Вступительное слово и перевод Ильи Луковцева
Опубликовано в журнале Арион, номер 2, 2016
Перевод Илья Луковцев
ПОЭЗИЯ ЧЕРНОГО ЮМОРА
В
начале 60-х годов ХХ века в поэзии США возникло течение, которое критики
впоследствии называли сюрреалистическим. Было у него и другое название —
«поэзия глубокого образа». Поэт Роберт Келли в 1961
году первым применил этот термин, чтобы охарактеризовать стилистику своих
стихов и стихов близких ему поэтов. Писали они в манере, близкой к «потоку
сознания», и не были особенно популярными. Однако чуть позже поэт Роберт Блай реанимировал это название, соотнеся его с собственной
поэзией, которая хотя и оперировала образами бессознательного, однако образы
эти были более конкретны и осмысленны. В таком виде «поэзия глубокого образа»
оказалась востребованней и для критиков, и для
читателей и стала впоследствии одним из самых влиятельных направлений
современной американской поэзии. Из других американских поэтов-сюрреалистов
наиболее известны, помимо Блая, Чарльз Симик, Марк Стрэнд, Уильям Стэнли Мервин, Джеймс Райт, Чарльз Райт и Сью
Оуэн, стихи которой оказались в центре моего внимания несколько лет тому назад.
С.Оуэн
родилась в 1942 году в США и живет в настоящий момент в Кембридже в
Массачусетсе. Она получила ряд литературных премий и выпустила четыре
поэтических сборника. Оуэн, возможно, наименее известный автор из перечисленных выше, однако ее поэзия представляется не менее
значимой, а в чем-то и более актуальной.
Обращение
к сверхрациональному — главная отличительная черта
поэтов «глубокого образа», но понимали они сверхрациональное
по-разному. Р.Блай, М.Стрэнд, У.С.Мервин
и Д.Райт (с оговоркой, что у последних двух немало и стихов сугубо социальных и
реалистических) обращаются к образам и архетипам бессознательной части
человеческой психики. Образы внешнего мира служат зачастую лишь средством для
описания сложной внутренней жизни бессознательного. Можно отметить влияние на
них учения Я.Бёме о «внутреннем человеке», поэзии
Р.М.Рильке и испанских сюрреалистов. А вот Ч.Райт, обращаясь к окружающему
миру, видит в нем в первую очередь символы Божественного присутствия: «Все
видимое несет на своем горбу / Ношу невидимого». Его
поэзию можно охарактеризовать скорее как религиозный мистицизм, причем не
выходящий за рамки христианской католической теологии. Возможно
потому его имя не фигурирует в антологиях сюрреализма, и все же некоторые
критики отмечали сильное влияние на него «поэзии глубокого образа», с чем можно
согласиться.
Ч.Симик и С.Оуэн, представители «младшего
поколения» поэтов «глубокого образа», также пытаются взглянуть на окружающую
действительность в сверхъестественном ракурсе, но без религиозного мистицизма.
Нередко у Симика — и почти всегда у Оуэн — главными героями
оказываются не люди, а растения, животные, неодушевленные предметы и даже
абстрактные понятия. Иногда фигурируют мифологические или религиозные
персонажи, но вне рамок канонического мировоззрения, в котором они изначально
возникли. Все они кажутся странными и порой забавными существами, будучи
одушевленными или обладая человеческими свойствами. Зачастую они сталкиваются
со смертью или начинают о ней размышлять. В результате стихи обоих полны
своеобразной иронии, за которую их называют еще поэтами «черного юмора» или
«иронического сюрреализма». И опять можно отметить оказанное на них влияние в
первую очередь зарубежной поэзии, только уже не испанского, а более ироничного
французского сюрреализма в лице Л.Арагона, Р. Десноса
и других.
Главная
же черта стихов собственно Сью Оуэн состоит в том,
что человек в них присутствует в гораздо более обобщенной форме, чем у Симика и вообще большинства остальных поэтов. Никакого социального или политического фона нет в ее поэзии, как
нет в ней и биографизма, ставшего одной из
отличительных черт современной американской поэзии, начиная с «исповедальных
стихов» Р.Лоуэлла и С.Платт, — биографизма,
который зачастую носит навязчивый характер и предполагает видеть в читателе то
ли священника, то ли психоаналитика (думается, и в нашей современной поэзии
присутствует схожая тенденция). Можно сказать, что С.Оуэн по-своему
осуществила в своих эмоционально скупых и четко структурированных стихах
«бегство от личности», как однажды определил cуть поэзии один из столпов американского модернизма
Т.С.Элиот. В современном культурном контексте такой подход может оказаться
весьма востребованным — если не сейчас, то в ближайшем будущем.
В
заключение стоит добавить, что стихи С.Оуэн в переводе на русский публикуются
впервые и взяты из сборников «Детские стихи для мертвецов» (1980), «Книга зимы»
(1988) и «Мой судный день» (1999).
