Опубликовано в журнале Арион, номер 3, 2017
ЧТО-ТО ЕЩЕ
женщина пишет себя,
портрет за портретом,
покупает вещи, кадр за кадром
смотрит в глубину зеркала,
прожигает взглядом:
красная кофточка, белая кофточка,
синее и черное платье,
одна морщина, ветви
высохших русел.
нимфоманка снимает с себя любовников
одного за другим,
как старую кожу,
с раздражением повторяя:
и здесь меня нет,
многодетная мать воссоздает себя в детях,
пишет на полях мира все новые и новые закорючки:
у этого мой нос, у этого — разлет бровей, прищур глаз,
смотрится в детей, как в зеркало,
и отворачивается от них в отчаянье,
торговка цветами составляет букеты,
раздраженно бросает на пол,
мороженщица предлагает: ванильный шарик,
фисташковый шарик,
сглатывая ком в горле,
цыганка раскладывает карты,
надевает золотые серьги и перстни —
свое последнее оружие,
и вечная страсть к фотографии:
новая поза, взгляд из-подо лба,
красная помада, розовая помада.
среди всех этих женщин
что могу сказать о себе я?
…великая Фрида Кало
раз за разом, год за годом
писала себя,
образы, неотступные, как болезнь,
индейские статуэтки, камни, цветы и платья,
яркие попугаи, черные обезьянки,
меняющиеся декорации,
а с изнанки холста, всех холстов —
девушка с перебитым хребтом
и нерожденный ребенок
медленно переползают в кадр.
сердце — два зеркальных вопросительных знака,
смотрящих друг в друга,
предельно сгущенная жизнь.
но есть что-то еще, да — определенно что-то еще:
за пределами всех на свете мужчин и всех женщин,
молодых и старых,
живущих и ушедших,
всех вещей мира,
затянутых в слова, как в тугие корсеты,
всех вещей мира, которые я люблю,
есть миг тишины — поздно вечером,
когда спят мужья, любовники и дети,
женщина смотрит в темное окно,
отважно вглядывается в свою темноту,
и ничто не мешает слышать,
как глубоко внутри, в районе солнечного сплетения,
тикают часы: старый заводной будильник,
все три его стрелки показывают полночь,
во дворе заскулила собака,
перешептываются влюбленные у подъезда,
кто-то заводит машину,
уходя от окна, вполоборота
женщина замечает свое отражение,
исчезающий призрак, вечный мираж,
быстро крестится, как учили в детстве,
уходит, ничего не поняв,
но что-то случилось,
неотвратимо случилось:
часы молчат,
и тишина глубже.
* * *
Мише
прежде, чем ты поймешь,
что едешь в плацкартном вагоне,
в синем вагоне
поезда Минск—Севастополь,
солнце закатится за лес
белым воланом,
и станет темным-темно.
на столике чай в подстаканнике,
хлеб и копченая колбаса,
соседи молча жуют,
проводница хмуро проходит мимо,
ты забрался на верхнюю полку,
небо тянется долго,
небо никогда не закончится,
бледно-голубое в мареве полдня,
и будут вечно мелькать деревья,
темные толпы деревьев,
и эти поля-поля,
тоскливее, чем тоска
под небом июльским
в поезде Минск—Севастополь,
и будет вечно жужжать радио
песни, навязчивые, как жара,
песни, которые нужно снимать с себя,
как обгоревшую кожу,
или выбрасывать, как окурки в окно, —
против ветра, заслоняя лицо от пепла.
свет мой, мы все еще едем,
солнце клонится к западу,
природа непостижима
за процарапанным
ногтями скучающего мальчишки
мутным стеклом вагона,
мне страшно тебе признаться,
но ты не увидишь море,
прекрасное Черное море.
уже совсем ночь
и небо чернее, чем никогда,
мальчик мой,
не ложись на краю
верхней полки
в плацкартном вагоне
поезда Минск—Севастополь.
МИХАИЛ, ДАНИИЛ, ДАВИД, МОИСЕЙ, ИОСИФ
Столетье-подросток, но как кроваво!
Молодая гидра с сонмом голов:
пятнадцатилетний мальчик — боец Исламского государства
и толстый парнишка в центре Европы,
в доме, нашпигованном техникой, как тротилом,
и беременная африканская девочка,
голодная и худая,
и новый комсомолец, отважный стукач,
и тихий забитый ботаник,
и молящийся отрок из прошлых веков,
забавный анахронизм, адепт Достоевского,
милый Алеша.
В моем столетье, наперекор здравому смыслу
с его ледяным цинизмом,
наперекор времени, схватившему себя за горло,
с какой-то тоской дремучей, трагической иронией,
с дрожью в голосе и прочими приметами
отчаянья, страха, надежды
называю сыновей библейскими именами:
Михаил, Даниил, Давид, Моисей, Иосиф.
