кинд фирцин яре эршоссен ворум? Йа-йа…
Они не верят.
— Спросите своих немцев, и они вам скажут, что это правда! Все знают, это только боялись смотреть.
И девочки:
— Платц, платц… Шон вохе лихт лойте… Лежат и похоронить нельзя.
— Юнге буршен, вы идете домой, зи хабер муттер, геен нах хаузе, криг ист энде… — Стала им говорить.
Один лег на кровать и рукой закрылся. А эти два стоят, сволочь и другой. Я говорю – садитесь, но он не садится.
Если бы все трое были одной мысли, одного действия, они бы нас расстреляли, но и второй тоже колебался… Говорит – так бросили, что ты хочешь. Пойдемте.
И они ушли.
Мы тогда перепугались. Могли бы нас всех в три автомата расстрелять. Пошли в полицию. В центр. Я уже знала, где…
В полиции уже все изменилось. Социалисты стали хозяевами.
Сказали, что надо в другой лагерь – в сборный пункт идти. И мы пошли.
Праздновали 1 Мая. Пошли на прогулку по дорожке, где бауэр жил.
Мулат с винтовкой.
Негры в землянках за дорогой.
Девочки побежали. Приехал офицер на джипе. От гаубицы. Высокий, белый, красивый. В ярости был:
— Вот тебе пистолет, стреляй его!
Я отказалась.
— Если бы ты испугались его и пошла, то уже были б мертва! Стреляй!
— Нет-нет.
Плюнул и уехал.
Потом они уехали, вместе с гаубицей…
Половина лагеря разбежалась.
Многие, когда нас освободили, побежали навстречу советским войскам…
Шли слухи, что вспороли живот какой-то немке.
Убили бауэра, который наверху жил. Кто убил, не знаю. Забирали корову, бауэр не разрешал. Убили.
Хозяйка была счастлива – наследство! У нее дочка была, лет 15-14…
Ели эту корову, свежатину, а нельзя, надо, чтоб сутки отлежалась, все дристали, я съела кусочек, и тоже понос… Корову свежезабитую нельзя есть. Надо, чтобы сутки повисела.
Очень болел живот.
*
И вот однажды приходит переводчица Селищева, а с ней тот русский, с которым я два-три месяца назад, после спектакля, отказалась танцевать. И начинается самая страшная сцена из моей жизни в Германии…
Начинают они меня судить. За что? Даже не могу сказать… Русский, кажется, начал с того, что сказал – всех переводчиков надо кончать.
Кто-то заикнулся, что переводчица как раз та, с которой он пришел. Селищева.
Девушки, с которыми я прожила три года, молчат.
Русский вдруг говорит:
— Да чего тут разводить канитель? Вывезти, привязать к двум деревьям и отпустить!
До меня не сразу дошло. Разорвать предлагает… За то, что отказала в танце.
Спасла меня Зоя, фамилию забыла, сверху закричала, стала их ругать:
— Что за судьи явились? Кто вы такие?
Они стушевались.
Я ушла в бункер. Никто меня не забирал, сама всю ночь там просидела. Наутро нет их – ни блондина, ни Селищевой. Исчезли. Больше никогда их не видела…
Я потребовала, чтобы вели в полицию. Там я сидела, девочки говорили. В полиции сказали, что ничего у них на меня нет…
Американцы организовали сборный пункт для отправки нас на родину. Но только в конце июня. Собрались отправить.
До этого столько слухов было. Что нас отправят на кофейные плантации, на тростниковые. В Австралию на шахты и пр. Нервотрепка! И вот эта Анни Черная…
Которая нас так ненавидела, вызвала меня на проходную. Умираю от голода, дай что-нибудь. А у меня куска хлеба не было, несмотря на то, что я выписывала питание. Дают справку на триста, выписываю на триста. Ни одной лишней порции. Не могла ей ничего дать. Нас было четверо и нам выдавали 4 тарелки супа, кило мясных консервов и булка хлеба на весь день, и все девчата съедали за обедом, и я с ними. Ничего не оставалось.
Она:
— Ну хоть хлеба кусок?
Говорю:
— Ну, нет у меня.
И тут девки стояли:
— Неужели нет ни куска хлеба?
И они пошли, ей принесли чего-то. Сухарь. А у меня нет ничего. Мне было худо, что я как бы ей отомстила. Стыд до сих пор мучит…
Сборный пункт разместился в каком-то немецком городке. Трех, четырехэтажные дома. Бассейн там был.
Американцы сказали – женатые должны жить с женатыми. Так я потеряла связь с девочками из моего лагеря. Они, с кем я дружила, были с парнями.
Попала к украинкам, белорускам. С Тоней там познакомилась… Она была начальник штаба, а командир – отдельная у него была комната. Я сдавала сводку на наличие количества по этажам. Каждый этаж – рота. Ходили с Тоней по этажам. Все в порядке? Есть какие неувязки? Больные? Было все в порядке. Одна девочка попросила совета, как ей быть? У нее родные артисты, она … Я не знала, что это за номер, и она показала. До сих пор еще такой гибкости не видела, хотя пару номеров встречала на концертах. Меня приглашают в Америку. Мне дорог каждый час, каждый день! Особое питание, тренер, который курировать меня должен, я обращалась к приезжавшим от Советской стороны. Они молчат и никого нет! – Ну, я бы поехала, если бы владела талантом, как у вас, а там искала бы наших послов, писала бы, записки разбрасывала бы, спрашивала, как попасть домой. Не знаю, где она? Может, наши одумались, и взяли на себя “такую обузу”?
Стив Козлов, родители бежали из России без ничего – Москва, Петербург… Как я познакомилась с ним?
Пришел американец – идем к начальнику. Пошла. В комнате никого. Я взяла ведро, тряпку и стала мыть окно. Американец приходит, нет, у нас есть кому мыть, забрал ведра, тряпку. Ушла домой.
Вечером приходит – там вас ждут. Кто? Он говорит по-русски. Ждет девушки. Оказывается, там меня ждут девочки, две. Фамилия одной Черниченко, а может, Черникова, красивая, высокая, другая – маленькая, беленькая… Говорят: мы уезжаем в Америку, вас берем с собой. Я, говорю, не собираюсь ехать в Америку. “А что вы собираетесь делать здесь? — спрашивают. — Идет самолет, и нас возьмут.” Отказалась.
