Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 9, 2005
Есть у молчанья свои права,
Свой сургуч и печать.
Пауза — это такие слова,
Которым нельзя звучать.
Есть у молчания свой закон,
Шлагбаумы и пути.
Пауза — это такой бутон,
Которому рано цвести.
Есть у молчанья свой Крым и Рим,
Лобные есть места.
Пауза — это хороший грим
На красных щеках шута.
Есть у молчания свой предел,
Дно, и на самом дне —
Пауза, словно кипенье стрел
В замершем колчане.
***
И ангелов двукрылья,
И розовый восток,
И на руках Марии
Младенец как цветок.
И нерушимо царство
Ручьев, садов, полей,
И ангелы резвятся
Средь облачных аллей.
Но тень уже ложится —
Сперва наискосок
Цветку, Марии, жизни —
На воды, на песок.
Она все гуще, гуще,
Как стая черных крыл,
И серафим поющий
Длань к сердцу приложил.
Допой, о сделай милость…
Звук тает в высоте —
И что-то изменилось
На времени холсте.
Но рок играет в прятки,
Играет в поддавки:
Одежд спокойны складки,
Как лилий лепестки,
И ангелы в порядке,
И линии руки.
Вдали Кедрон искрится,
Как божие стекло,
И на горе Масличной
Так пусто и светло…
***
Бабочку не целуют и не ведут охоту.
Даже нежные сети смажут ее пыльцу —
Бабочка улетает, страсти гася широты,
Слабою светотенью проведя по лицу.
Жизнь за ней не успеет, смерть за ней побоится, —
Бабочка улетает, бабочке все равно…
Папоротник безумный будет о ней молиться
И заламывать руки, словно в немом кино.
Будто клинок уходит в дней золотую рану,
Бабочка улетает в параллельный простор, —
Что тебе мои страны, вечная донна Анна,
Что шаги Командора, что и сам Командор?
Бабочку не целуют и не ведут охоту —
Вчуже земная близость ей, что всегда вдали.
Бабочка улетает заиндевевшей нотой,
Татуировкой боли на запястьях любви…
***
Эвридика
Вернись, задержись, отзовись —
Над мглою висят мои корни.
…Как звали по имени жизнь —
Не слышу, не знаю, не вспомню.
В тумане слеза не звенит,
На сотни путей — безответность,
И сонмы ошибок земных
Невинней, чем клейкая вечность.
По мне ее тянется плющ,
Пустоты ее и долготы.
Над царством захваченных душ
Осыпались влажные ноты.
Я помню, как пчелы вились
Над каждым вчера и сегодня, —
Как звали по имени жизнь,
Не слышу, не знаю, не вспомню —
Лишь снег, пропылавший в окне,
Лишь пыл персиянки-сирени,
Лишь тот лепесток, в тишине
Плывущий тебе на колени.
***
Я кладбище стрекоз, я лета некролог
И бабочек в цвету, я летописец Леты,
И шмель не золотит ни плеч моих, ни строк,
И гибнет на лету, до боли разогретый.
Для черных лун и солнц я пастбище и клеть,
В долгу моя душа пред светом и пред тенью…
Я больше жизнь, чем жизнь, я больше смерть, чем смерть,
Их тайный договор, их общее цветенье.
Плясунья полюсов, я заговор их царств,
Их небосводных недр, их персефонной крови,
Твой, Ариадна, шелк, твой, Эвридика, фарс,
Когтящих нежный зев глаголящей любови.
И слепо божество, в чьих пальцах нет и да
Сплелись как две змеи вкруг райского напева,
И занавес упал, как пьяная звезда,
И яблоки черны на черных ветках неба.
Я кладбище плодов, которые солгут,
Горящий обруч дней, палящий сердцевину…
И шмель не долетит, и бабочки умрут,
И рок сомнет в комок божественную глину.
Блок
Нет, не магичен круг прекрасных строф,
Как ни обмакивай в чернила перья,
Как ни пиши, любимец катастроф,
Но жизнь сама бесхитростно смертельна,
Сама ведет, как сослепу, в тоску,
Уводит по земле и над землею —
По Ладоге, болотам, по песку, —
Спираль пространства затянув петлею.
Послушник ли тоски, ее изгой —
Тебе к ее истокам возвращаться:
С упорством звезд восходит над тобой
Трагическая запредельность счастья.
Есть твердь стиха, за ней — кругом — обрыв,
Выруливай над ним душою пьяной,
Познавшей с жизнью гибельный разрыв —
С охотницей, наперсницей, Дианой.
И не спасет лобзание высот,
Прогулки одинокие на Стрельну, —
Воспевший рок иконописный рот
Отравлен жизнью и отравлен смертью.
Куда бежать? И от чего бежать
Прокрустовым неверным промежутком?
Дешевая осталась благодать:
Сквозь ночь — в трактир, к цыганам, к проституткам.
За музыкой бегущий Агасфер! —
Летучи — не схватить — ее отчизны.
Чем больше музыки небесных сфер,
Тем невозможнее возможность жизни.
Кто оплатил страдания твои
И ноту их довел до исступленья —
За вечность розы в золотом Аи,
За красоту свободного паденья
Не вверх, не вниз, а вне координат, —
На той единственной нездешней ноте:
Так ангелы непадшие летят,
Перемешавшись с падшими в полете.
Там — бесконечен он, а здесь — конец
Оставшимся от жизни жизни крохам,
И ангел смерти сам берет резец,
До смертной маски заостряя профиль.
Застынут строки по пустым углам
С невыносимой боговой любовью, —
Единственной из всех Прекрасных Дам
Навеки сядет смерть у изголовья,
Возляжет стих ей в руку тяжело,
Его сомнет она рукой незрячей,
И ты не вспомнишь, больно иль светло
От снизошедшей истины ходячей.
Качели над Летой
Качели над Летой, качели над Летой,
Над черною Летой — возвратной кометой, —
Два берега взвихрив в единой тоске,
Ты гол как сокол на летучей доске.
Вся жизнь — лишь качели туда и оттуда,
Ладони лежат по краям амплитуды,
И мертвых растение — дикий тюльпан —
Кольцует запястья прочней, чем капкан
Аукайся с теплою жизнью — о где ты?
Но зов твой уносят качели над Летой —
От мокрой листвы, от наитий земных,
От губ, что дарованы только на миг.
От смерти — до жизни, от жизни — до смерти
Над Летой, над Летой погонные метры,
И ветер то в правый, то в левый висок
Швыряет бессолнечный мертвый песок.
Как в Парке культуры, да только страшнее —
Доска ли дрожит или небо над нею,
Тоска ль на качели усаженных дней,
Бесшумный ли плач залетейских теней.
Туда и оттуда — как судьбы плачевны, —
Качели над Летой, над Летой качели,
Как в парке над бездной, где голы скамьи
И только качели летят в забытьи.
Смерть
Она с дождем и розой сплетена,
С луной и плачем, памятью и тенью,
Она древнее времени и сна, —
Почти что жизнь, почти осуществленье.
Она — везде, она еще нигде,
Она никто, и тишина не вздрогнет,
Чуть ветер на песке иль на воде
Ее начертит тайный иероглиф.
Что ей веков скрипучий переплет,
Она всегда, ей ничего не надо, —
Она — цикада, что тебе поет
Из самого окраинного сада…