Стихи
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 10, 2005
Над вечером носится шмель, как матрац-самолёт,
и волны, привстав, перегнувшись, ныряют за рыбой,
и держит нас за спины ярко растаявший лёд
закатного неба — навек обнимающей глыбой —
меняя лишь землю, вливаясь в сирень у окна,
забыв красноватый ночник у того изголовья,
которым мы в зябкое утро выходим из сна
на цыпочках, мимо кровати со спящей любовью,
но хрустнет под пяткою время — и странно замрём
на вечность мгновенья у поднятой шторки затвора,
где станет у нас за плечами как будто бы дом:
окошко, лукошко, иконка, буханка и творог,
застывшие в нашей тени, в неотступных летах,
под быструю поступь часов, никуда не идущих, —
так ходит невнятное чувство, что что-то не так,
таская ночную тоску за растрёпанный лучик
от радостной памяти, слепо прошедшей сквозь сон,
до жизни, решающей всуе судьбу перекрестий:
отпущенный взгляд обернётся в небесный виссон,
дыхание тихо поищет на флейте отверстий…
тропинка, вихляя, в малину валилась,
открытые окна смотрели на свет
и жизнь затенённая в них шевелилась,
большими руками держала бельё
и, детские головы свесив с карниза,
глазами в глаза посмотреть на неё
давала всему, что покоилось снизу.
Там быстро и тихо, одну за одной
крутила дорога на пальце машины,
и хлопья косматые пены морской
снимали секаторы с гребней крушины,
от дерева к дереву кот проходил,
петляла собака над запахом хитрым,
в окошке напротив, под сеткой гардин,
танцуя, давились непонятым ритмом.
Сгибались по правилам странной игры
и шли по грохочущим струнам, как в цирке,
в свалявшийся воздух сгущённой жары
летели окурки, кометами чиркнув,
а спины сбивались в таинственный круг,
и те, для кого эту свадьбу играли,
искали друг друга губами, без рук,
пока им истошное “гОрько!” орали, —
И память, мелькая в окне, как в кино,
таская аптечку в походном конверте,
бежала, лечила кого-то от смерти,
всегда спотыкаясь на горестном “О!”…
Двустворкою крик застрелив сгоряча,
у месяца висла Венера на мочке,
краснея, бледнея, тихонько шепча
чуть-чуть непонятные складные строчки…
Ветер
Я шла с ведром, боясь плеснуть ему на лоб.
Он всё не спал – махал осокой с кочек,
носил собачий лай в соседнее село
и дёргал тишину за колокольчик,
ерошил петухам последним голоса,
вылущивал в полях ползёрнышка на ужин,
ложился вдоль земли с соломой в волосах —
большой, неловкий, никому не нужный.
Под утро приходил сквозь ломкие кусты,
пил молоко стены, ел кипень крыши.
Тихонько выл, пока никто не слышит,
И грунтовал оконные холсты.
НОВЫЕ ШАРЫ
Тот весёлый игрушечный бог, прививающий розы на торты,
опускал на засушенный мох жёлтой ваты цветные реторты,
и гомункулы, радуясь нам до разрывов грудинного меха,
подносили к зеркальным стенам яйцевидные головы смеха,
отшатнувшись вовнутрь, брали дом свой в огромные пальцы-присоски
и снесённым с углов потолком застилали со смехом бесовским,
выводили на звонкий парад заводные планеты и звёзды,
выгибали колени назад, запевали во сне “хэппи бёздэй”…
Но, повешены тихо блестеть на ветвях обмишуренной ели,
разучились смеяться и петь, говорили не всё, что хотели.
***
За тёмными окнами старая ходит луна,
Стараясь припомнить, как нужно завязывать тени,
Хватаясь за чёлки косматых горшечных растений
И падая в зеркало. Сгрудилась ночь у окна,
Спасая утопленный свет из колодцев квартиры,
Свистя, стрекоча и вздыхая всем маем и миром.
Вползая на тусклый паркет, день находит с трудом
Дорогу к предметам, проходит с изнанки у взгляда,
Оглянется из-под двери – и окажется рядом,
В окне с отведённою шторой – и мама с отцом
В стакане с шипучей таблеткой, ругая погоду,
Приносят кошачьим зрачком отблеснувшую воду.
Садятся спиной к зеркалам и заводят со мной
Котёнка, заботу о горле, беду и беседу…
Но стукнет ночной потолок раздражённым соседом.
Но скрипнет пружиной разбуженный рядом больной.
Старуха бессмысленным взглядом вперится в алоэ.
Но что-то, забыв этот взгляд, повторится.
Простое…
***
Луна разбила день и откатилась:
капель уже расклёвывает наледь,
Любаша загрустила, Вера с Надей
Ей в спину тихо прыскают: влюбилась! —
Считаясь у порога: шишел-мышел —
Запоминая в лица всех, кто вышел.
Потом ещё лошадка и телега
Стояли, прислонившись к стенке снега,
И спрашивал мужик: кому повем?..
И нищие на прицерковном насте
Читали наизусть свои несчастья,
И милостыня раздавалась всем.
И в Миргороде выросшая лужа,
Обнявшись со звездой, как с новым мужем,
Лежала у Калинова моста,
Когда несла закатная дорога
Софию, Любу, Надю, Веру, Бога…
Не удаётся досчитать до ста.
***
Отец во мне чертами растворён.
Из зеркала подглядывает он,
как фары по кольцу гоняет утро,
а к моему лицу не липнет пудра.
Как только я окончу макияж,
он отойдёт на чёрно-белый фон,
а смерть его, похожая на сон,
попросит повернуться на бочок,
который пробует на зуб волчок,
чтоб сдать меня и улицу в багаж.
Забытая в снопах ночного снега,
спит Маяковка брошенной телегой,
хватаясь за моё замёрзшее лицо,
съезжает на Садовое кольцо,
спросонья вскрикивая: — Кто ты?
Тойоты, белочки-летяги, жигули-койоты
сложили из сияющей бумаги
фонарики, углы, пруды —
ночное одеяло-оригами,
что, вздрагивая, рвём мы с ней ногами,
живых не узнавая: — А кто ты?
Но если б инквизитору и Богу
случилось проходить моей дорогой,
легла б я на бочок, на самый край —
пускай подходит грузовой трамвай.
Я стала бы у заднего окна,
и сон, в который я погружена,
взлетел бы, а с отъехавшего трапа
откликнулись Володя,
Лёня,
папа.