И этот Стив Козлов меня отвел домой.
По дороге стал рассказывать про Америку:
— Вы правильно делаете, что не едете. Они едут и не знают, куда. Они в бордели едут.
У меня волосы дыбом встали.
— У вас лучше, правильно делаете, что едете домой. У нас как? Если деньги есть, то жизнь очень хорошая, а если денег нет, то очень плохо. Например, у меня машина сломалась. Я должен платить, чтобы ее выбросить. Оставьте на дороге? Да, но мне ее привезут и заставят платить. У нас Америка, у нас найдут тебя, и заставят платить… Вот вы купите дом. А на работе — мало ли чего, повздорите с мастером, мастер скажет шефу, и Вас выгонят. И тогда – хоть погибай вам. Могут дать такой документ, что вас посуду мыть не возьмут. И все, что вы заплатили за дом, пропадает. И никто не даст. А у вас, у русских, дадут. Вы с помойки достанете, будете есть. Я хотел учиться, но у нас денег на это не было.
Там много таких, что и хуже нас жили. Он и адрес давал – ниже Канады. И зима есть, и климат хороший…
Кто такой Джексон? Командующий их. Такой негодяй был… Ты так и написал, как я сказала?
Он приходил в лагерь, приставал ко мне. Все посылал за мной, а я не ходила. Я сказала, что только, когда замуж пойду, и то если буду любить.
Вызывал меня три раза, я не иду. Снова пришел, посмотрел на меня, повернулся и ушел.
Это был начальник Стива, который очень возмутился… Он вообще был такой… русский! При этом простой солдат. Ничего он не боялся. И говорил с начальником на равных, голос повышал – это в американской армии. Мы, говорил, независимы. Он меня наказать может, но справедливо – за дело!
Эти девочки, которые спаслись после бомбежки…
Летчик, американец, который бросил ту бомбу, нашел этих девочек, и Марину, она хорошенькая была, и сказал – ты моя жена. А сам алкаш, она плакала, у нее старые родители, она хочет домой, а он – не пущу. Всех выгонял, когда приходил к ней, если кто не хочет выходить, всех за шиворот и выгонял…
Сборный пункт. 1945. Люденшайд — Комиссия ООН. Девки меня вытащили из-под душа, привезли в немецкую фотографию. Чего везешь? Почему сама не хочешь фотографироваться? Зачем меня везешь с мокрыми волосами? Нужна русская! А я украинка. Три стула. *** сидит моя начальница — однофамилица руководителя Украины (говорила, отец ее), над ней большой крупный американец, 40-летний англичанин и 30-летний француз. У меня голова мокрая была, космы. Только я села, как за моим стулом началась борьба – англичанин с французом. А немец-фотограф улыбается. А я не могу обернуться, сижу растерянно. Потом американец говорит, призывает к порядку: мол, господа, имейте совесть… На вас смотрят!
Англичанин схватил двумя руками мой стул, а француз пошел к белоруске, некрасивая, но вышла чудесно, украинка тоже, а я очень плохо, и физиономия какая-то – еще не вышла из этой ситуации… Я отослала фото сестре Полине, она ее порвала: испугалась…
Завели списки, француженка на русский язык переводила… Приглашали всех, и меня пригласили. Я пришла. Если мне что-то очень нужно, то эта переводчица запишет. Я подумала – что? Резинки на чулки… У меня не было. Я говорю – нужен корсет. Она записала. А этим заведовал француз. Она рассказывала: он проверяет списки, говорит – а кто это такая? Почему? Вон сколько всех, а эта требует корсет. Я хочу ее видеть. Она через солдата передает – вас хочет видеть шеф. Блондинистый, среднего роста. Мне он понравился, похож на русского. Он ей задавал вопросы, она переводила.
Когда я пришла за корсетом, розового цвета, моего размера, красивая грация с бюстгалтером… Она говорит – он влюбился в вас, хочет на вас женится. Я не собираюсь замуж, хочу домой. Вы очень много теряете, он очень богатый. Ну и выходите. Он меня не хочет. Если бы я – я бы с закрытыми глазами. Вы будете счастливы…
У нас лагерь был женский, не было мужиков. И вдруг наш. Украинец… Кто его ранил? Ранение было в руку, в легкое и навылет. Винтовочное. Как он жив остался, не знаю…
Это так было. Иду к тем, с кем жили, — они замужем, живут отдельно. Вижу раненого несут, хотят положить в легковую машину. Вся спина разорвана, кровь так и хлещет.
Я шла мимо, тут же вмешалась:
— Перевязку сначала сделать!
Сделали ему перевязку в медпункте. Я у них забрала одеяло, послала за грузовой машиной. Пришел англичанин, дал грузовую. Я сказала, чтобы ребята сели в кузов и держали одеяло врастяжку… Хотела сесть с ребятами, но англичанин посадил меня в кабину.
И поехали в немецкий госпиталь.
Там все ребята разбежались, узнав, что раненому нужна кровь. Пару человек осталось, но группа крови не подошла. Я предложила свою. Группа оказалась та же.
Немецкий врач все добивался:
— Кто он вам?
— Никто.
Он глаза вытаращил:
— Так почему вы кровь даете ему?
— Потому что наш. Русский юноша.
Положили меня рядом с ним. Стали перекачивать ему кровь. Вижу, что щеки у него порозовели. Черные волосы. Деревенский парень, молодой. Такой же репатриант, как я. Освободился. Бывший военнопленный.
Уезжая, пошла попрощаться. Он сказал, как зовут, фамилию и откуда.
Иван Редька. Из Конотопа… Других так разыскивают потом, благодарят, а меня он даже не вспомнил…
Фильтрационный пункт. Погоны, как у царских офицеров. Испугались: я не знала, что Сталин разрешил погоны. Я хотела домой. У меня дочь дома. Никто нас здесь не любил, никому мы не нужны.
Как фильтровали? А спрашивали у всех про всех.
