Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2016
ВРЕМЯ
— Неужели тебе не больно?
— Конечно, больно! А то…
Потому что время мое уходит, уже надело пальто…
Накрутило на шею шарф, голова внутри,
отвернулось, лица не видать, идет к двери.
Мне б его окликнуть, позвать — а не знаю как.
Мне б его узнать, а рука в перчатке, и сжат кулак.
Заглянуть в глазок его любопытствующий, подмигивающий: не зря! —
слюдяной голубок, нефритовый, с каплею янтаря.
И уходит оно туда, где вещи сдают за так.
Где собака зарыта, где кот наплакал, где свистнул рак.
…Я за ним с межреберным холодком
скатываюсь по лестнице колобком.
БАЛЕРИНА
Заря погасла догоревшая,
песчаный обезлюдел пляж,
и балерина постаревшая
внезапный чувствует кураж.
И, оглянувшись: поздно ль, пусто ли? —
взмывает на крутом мыске,
гнет в три погибели без устали
стан располневший на песке.
Подрагивая, руки волнами
свивает в отсвете звезды,
глазами темными и полными
страданья — блещет у воды.
Ведь облака на небе душные,
и в сердце — колотье и боль.
Уже и мышцы непослушные,
и хрустнула в суставах соль.
Но шум прибоя, пожирающий
следы и музыку, — и тот
как чует: лебедь умирающий
погибнет, если не умрет.
«ТРИ БОГАТЫРЯ»
Посвящается С.Ф.
На переднем плане три пары ног лошадиных, шесть вертикалей,
и притом ни одна из кобыл не взбрыкнет,
не ударит в землю копытом,
этакий частокол — колонны Большого театра,
однообразье деталей,
кони самодостаточны, унылы, сыты.
Да и богатыри под стать им — скучны, безъязыки.
Латами скрыты тела, головы — шлемами, всё условно,
хоть и вовсе закрась им лица — будут так же безлики,
словно знаки иль манекены — все поголовно.
Пусть бы хоть Алешка Попович махнул кудрями,
иль Добрыня Никитич врагу показал дулю,
да Илья Муромец бы изобразил бровями:
он-де слышит птицу вещую — кукующую зозулю…
Но слишком высока линия горизонта, заземляя картину…
Не хватает неба, воздуха, свинцовыми облаками
заволакивает головы, и богатырям в спину
утыкается пространство лбом и всеми руками…
Там — зеленоватые холмы затаились, скрадывая и пряча
выделку доброй кольчуги леском, дымкой увитым.
А на переднем плане — яркие разноцветные клячи
верховенствуют своим колоритом!
Никто не отбрасывает теней… Ни спереди, ни слева, ни справа
свет не бьет наотмашь, чтоб заслонять рукой, и отныне
хрестоматийная эта банальность очевидна и величава
лишь для школьника в сочинении по картине.
Но особенно ударяет в глаза контраст оранжево-синий.
Это Поповича оранжевые порты, Муромца синеющая рубаха.
Это иссиня-черный корпус коня, это из вертикальных линий
желтый сапог — охрою бьет с размаха.
И от этой выставки модной обуви — броской и разноперой,
Рембрандт ворочается в гробу, вот-вот вовсе перевернется,
а меж тем пейзаж, подавленный монументами, шевелит хворой
травой, манит изгибом леса, на волю рвется…
…Так мне друг мистик растолковывал жизнеподобья
ложь и лукавство, когда оно замахнулось
на сакральность мифа… Лишь булава да копья,
да коней копыта, да плавных холмов сутулость.
ОСЕННИЙ ПСАЛОМ
Ах, не то, что б ты постарел и потертым мехом
седины вызываешь жалость иль дряблой кожей,
разговор прерывая внезапным смехом,
на покашливанье похожим,
нет, но явно что-то ушло, погасло
там, внутри у тебя, левее.
Иль лампадное истощилось масло,
иль теперь водица взамен елея.
…Так и в осени этой земля, болея,
немигающим смотрит прощальным глазом.
Лишь один фонарик в конце аллеи
загорается синеватым газом.