Илья Луковцев
Сью Оуэн
НОЛЬ
Это
рассказ о нуле,
Рожденном жить в пустоте,
Единственном
ребенке
Плюса
и минуса.
Его
косточки
Просвечивают
насквозь,
Так
что если в него всмотреться,
Можно
увидеть, как
Передразнивают
друг друга
Прошлое
и будущее…
Но
чаще всего ноль
Напоминает
рот,
Что
хочет сказать
Нечто
важное цифрам,
Хотя
при сложении
Он
всегда остается нем,
Равно
как и при вычитании.
Это
хмурый тип,
Держащий под контролем
Эмоции,
как шахматист.
И
падающие градусы
Близкой
зимы не задели
Его
холодное
Абстрактное
сердце.
ГЛАЗА СТАРОЙ КАРТОФЕЛИНЫ
Росли
в грязи
И
видели только тьму,
Что
прятала их
От
света.
И
они гадали о том,
Что
еще может быть,
Кроме
грязи,
Корней
и камней
И
повсеместной
Гнетущей
тяжести.
А
выше был простор,
Где
им надлежало однажды
Проснуться,
и шире открыв
Глаза,
впервые увидеть
Над
собой
Голубое небо,
Стаи
облаков
И
странный птичий танец:
С
дерева на дерево
И
на землю…
И
они проснулись,
Окруженные светом,
И
увидели, что теперь
У
них достаточно глаз,
Чтобы
все разглядеть и понять,
Что
их мудрость все больше похожа
На
старую и печальную
Повсеместную
тяжесть.
ВОПРОС
Тыча
в бок тишину,
Возникает
вопрос.
Спрашивает,
Что
думает масло,
Когда
его мажут?
Что
мыло говорит
Посуде,
Чтобы
отмылась грязь?
И
что отвечает
На
это вода?
Почему
молоко
Всегда
мечтает
Убежать?
Как
не боится соль
Просыпаться
из солонки
На
мясо?
Размышляет
ли перец
В
своем одиночестве
О
темноте?
Много
ли видит нож
Благодаря
своему
Острому
зрению?
Бесчувственна
ли доска
Для
резки хлеба?
Для
того ли печь разводит
Огонь
во рту,
Что
хочет сообщить
Что-то
срочное?
Безразлично
ли воде
Все
то, что в нее
Бросают
варить?
О
чем думает
Метла,
вспоминая поле,
На
котором росла
Ее
солома?
И
что она ощущала,
Когда
по ней
Ходили
звери?
ПОЭМА
Эту
поэму
Ты
еще не достал
Из
своего чемодана.
Эта
поэма пробует
Ходить,
но только хромает
По
скрюченной дороге.
Эта
поэма лежит
На
другой стороне кровати
И
говорит во сне.
Эта
поэма плавала
С
Колумбом, о чем никогда
Не
скажут в учебниках.
Это
не та поэма,
Которую ты можешь сфоткать
Или
вписать в блокнотик.
Эта
поэма смотрит
Себе
под ноги и боится
С
тобой заговорить.
Эта
поэма забыла
Прийти
на свадьбу
Ручки
и листа.
Эта
поэма
Покажет
тебе язык,
Чтобы
ты от нее отвязался.
ОДНА НОГА В МОГИЛЕ
Но
больший интерес
Вызывает
другая,
Что
стоит на кладбище,
На
земле, рядом со своей
Недавно
почившей подругой.
Эта
другая нога
Еще
может
Вспомнить
дорогу, ботинки,
И
почему прогулка
Ей
доставляла счастье,
И
о светлом будущем,
На
которое она
Может
еще указать
Большим
пальцем.
Она
ощущает сейчас
Свободу,
хотя
Ее
подруга ушла
В
глубочайшую тень,
В
холодный шепот земли,
Где
конец почти осязаем, —
Величайшая
тьма,
Что
хочет забрать
Их
обеих, однако
Не
сейчас.
Другая
нога хочет жить.
Другая
нога еще может
Растоптать
смерть, если та
Посмеет
ее схватить.
ВОРОБЕЙ
Вот
воробей,
Серый как пыль,
Маленький
осколок звука,
Что
плывет в тишине.
Его
кости так хрупки,
Что
могут сойти за мысли
Образцовой
кротости.
Ты
можешь подумать,
Что
крошечный воробей
Лишь
один из штрихов
Времени.
Но
воробей еще может
Сесть
на голую ветку
В
разгар зимы,
Когда
мороз крушит
В
пух и прах этот мир
И
все прячутся кто куда,
А
ветер разносит смерть
В
каких-то своих целях.
Он
может собраться и
Полететь
за черствыми крошками.
Впрочем,
он уже знает:
Скоро
его попросят
Наследовать
землю.
Перевод
И.Луковцева