Июнь.
Англичане сменили американцев…
После того, как я кровь сдала… Это Тони организовывал машину. И так он меня увидел.
Вечером собралось много народа у нас в комнате. Пришел какой-то парень рабочий, простой, наш русский. Пришел Тони. Стал рассказывать, что охранял Бэкингемский дворец, стоял в шапке, потом служил в колонии, где-то в Африке… Я: что вы там делаете? Я же подкованная… Вы эксплуататоры, колонизаторы. Он улыбается снисходительно. Нет, мы там культуру приносим, то-это…
Тогда он стал приходить-уходить, англичанин Тони. Однажды прибегают девки, показывают – идет он по улице. Маршируют они с понтом. Ну вот, снова жених появился. Приходит. Не одна я с ним, при свидетелях. Он говорит, что концерт русские дают, приглашает, ведет бесплатно. Корректный, всегда невозмутимый на вид.
Одна актриса была в роли куклы. Неподвижная. Настоящая кукла, не забудешь.
А как-то пришел Тони днем, я сидела за столом, писала… Данные мне приходили – на сколько человек нужно выписать документы. Пришел и сел у порога на стуле. Сделал предложение. Ай лав ю… Жениться. Я говорю: нет. Он тогда вытаскивает пистолет. И произносит с перекошенной улыбкой: “А если я вас тогда убью”. Я говорю: “Шиксаль! Судьба такая. Стреляй”.
Он посидел, положил свой пистолет и ушел.
А на другой день пригласил нас к себе. О чем-то они поговорили с моей начальницей, белоруской, достал он мешок, там была банка сгущенки, и мне предложил, я взяла… А на следующий день по лагерю сказали:
— Быстро, быстро!
К поезду.
Он мне подарил свою фотографию. А что там написано? Сейчас мне кажется, что он просил, чтобы я кому-то её передала. Я бы не взяла – я же еду домой. Может, он наш разведчик? Может, я должна была кому-то ее отдать? Подписал “Тони” и два слова…
С усиками.
Пропала куда-то…
В Советскую зону нас отправляли на поезде. В вагонах с сидячими местами. Все с чемоданами, багажом, грузились, а немцы на платформе стояли стеной — смотрели.
Мне было стыдно. Откуда эти чемоданы?
VI
ЗИМА НА ОДЕРЕ
Нас завозили в освобожденные лагеря, там допрашивали, а потом на завод.
Гюзен. Там тоже был лагерь, ПФЛ. Проверочно-фильтрационный. Русские там работали, но их уже отправили в Союз. Там нас сначала поселили для допроса. Мы спрашивали, когда отправят домой?
Послали копать кабель. Из земли выкапывать. Ну какой… В резиновой оболочке.
Увозили демонтированный завод. Демонтировали шоколадную фабрику, а ту, где делали эмалированные кастрюли (забыла, какой город), немцы не дали – написали Сталину письмо. У нас все были данные, что фабрика работала на фронт, но Сталин удовлетворил их просьбу, и мы уехали ни с чем!
На Урал увезли электростанцию из завода химического в Гюзене. И весь завод демонтировали.
Организовался автобус для офицеров – Веймар, Дрезден…
Мы: “Возьмите нас с собой”.
Горохов: “Как их брать, мы же не знаем, кто они?” (Не знаю, где он сам работал, чаще лежал у себя… рассказывал, что взял жену с двумя детьми. Не позавидуешь этим детям…)
Макаров, Зубков Вячеслав Александрович (с которым мы в Москве встретились в ресторане “Поплавок”), Пастухов хотели взять: “Мы же с ними, присматривать будем, чтоб не сбежали, вдруг — шпионки?”
Но не взяли.
Зависели от людей все в нашей стране государственные преступления, все плохое…
После демонтажа нас перевезли в Магдебург. Там я дежурила у телефона, работала комендантом зданий, где жили репатрианты. Комендант, что был до меня, военный, встретил свою семью, угнанную, и увез ее в Союз. Мне выдали одеяла, простыни, занавески…
Прием я не подписала, а что выдали – приняла и отчиталась – все сдала по документам.
Выдали большую зарплату и паек. Брала сухой паек… Отсылала почтой в Таганрог – на сестру Полину Зорько и Типикиных. (Как нашла их? В Люденшайд приехал немецкий солдат, который служил в Таганроге и привез привет от сестры: где-то рядом жил. А его жена, рыжая, работала на фабрике с нами… И солдат приходил на фабрику. Ничего не было им послать. Кто-то дал два шарфика – Женя Лапко и Вера Некрасова… 1944 год.)
Когда освободили, я написала письма. Мы, репатрианты, не имели права пользоваться почтой.
Когда я работала комендантом, солдаты-офицеры отдавали бумажки – разрешения на посылки. Я тоже отправляла посылки: привозишь, сдаешь. Потом зовут: зашивайте. Адрес химическим карандашом: вода и тряпка. Пишешь адрес.
Я не кушала, забирала сухим пайком. Приходила на кухню, мне давали (кухарка красивая женщина, 40-45): Молочка вам дать? Компотика, чая. Предлагала обед, но я отказывалась (брала сухим пайком, а буду кушать? Как же мне тогда пред солдатами и своими девочками?)
Напьюсь с хлебом. Мне стыдно было, не могла обжирать их…
300 репатрианток. Режим. 5-этажный дом, ходила по этажам. Охрана — солдаты. Тоже были на моей шее, чтоб не пьянствовали. Все ко мне хорошо относились. Выполняли мои требования. Был замполит майор или капитан Черный (фамилия) – кажется, Кузьма звали. Я сама справлялась и не жаловалась.
Если куришь, давали пачку большую табака, приходилось делать вид. Все угощали меня. Я закуривала и гасила. Все отсылала сестре. Она курила.
Я сдавала кровь… Брали по 200 грамм. Давали обед. Я его брала. Бутерброды, хлеб.
Я узнала твоего отца как… По телефону познакомились. Он просил с начальством соединить.
Я ни с кем особо не разговаривала, но у него был красивый голос – как у тебя. Баритон. Мягкий.
— Какие цвета вы любите?
