Прозаические миниатюры
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 4, 2004
Разговор
Я помню, что впервые по-настоящему увидел её вечером нашего второго дня, когда мы сидели, прислонившись спинами к тёплой покатой скале и смотрели на огненную рябь на заливе, и она склонила голову к моей голове, касаясь лбом моего лба, — её виски и щёки в рыжих веснушках тонко пахли, — чем, солнцем? — которое просвечивало её открытое летнее платье, — в апельсиновых и гранатовых разводах, — когда она шла впереди меня, а я не мог отвести глаз от её плеч, спины, ног, покрытых ровным золотистым загаром, — и всё же отводил, потому что ещё боялся выдать свою нечаянную страсть, и брал её дружески за руку или обхватывал непринуждённо за талию, моля Бога, чтобы руке не передался мой тайный трепет, — под сумрачными сводами собора, куда мы зашли только потому, что он оказался у нас на пути, дрожала хрупкая тишина, в которую вторгались наши гулкие вздохи и шаги по полу, расчерченному прямоугольниками могильных плит светлого камня, — она остановилась у старого дубового распятия и одними губами прочла Отче наш, потом стала читать надписи на могильных плитах, а я стал считать горящие свечи, загадав: чёт значит, что она меня любит, — вышел нечёт… — когда мы вышли к набережной, часы на площади пробили полночь, — было тепло, сладко и влажно пахли цветники, едва заметное дуновение доносило запах соли и дым костра, — в порыве захлестнувшей меня беспричинной радости, — чтобы дать ей выход или скрыть её? — я принялся бросать в море небольшие камни, которые находил наощупь в воде, зайдя в неё по щиколотку, — она наблюдала некоторое время за мной, потом подобрала в темноте первый попавшийся камень, бросила его, — в накатывающем ропоте лёгкой волны я не услышал всплеска, — повернулась и пошла по направлению к площади, где была наша гостиница, — когда я скорым шагом нагнал её, она остановилась, — её руки были прижаты к груди, беглая улыбка говорила мне, что она не видит меня…
Мы познакомились в столовой нашей гостиницы, в полумрак которой я вошёл с залитой ослепительным солнцем мощёной площади и остановился, потому что не мог ничего различить за наплывшими на глаза клубами сизого тумана, — а когда в следующее мгновение я увидел молодую женщину в синем за одним из столиков в глубине пустой столовой, которая смотрела на меня как на своего давнего знакомого, чьё имя она забыла и теперь раздумывает, стоит ли его окликать, — её глаза вспыхнули холодным огнём и опустились, — я совершенно точно знал, что не уйду, не заглянув в её глаза, не увидев снова их холодного огня, — я сделал несколько шагов по направлению к столику, — женщина делала вид, что читает лежащую перед ней газету, — следующие десять дней мы не расставались, — мы гуляли по узким улицам, по набережной, по ботаническому саду, несколько раз заходили в кино, — но всякий раз уходили с половины, — заходили в местный музей, — изваяния, керамика и монеты, — обломки чужого времени, говорившие о подробностях, до которых никому теперь не было дела, — там было прохладно, гулко и пусто, и мы сидели, обнявшись, на жестких скамьях, пока нам не надоедали перекрёстные взгляды скучающих смотрителей, — в лодке, взятой напрокат, отплывали в море, и, бросив вёсла, часами качались на лёгких волнах, и нежились на закатном солнце, и ныряли, пытаясь достать дна, — стройная, сильная, зеленоглазая, с каплями воды, дрожавшими на тёмных изогнутых ресницах, она переводила дух, держась за борт лодки, туго стягивала волосы и снова ныряла, — с ней мне было необыкновенно легко, — потому что она благосклонно позволяла мне говорить всякий вздор или молчать? — и вместе с тем, мучительно, — она ничего не говорила о себе, оставаясь зовущей и тревожащей тайной, — недоступной, даже когда она разрешала мне целовать себя, — в погребе одной закусочной, где мы ели тронутый прозеленью сыр, оливки, перец и пили красное вино, где пахло сыростью и свечи не могли рассеять полумрак под тяжёлыми каменными сводами моего рассказа об альбигойских войнах, она попросила меня рассказать, о чём я думаю, когда смотрю на неё, — и я надолго замолчал…