За стеной дребезжат колонки, время орет и стонет,
время долбит по нервам девятичасовым перфоратором гнева,
в ужасе, в любовном экстазе, в пылу рукоприкладства,
в каждой квартире типовой блочной многоэтажки.
Младенец спит безмятежно,
похожий одновременно на отца и на мать,
на прапрадеда-поляка из Западной Беларуси
и на прапрадеда из Гомеля, грустного выкреста
с пожелтевшей фотокарточки, служащего железной дороги.
Младенец Михаил, Даниил, Давид, Моисей, Иосиф.
Каждый светловолос, как истинный белорус.
А время грызет уголки старых фотографий и книг.
Помнишь собаку Мирру, игривую суку, голубоглазую доберманшу,
худую и доверчивую, как беспризорный ребенок?
Каждая тварь корнями уходит в небо,
каждая тварь кроной подметает землю.
Дворник Ахмед, грустный таджикский парень
в чужой неприветливой стране,
сметает пожухлые листья —
свой многострадальный род, разбросанный по земле, —
в Освенцим памяти.
Но время вытравит даже память.
Время мое, никто никому не нужен.
Ван Гог на салфетках в придорожном кафе,
памятные магниты на холодильник,
в глянцевом мире глянцевые имена,
и старость на задворках сознания,
и смерть, о которой не принято вслух.
Время мое, бабочка-однодневка,
в углу коридора осыпаются твои крылья —
домашняя пыль и только.
Мальчик-подросток горит в аду монитора
за чьи-то грехи, не слишком о них заботясь,
а я называю сыновей библейскими именами:
Михаил, Даниил, Давид, Моисей, Иосиф.
* * *
ушко´ все темнее и у´же
войду ли я втиснусь ли я
силлабо(х)тонический ужас
(и холод собачий к тому же)
квартирного недобытья
а время идет по спирали
и я по спирали — пешком
и вру как родители врали
и влезу и втиснусь едва ли
в игольное это ушко
но светит и светит оттуда
куда не добраться одной
какое-то чудное чудо
явление робина гуда
спасителя в общем-то но
ушко все темнее и уже
не влезу не втиснусь и вот
силлабо(х)тонический ужас
(и память и память к тому же)
бок о бок со мною живет
* * *
1.
весной и осенью (не говори «недуг»)
вся радость мира, полнота его —
в калыске* кровяной — мой тихий друг,
мой желторотый желудь.
пройдет навылет бестелесный ствол,
и взвоет ветер в дырочке сквозной,
и миру ближнему, что сир и гол,
я стану голубиною женой.
и запоет в пробоину сквозняк,
со всех сторон — из темноты моей,
из птичьей кроны, с блеклого асфальта,
из окон приоткрытых —
грудное голубиное курлы,
и низкий свист с окраинных полей.
пока мы мастерим себе гробы
из пестрого земного праха,
у голубей вздымаются зобы
и птахе отдается птаха.
2.
а дуб растет все выше — и звезду щекочет,
и у звезды горячая щека,
и ждут дары —
взбирайся же, не дрейфь,
как девочкой любила всех дерев
достать вершины,
пока внизу, в своей норе,
точил тоску король мышиный.
и тонкий ангел меленку дари´т
и на своем наречье говорит.
не важно, что ни слова не поймешь,
но сыплется волшебное зерно,
и полон стол, за ним людей полно…
3.
в такой вот день под ангельский трезвон
или уйти в корней глубокий сон,
или остаться как росток — навылет,
и дерзкий мальчик спросит: — а не вы ли
здесь обронили медную звезду?
а можно я вас в Питер увезу
и буду там на каждом перекрестке
в обветренные губы целовать?
* * *
1.
в низине, у стеклянного ручья,
черные тополя
рассекают воздух,
пока лемехи мира молчат,
слышишь, из опустевших гнезд
летят перья снега?
что ты здесь, человек?
что твоя сопричастность?
твои теплые руки?
2.
сон садов долог,
у лазоревки не вымолить взмаха
маленьких крыльев,
ветка не шелохнется
в белом молчанье.
и ты, человек, опрокинутый сад,
и ты, сад подземный,
любовное сплетенье корней,
и ты, небесный, плачущий сад,
вечное присутствие, белый свидетель:
на рассвете зимой
сады изумленно молчат.
3.
в гулких провалах времени,
в зыбких его пустотах:
детство,
любовь,
смерть.
это свет или снег
в самом конце пути?
* * *
— Бодя-бодя! — младенец сказал.
— Боже-Боже! — ответила бабка.
к Василёво летела гроза,
у соседей скулила собака.
— Бодя-бодя! — младенец сказал.
— Боже-Боже! — ответила бабка.
почему громыхает гроза?
почему не уймется собака?
— Боже-Боже! — мужчина сказал.
— Бодя-бодя! — восстало из мрака.
жизнь пройдет — громыхает гроза,
жизнь прошла — завывает собака.
* Калыска (бел.) — колыбель.