Я черный, он тоже… Что читала? Западную литературу. Гюго, Золя… и он это читал. Карамзин, “Бедная Лиза” — не нравилась, а Пушкин, Лермонтов нравились.
У меня была синяя шляпа, черный троакар – вроде жилета с рукавами, черной шелковой ткани, матовой жатой… И синее платье расклешенное.
Я вышла утром, он меня встретил.
Магдебург.
Я жила на восточном берегу Эльбы, он – на Западном.
Он сделал мне предложение. Я ему сказала, что замуж не собираюсь, хочу учиться, у меня дочь, хочу новую жизнь начать. Просила у своего начальства, чтобы меня в Берлин назначили, раз не пускают домой: в Берлине я могла бы учиться дальше. Меня не пускают.
Он настаивал на браке:
— Давай жениться, и все.
Он скрыл от меня, что у его отца была волчанка. Сказал, что сабельный удар. На фронте. Сказал, что был юнкер. Воевал. Что мама – первоклассная на весь Ленинград портниха. Про Ленинград – вот посмотришь, какой Ленинград. Я ему про Таганрог, про музыку во дворце, а он говорит, надо же, как у нас в Эрмитаже, точно.
Военная служба ему не нравилась. Не хотел быть военным. Поедем в Ленинград, будем строить мосты.
Потом его часть расформировалась, давай, говорит, поженимся, потому что я уеду. Сначала ему нужно было отчитаться. Мы поженились. У него ничего не было, даже парадного костюма. Все отсылал домой родным. Его послали на Одер – во Франкфурт. Уполномоченным от СВАГ.
Звонил, приезжал из Франкфурта.
Летом 46 поехали на уикэнд на Эльбу. Там мост, река обмелевшая была. Там кто-то переплыл реку. Твой отец: и мы поплывем на тот берег. До середины доплыли… Мне стало тяжело плыть. Тянет вниз. И вертит. То папу вижу, то не вижу. Но я не поняла ничего, тонула раньше только в прилив, а в водовороты не попадала. И вдруг слышу голос папы, на воде, как шепотом: “Помогите, помогите”. Когда меня повернуло к нему, я вижу, он рот открывает, и поняла, что он кричит. Меня до подмышек стало тянуть. И смотрю, на берегу народ стоит весь! И вижу, плывут к нам. Двое к папе, один ко мне. Я его утопила. Он от меня оторвался, оттолкнулся от дна и ушел. К папе. А другой ко мне. Я ему говорю, минутку, мне нужно выпрыгнуть, чтобы вздохнуть, нет дыхания. Он нырнул, а я на него встала и выскочила. А он меня за ноги, и я больше ничего не помню. Он за ноги меня и вырвал из водоворота.
Когда мы пришли в себя, лежим на берегу рядышком, как рыбки, и рыгаем. И папа улыбается. Вот мы получили с тобой крещение. И благословение свыше!
Спасли нас русские репатрианты. На фото есть. Которые у него работали.
Один репатриант ходил по карнизу 5-ти этажного дома. Лунатик был. Его все берегли, запирали. Все стоят и молчат. А он идет по краю, завернул за дом и исчез. Нельзя будить. Слезет и снова спать пойдет.
В 1946 году в августе поженились в Берлине. Только там можно было замуж выйти. Там был ЗАГС.
Мы приехали под вечер, сломалась машина. Машина была плохая, садился аккумулятор. Могли бы опоздать. Зарегистрировались и ушли. Свадьбы никакой не делали. Пошли в кафе. Там, в Берлине. Голодные были, нечего было поесть. Хорошо помню. Денег не было.
Поехали мы во Франкфурт жить. Кенигштрассе. Эке Лангебрайтен штрассе.
Там еще до него поехали двое. Они выбрали себе пятиэтажный дом, место красивое. Они себе взяли самые лучшие квартиры, а нас на третий-четвертый этаж. Там, когда я приехала, нас встретила фрейляйн Ленни, высокая худощавая женщина, домработница баронессы Дальвиц, у нее было поместье по пути в Берлин (я ее видела, белые волосы, лет 76-77). Ленни говорит: – Хозяйка имеет посудо-хозяйственный магазин, уехала по работе. Вот ваши комнаты.
Рояль:
— Майне тохтер…
— А где дочь?
— Умерла. В семнадцать лет.
Камины, четыре окна, забитые фанерой, закрытые шторами. Комната в золотой цвет выкрашена, синие обои.
Отец приехал первый, постелил ковер 4х5, стол поставил. Для меня бюро красного дерева привез, шаталось ужасно. У меня ничего не было. Кастрюли…
Дальвиц говорит Ленни, Ленни мне:
— Пусть даст деньги, все, что для обихода нужно, я ей привезу.
— Гут, данке.
Дальвиц привезла мне две кастрюли, алюминиевые с черными ручками, половник, приборы, тарелки глубокие, мелкие… Я все это привезла в Ленинград, там тетя Катя достала эмалированные…
Я ей заплатила за это все. Зарплата у него была – 1600 рублей. Пачка табака в России стоила 100.
Какие курил? “Казбек”. Или “Друг” — с овчаркой, которая улыбается, но это сигареты…
Мы давали заказ в гараж, выделяли машину с шофером. Один шофер был – как выезжает на автобан, так сразу закрывает глаза и спит. Я: “Херр! Нихт шляфен!” А он: “Их никс шляфен, найн-найн…” А сам открывает один глаз, вид сонный. Измученный, наверное больной.
Другой был вор, рыжеватый, быстрый… Масла паек, килограмм, отрезал — и в карман куртки. Мне так противно стало. Сережа, мне такой не нужен в доме…
Потому что я всегда сама накормлю.
Последний был Курт. Молодой, были жена, ребенок. Социалист. Советского типа. Папу любил. Относился с уважением – в отличие от предыдущих. Когда с папой случилось, он день и ночь дежурил у моего порога, чтоб ехать к папе. Сходит покушать и снова возвращается… Сидел в машине, а зима!
По Одеру ездили. Катер был у него. Фюрстенберг – там верфи, завод… К польскому берегу близко не подъезжали. Они предлагали подплыть к нам с продуктами, папа махал им: нет, нет!.. Куда еще мы ездили?