На одном из скалистых склонов в верхней части города было кафе, куда мы несколько раз заходили пить кофе и минеральную воду, — за ним находилась небольшая веранда со столиками, между которыми стояли кадки с цветущими лимонными деревьями, — веранда заканчивалась невысокой каменной оградой, — на ней всегда сидели голуби, а за ней был отвесный обрыв, на уступах которого пытались удержаться колючие лозы ежевики, — в наш последний день она долго смотрела с этой веранды вниз, на чешуйки черепичных крыш, сбегающих к заливу, — на вытянувшуюся вдоль залива набережную, на светлое мелководье, неровно переходящее в тёмную зелень глубин, — там стояли на якоре несколько небольших судов, — на изливающееся со всех сторон небо, которое было безгранично, так что всё остальное казалось обрамлением его, — потом допила кофе и сказала с какой-то отрешённостью, что завтра она уезжает, потому что наконец получила бумаги, которые ждала, — помолчала, затаённо любуясь отражением яркого синего неба в стёклах веранды, — и добавила, что мы больше не увидимся, но что сегодня ночью мы в последний раз пройдём по городу, — и выйдем к набережной, чтобы бросить в море камни, веря, что это наши сердца, которые лягут на гладкий песок мелководья близко одно к другому, — мы убедились бы в этом на рассвете, если бы могли отличить их от других камней, — и она будет моей до рассвета, — потом она поднялась и ушла… — то, что она может уехать, — просто уехать в поезде, прижимая ладонь к вагонному окну, с неуловимой улыбкой на губах, — и исчезнуть из моей жизни так же безвозвратно, как неожиданно она в ней появилась, я понял только на следуюший день на вокзале, — я поцеловал её мягкие безучастные губы и мне вдруг безумно захотелось, чтобы они разомкнулись и я бы услышал её голос и разрыдался, но она так ничего и не сказала…
Белый бумажный самолётик
Мой мальчик едет служить в Москву, он никого там не знает, — ничего, если он будет иногда заходить к вам? — он добрый и нежный, — вы обязательно станете друзьями… — через несколько дней у нашей двери стоял Артур, — так звали мальчика, — веснушки, влажные блестящие глаза, мягкая рука…
В увольнительные его отпускали довольно часто, — он служил художником при каком-то штабе, куда его пристроили стараниями матери, знакомой моих питерских знакомых, — служить художником звучало для меня ново, — появляясь у нас, Артур переодевался в гражданку, выпивал чаю и, если не отправлялся куда-нибудь гулять, усаживался к моей печатной машинке, — печатать стихи, которые он написал за то время, что мы его не видели, — Что здесь не так? — спрашивал он, вытягивая из-под чёрного валика печатной машинки лист и протягивая его мне, — он думал, что мои стихи были сделаны лучше и я мог его чему-то научить, — его же стихи были восторженным рассматриванием мира, — обострённым предчувствием своего скорого угасания, — бывало, покачав головой, я возвращал ему лист, и Артур произносил на выдохе: Бедное стихотворение! — его длинные тёмные ресницы трепетали, — он свёртывал лист в самолётик, отворял окно и несильным, но резким взмахом из-за плеча пускал его, — потом высовывался из окна, провожая его глазами…
Артур страдал приступами удушья и поэтому всегда носил с собой лекарства, — его лекарства лежали и на книжной полке в нашей маленькой комнате, — там Артур спал, когда его отпускали в увольнительную до следующего дня, — мне и теперь легко представить Артура в маленькой комнате: лежащим на кровати, заложившим в мечтательном раздумье руку за голову, широко раскрывшим глаза…
Артур отслужил и вернулся в Питер, — прошло три года, когда, разбирая свои бумаги, я обнаружил лист с посвящением Георгию от Артура, шестнадцатью строками и размашистой подписью Артура, — пробежав глазами строки, я подумал, — Лермонтовский мальчик… Что мне делать с твоим стихотворением… — мгновение поколебавшись, я свернул из листа самолётик и выпустил его из окна, повторив движение Артура…
Через несколько дней я узнал о смерти Артура, — от неожиданного приступа удушья, —
Артур умер? — переспросил я, — его стихи, я недавно видел его стихи… я попытался вспомнить стихотворение, — то, ставшее самолётиком, — но тщетно: ни одной строки, ни одного подлинного слова Артура во мне не осталось… — мне не нужно было закрывать глаз, чтобы увидеть белый бумажный самолётик, выпорхнувший из нашего окна…