В Штетин. Там познакомил меня с Тимофеевым и его женой, и еще с писателем Казанцевым.
На машине мы ездили рыбу удить. Муж, жена, двое детишек… Мы с ними. Ловили рыбу, варили уху.
Корзины рыбы наглушили, привезли нам. Ленни и фрау Дальвиц возмутилась: преступление так делать!
Еще ездили на охоту на зайцев. Зайцы плакали. Я осталась в лесу на поляне, с женщинами, мужики уехали. Холодно ночью, на мне одна кофточка. У костра. Спина мерзнет. Я отодвинула костер, веток наломала и уснула. А женщины опытные, взяли с собой, поукрывались… Утром проснулась – мужики накрыли меня своими пиджаками, ух, как женщины разозлились. Я мужчин люблю, всегда за ними поухаживаю, а бабы вредные: думают, что и ты такая…
В Берлин ездили. Однажды приехали за деньгами, у кого-то остановились… Получили русскими деньгами и 100 марок, потом он менял на русские и отсылал маме-папе в Ленинград… Там женщина говорит: пойдемте посмотрим, купите платье. Люди знали, что у меня ничего нет. (Денег мало было, раз в месяц только позволяли купить лишнего, масла, селедку…) Вот она меня повела в один дом, зашли, ждем. Вдруг приходит женщина, спрашивает, какие размеры, что хотим? Вдруг загудело – открывается шкаф. В нем в два этажа платья разных расцветок. Я не знаю, сколько стоило… “Ну возьмите себе, хоть одно”. “Я говорю: не могу”. Вы же получили деньги, как же не можете, что за дура? Я не взяла.
Да и у отца твоего тоже ничего не было, отсылал все родным…
Берлин: сначала заезжаем в СВАГ, на Тресков-аллее, там было все отгорожено проволокой, и трамвай между проволокой ходил – с немцами…
Берем советские газеты, литературу.
Еще ездили в Берлин: сдавать экзамены по биографии Сталина, по “Истории ВКП (б)”… Маразм. Я на четверку сдала. Потому что не учила. Так, перелистаю…
Потом смотрим витрины, он обожал селедку. Берем, масла кусок сливочного, хлеба белого, сухариков. Пива, коньяк, водки. Идем в машину. Едем домой.
Открылся для нас дорогой магазин. Икра, крабы – до войны никто не брал, только пьяницы, до войны они и были в магазинах, где водка продавалась, все забито было… Другие консервы тогда считались роскошью.
Купили там копченого угря. Дорогой… Первый раз видела, думала, змей продают!
Однажды сели в машину – и тут вспыхнул мотор. Пламя. А мы с тобой были уже. Но мы справились быстро, на удивление. Я вытолкнула отца, выхватила фуражку и газеты. Папа уже у стены стоит. Шофер снял пиджак и разгоняет пламя. А оно полыхает. Откуда ни возьмись взялись фрицы, поснимали куртки и погасили пламя.
Однажды в Берлине пошли на концерт. Там перед каждым номером по сцене дефилировала шеренга девочек в пачках. Мы сидим в пальто, а они без чулок. Худые, ноги синие… Мне их было жалко.
Мы собирали деньги мне на шубу, папа заведовал нашими деньгами… Искусственное немецкое пальто у меня украли еще в лагере, а пальто зеленое забыла где-то… Тут папа приезжает: ружье продают. Сколько стоит? Вон бери… 800, 850?
Но оно испорчено. Когда папа охотился, стрелял, ружье стояло нечищеное на службе, потом оказались на нем внутри пятнышки…
Привозил куропаточек, уточек.
Наверное, он страдал бессонницей: по полночи лежим, играем в города… на “А” часто останавливаемся… Никак не вспомнить. На писателей играем, конечно, он выигрывал больше, чем я. Но я выигрывала на городах.
Играли в карты. Да так увлекались… Придут Уланские с детьми, заплюют семечками весь ковер… Игра называлась “Черный рынок”. Там был полицейский, который закрывал рынок. Я открываю карту: меняю… Уже не помню эту игру. На деньги мы играли. Азартная, можно много выиграть. Или проиграться. Но я выигрывала часто. Наверное, курсы счетоводно-бухгалтерские помогали… И фрау Дальвиц мне говорила про мой гороскоп, что мне везет в торговле и еще что-то, но я не понимала.
Я сразу забеременела, но рожать не собиралась, сделала аборт. Папа меня повез в Берлин, поликлиника там была. Сказали, чтоб завтра пришла. Мы остались ночевать у его знакомого, которого не было, только жена, интересная крупная женщина, и сын. У меня были схватки, как на роды… Мы стали играть в слова, а меня как схватит, лечь хочется, мне не до игры… Она увидела, что мне плохо, может вас положить? Пожалуйста. Они оставались вдвоем.
Утром мне сделали укол.
Папа твой увозит домой на руках. Фройляйн спрашивает, что случилось. Кранк. Дальвиц вышла, говорит, тут за углом очень хороший доктор, обратитесь к нему… Он был руссише бургомайстер, он примет. Доктор принял. Покачал головой, дал таблетки. Утром папа привел меня снова. Тот самый доктор, что еврейку спас. Сделал укол. Доктор Krahn Karl.
Дома… Вытаскиваю ватку, чистая, так и не было до самых менструаций. Пошла его благодарить. Вышла жена доктора, пригласила к себе, стала рассказывать, сын Макс у вас в плену, где-то в Караганде, хлопочем с 45 года…
Она показывает мне английский чайный стол, со всех сторон стеклянный на высоких ножках, внизу прибор к чаю, нажимает, выходит чайный прибор на стол снизу… Прислуга была, которая обед готовила. Салат зеленый каждый день. Чашечка бульона. Второе. Какое-нибудь мясное с гарниром. Потом шли к ней в комнату, кофе пили или чай.
Снова забеременела, аборт надо делать. Опять к нему. А он не имеет права делать аборты и русских лечить. Делает укол, и у меня шок. Потеряла сознание. Потом я прихожу в себя. Смотрю – мужчина сидит в халате, читает. Я опять закрыла глаза, не подаю вида, что пришла в себя. Но вижу, что дело к вечеру. Я думаю, что делать, открою глаза – будет допрос. У меня начинают трястись челюсть и руки… Похолодела. Давай я опять уйду. Но не могу снова потерять сознание. Лучше умереть! Ведь подвела доктора! Думала, наш следователь. А он заметил. Вы пришли в себя? Здравствуйте, будем знакомы. Макс. Я сразу поняла, что это сын. На мать похож и на него.
Мне снова уколы.
Ходила на лечение.
Макс рассказывал, что там у него Марина была доктор, из-за нее он задержался, она ему спасла жизнь, взяла к себе фельдшером, сама не хотела ехать в Германию…
Потом раз с ее сыном сидели и с мужем, доктором – Карл… (как по-немецки ворон?) Rabe? Нет, не то.
Доктор говорил много по-русски, и все у меня спрашивал ударения и слова незнакомые, которых не было в словаре. Он рассказывал, как женился во Франкфурте, он очень талантлив был, любил свою профессию, а у ее отца была клиника, он взял его на работу. Отец еврей, а она увидела и влюбилась в него, женишься, сказала, будет твоя клиника. Но не долго музыка играла, пришел фашизм, забрали клинику и выгнали его… предложили, чтоб развелся… Отказался. Но работать ему все же дали, врач был хороший. Дома и до сих пор были 3-4 палаты оборудованы.
Жена в саду в бункере хранила припасенное для сына. Однажды увидела, что в саду солдаты немецкие ходят. Открыла балкон и сказала, чтобы они ушли, что это сад доктора.
Жену забрали. Полиция… “За оскорбление солдат немецких в военное время”. Ей расстрел грозил. Он пошел в полицию. Тогда, сказал, расстреливайте и меня. На него орали, а он тоже огрызался. Посадили. Сутки провел, скорчившись в камере. Ни лечь, ни встать. Вызвали на допрос. Грозили расстрелять. Стреляйте, говорил, вместе с женой. Но он лечил всех их бонз, они его и выхлопотали, освободили вместе с женой…
Еще говорил – 12 лет была у него любовница, какая-то больная…
Потом, рассказывал, ваши пришли, поставили бургомайстером. Но мне 90, я нужен медицине… Освободили его от должности.
Стала общаться со мной и фрау Дальвиц. Картинку подарила романтическую: замок, лунная ночь. Папа подписал: моему папульке… Послали в Ленинград.
Прекрасно помню. В резной темной рамке. Висела над этажеркой в Ленинграде, рядом с кроватью бабушки и дедушки. Свет луны отражался в озере…
Приблудился к нам кот, ходил на речку, там пахло рыбой… Пошла за ним, где он охотился. Бревно к бревну, воды не видно. За бревнами шевеление. Что такое? Мне говорит фрау Дальвиц: “Никогда туда не ходите, это рыбы такие, я по словарю узнала, это щуки, которым по триста лет и больше – а не бревна”.
Показали свой садик над Одером. Два с половиной метра ширины, три длины. Два урожая снимали: морковка, горох, свекла… Помидоры, огурчики. Все, что можно посадить. И цветы. Весь заборчик в овощах, на нем горох, помидоры, огурцы висели! Я такого еще не видела. У нас видела тыквы, плелись по тыну.
Рассказывали. Бомбежка, в подвале прятались. Потом пришли вот такие – узкоглазые. Что творили…
— Насиловали вас?
— Насиловали, но нас миновало.
К нам пришли ваши офицеры, шампанское принесли, цветы, один играл на рояле. Фрау Дальвиц уже к 75-ти было, а тут — любовь с офицером, который играл… Молодой? Да. “Дас вар вундербар! Это было прекрасно! Осталось в памяти на всю дальнейшую жизнь! Наутро они уехали…”
Мы посмеялись.
Ленни: у нее был целый дом, 4-5 этажный, и русский муж (мы считали, что наш разведчик)… Комнаты, мебелью заставленные, шкафы –хрусталем. Пришли наши в 45-ом, муж уехал в Россию. Сказал, что приедет, чтобы ждала. Капитан-алкаш, что жил у нее, говорил ей, хлопая по плечу: не жди, Ленни, он к тебе не вернется. Посмотри, сколько добра у тебя!
У нее был брат, тапер в ресторане. Приходил, требовал у нее вещи, воровал. После его визитов она заболевала. Но крали все – и постояльцы, и домработница…
Лени выходит замуж, в Брест ездит, жених — машинист… Будут жить в наших комнатах. Я ей платье подарила. И мы уехали – отдельную квартиру дали. Адреса не помню.
Коттедж на краю Франкфурта. Казалось, далеко. Как они потом меня нашли, не знаю… Кота я забрала с собой.
Перед тем как случиться несчастью, кот ушел из дому. Перед этим накакал в уборной, везде кучки поналожил. Видела его на дереве, звала-звала, он ушел. Говорят, это к плохому. К несчастью. Потому что никаких причин у него уходить не было.
Весна, осень – Одер и Нейссе бушевали, затопляли берега. Папа твой, был мостовик, его забота была – чтоб совсем не затопило. Денно и нощно на реках пропадал.
Репарации готовили. Верфи. Готовили нам катера, суда в счет репараций. Топили авиаматку, потому что вывезти нельзя было. Я присутствовала, когда топили. В Штетине. Сережа смеялся: “Ничего, поднимем”.
В Ленинграде свекровь расссказывала: люди царского времени были честны и дисциплинированы…. Ломбард – эвакуировали, но все вещи сохранили. Даже не обращались за заложенными вещами, но все возвратили по сохраненным квитанциям.
Плывем между Польшей и Германией. Кюстрин разбит в пух и прах, одни подвалы уцелели. Там поляки развели свиней, накоптили сала, вырастили помидоры-огурцы… Продают. Мы ни разу не пришвартовались, не купили. Запрещено было…
*
47 год был тяжелый. Положение с Америкой – на ножах. Эвакуировали семьи. Тимофееву жену выслали, Гусарову жену. А меня оставили. У них были сложности с документами, а у меня нет…
*
Капитан Кошелев жил у фрау Ленни, Уланский жил у инженера, тоже две комнаты снимал, как мы. И сын у него был маленький. Это Уланский ехал с папой в машине. Старший лейтенант.
Что отец пил? Все, что было. Brandwein. Еще какая гадость горькая была…
И как голова не болела? Да, конечно, болела.
Я вообще не люблю пьяных. В моих глазах это унижает человека.
Однажды Кошелев поднялся ко мне. Любовь Александровна, дай хоть капельку выпить… У меня ничего нет. Не дала. Не понимала этого.
Жена Кошелева тоже репатриантка. Та самая, что свою хозяйку с балкона выбросила…
Однажды приходит, зовет. Допился мой – чертей ловит. Капитан сидит лицом к стенке, вдруг рукой раз – и снимает со стены. У меня мороз по коже.
Она смеется.
Дочку от него родила…
Я постараюсь точно все вспомнить.
9 января 1948 года вечером с соседями (Петуховы) мы решили на следующий день съездить за творогом и молочными продуктами (Петуховым известно было, куда!)
Утром 10 января папа твой уезжает в Берлин по работе, обещает вернуться через пару часов (у меня появились боли). Папа предупредил Петухову (мы на одной лестничной площадке жили). Мне дал задание собирать сводки с участков по работе. Какие сводки? Данные с верфей. По репарациям. Было рано, я легла в постель…
Сон как явь. На скамеечке у батареи напротив меня сидит девочка, черные волосы закрывают лицо. Я подымаю волосы и вижу лицо папы, и понимаю, что это наша девочка, но лицо, как у папы сейчас. Взрослое.
Я не знала, что будет мальчик. Это папа все так говорил… Я хотела мальчика. Когда я забеременела, помочь рожать согласился Кран (Krahn):
– Помочь немного можно. Нужно сделать укол…
И сделал.
Записал в книге, у него книга была толстая… Номер ампулы. Надо бы его разыскать…
Проснулась и стала звонить по участкам (в городах). Это проходило всегда очень быстро, а в то утро никак не могла добиться.
Звонок из Берлина: “Что у вас случилось?!” Я, думая, что это на мой счет вопрос от папы, отвечаю: “Пока еще ничего и никого”. Трубку положили.
Звонок в дверь. Открываю – Петухова. “Мы с вами срочно едем в деревню, как договорились вечером”. Я: “Мне что-то неуютно, побаливает в спине”. Она: “Ничего страшного, нам близко ехать”.
Я пошла одеваться, оглянулась, а она рвет телефонный провод. Я говорю: что вы делаете? Я отключаю звонок, там сын мой спит. Я: но это телефонный провод, и в этот миг звонок телефона. Она не дает мне трубку, но я вырываю и слышу детский голос сына старшего лейтенанта Уланского: «Ваш дядя в госпитале раненый”.
Я: Сергей Александрович уехал в Берлин.
Он: папа мой приехал и привез фуражку вашего дяди.
Я бросилась в машину — и в госпиталь. Идет операция.
Мы с тобой ждем, и ты решил остаться во мне еще на десять дней. 21 января после двенадцати ночи ты родился. Если в госпитале отмечали 20-го правильно, но если 21, то ты родился до 12 ночи 21 января 1948 года в госпитале города Франкфурта-на-Одере.
С 10 января до 12-го я провела у папы в палате. Доктор сказал, что мне и тебе нужен отдых. Поезжайте домой, выспитесь, а завтра к обеду приезжайте.
13-го я приехала к завтраку. Меня не пустили в палату – уборка. К обеду позвали (сидела в коридоре-холле). Папу переодели, вымыли, побрили, подстригли и при мне переложили в постель – чистую, застленную, подушки взбитые. Он очень весел, розовый. Мне: “Я так тебя ждал, а тебя все нет!” Я ему говорю, что я с утра уже здесь, но не пускали. Он: “Да, да”. Потом: “Поправь мне подушки, а то мне не поправляли”. Я немного поправила (ведь всё только постелили при мне). Он: “Вот видишь! Как хорошо теперь стало мне”. И пришел доктор, сказал: “Вы видите, кризис прошел, ему нужен отдых, он засыпает, устал, и вы идите отдыхайте, а к ужину приходите, а лучше – мы позвоним, когда он проснется”.
Вечереет. Ветер, дождь со снегом, гололедица. Машина с шофером день и ночь у дверей. Шофер в машине, уезжал только обедать. У него родился тоже малыш .
Вдруг звонок. Приезжайте. Звонит сестра из госпиталя.
Мы едем.
Доктор 90 лет:
— И ему колют пенициллин? С 10 числа? Не понимаю ваших русских. Такое дорогое лекарство. Ведь он труп!
Я замерла.
— Как?
— Конечно. Зачем это?
Я тут же встала и ушла. “Фашист…”
Уехала и не попрощалась.
Ураганный ветер швыряет машину, нас заносит, машина кружится, но благодаря судьбе и водителю, мы добрались до госпиталя. Меня перехватили доктора и сестры, провели, уговоривая, что нужно проверить ребеночка, а уже потом можно в палату. Проверили, дали лекарства, сделали мне укол. Не вставайте, переждите пару минут. И вдруг сказали: “Ваш муж умер”. Я бросилась к окну. Палату папы видно, яркий огонь горит, но силы у меня уже не было. Меня положили на кушетку, а доктора все говорили, говорили…
- Утром его увезли в Берлин, а я не знала, ждала чего-то. Приехали, привезли уйму венков и урну!
Вот мы и снова были вместе.
Когда привезли папу в госпиталь, он сказал врачам: “Жена должна сегодня рожать сына. Сохраните ее и сына”. Это я запомнила.
*
ВОЙСКОВАЯ ЧАСТЬ Полевая почта – 28965 – 16 января 1948 г. № 161/3 Справка
Техник-лейтенант Юрьенен Сергей Александрович 1919 г. рождения поступил в войсковую часть полевая почта № 28965 на излечение 10 января 1948 года из войсковой части полевая почта № 30584 по поводу ранения.
Умер в части 14 января 1948 года.
ДИАГНОЗ: слепое пулевое ранение, проникающее в брюшную полость, с повреждением печени, 12-ти перстной кишки и поджелудочной железы и слепое осколочное ранение мягких тканей в области локтевого сустава.
Командир в/ч ПП 28965 подполковник Божко
Копия верна: Зав. Дел Младший лейтенант Аскинази
*
Приказ Уполномоченного транспортного Управления СВАГ при Берлинской Дирекции ВПС 16 января 1948. № 8. гор. Берлин. Содержание: по личному составу
╖ 1. Уполномоченного водного района Франфурт/О техника-лейтенанта ЮРЬЕНЕН Сергея Александровича считать погибшим при исполнении служебных обязанностей и исключить из списков Советской Военной Администрации в Германии.
П.п.Уполномоченный Транспортного управления СВАГ при Берлинской Дирекции ВПС гвардии полковник Дубровский
М.п. Зав. Дел.
Младший лейтенант Аскинази
*
Я рожала в военном госпитале, там же, где папа умер. Там был гинеколог из Москвы…
Лежу я. Вдруг на стене туман, из тумана выходит твой отец, сидит он в кресле-качалке, в халате, курит трубку… пускает дым, и все опять уходит… Это я доктору говорила, меня это видение преследовало: он все смотрит с доброй улыбкой, как будто пришел меня проведать… Но я себя не вижу, а его вижу – в кресле, в домашней обстановке…
И трубка.
Это не сон. Видение. И не один раз, и каждый — одно и то же…
Меня посещало часто: может, это всего лишь инсценировка, а он жив, и где-нибудь в органах, в какой-нибудь стране… Я думаю, языка не знает, не может быть, что он бросил меня так… Но как это может быть? Умер – а так живо его вижу…
Врач говорила, это от переживаний, все пройдет.
Роды принимала акушерка из Москвы. Она часто звонила доктору. Когда лежала на столе, мне часто являлась женщина с большими глазами, серо-зелеными, склоняющаяся очень близко к моему лицу. Мне было страшно и очень больно. Я говорила акушерке про боль и эту женщину. Она успокаивала меня, убеждала, что у меня галлюцинации, и я должна сохранить спокойствие, чтобы родить.
Покой. Оцепенение, и вся забота о тебе, все для тебя.
Пришла бывшая хозяйка дома, где мы жили с фройлян Лени, которая выходила замуж. Муж — машинист, ездил в Брест в Россию. Фрау Дальвиц. Баронесса. Когда едешь в Берлин, то проезжаешь и ее имение, называется Дальвиц.
Она принесла тебе и мне вещи, и тебе цветок цикламен, темно-розово-красный, и внутри белое начало. Очень красивый. Рожаю тебя, вечером звонок, фрау Ленни и фрау Дальвиц, приносят цветок тебе… цикламен… Не красный, а малиновый. Внутри беленький. Принесли ночные рубашки с кружевами, комбинации, кружевные, тоненькие, пеленки, простыни тонкие, говорит, что ребенку с нежной кожей надо тонкие… и говорит: что собираетесь делать? “Уезжать”.
— Позвольте дать совет…
Ваш гороскоп: удачи будете в торговле иметь, свой магазин и прочее. Упрашивали остаться, сказали, что все наследую я — ее квартиру (5 комнат), магазин, имущество.
— Куда Вы поедете?
— В Таганрог к свекрови (больше некуда было, да и одна она с дедом).
— Фрау Ленни уйдет, мы будет жить в четырех комнатах, ваш сын будет мой внук…
— У меня еще дочь, я не могу.
— Муж Фрау Ленни — машинист. Он вам дочку привезет.
— Нет, спасибо вам большое… Но нет.
Это было самое лучшее предложение, сделанное мне за всю жизнь. А я даже чай не предложила им. В таком была состоянии, что ни до чего. Ты так им понравился, даже не вякнул, такой вальяжный был…
Меня упрашивали, как ребенка, побыть в больнице до того, как тебе 2 месяца будет, потом в санаторий предлагали ехать до полного излечения.
Но звонили из Ленинграда каждый день и вечер, плакали — и бабушка, и дедушка. К ним и уехала.
Сестра потом приезжала за мной трижды в Ленинград, звала в Таганрог. Но бабушка Катя плакала, говорила, что никуда не нужно мне ехать, что она меня полюбила, как дочь родную.
Герб СССР
Уполномоченный Транспортного Управления Советской Военной Администрации в Германии при Берлинской Дирекции Водных Путей Сообщения 10 февраля 1948 № 61 гор. Берлин
Справка
Предъявительница сего т. ЮРЬЕНЕН Любовь Александровна жена погибшего при исполнении служебных обязанностей техника-лейтенанта ЮРЬЕНЕН С. А. Направляется к месту постоянного жительства мужа в г. Ленинград…
*
В Союз отправили с сопровождающим, майором Масловым, а Блинов меня проводил – достал продукты, я волновалась, не знала, чем тебя буду кормить, как будто целый месяц ехать – я себя не представляла…
Москва в розовом тумане осталась. Температура до 40 градусов. В Москве дедушка встретил, и в “Красной стреле” поехали в Ленинград: я с тобой и с урной. В демипальто, в шляпке с вуалью и туфельках на высоких каблуках.
*
— Мне очень тяжело все заново переживать, я все вижу, будто кинопленка проплывает перед глазами, а ты все мне мешаешь, все спрашиваешь, сердишься, и я начинаю обижаться, забывая, на чем остановилась и снова то же повторяется… Помнишь, как я потеряла твое кольцо в “Галантерее”? Какое кольцо? Которое бабушка тебе завещала. С брильянтами! Слава богу, что я отходчивая, быстро могу переключаться, но в каком же я была в шоке! А ты меня повел в кино. И словно перешагнула потерю — и словно не со мной было!
Потом рассказала Эре, спросила совета. Эра была юрист, в паспортном столе работала. Помнишь, надменная блондинка рядом в коммуналке? Эра сказала, чтобы никому не рассказывала. Никому, никогда.
_____
Запись: Сергей Юрьенен