Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2014
* * *
Твоя мама жива? Жива! А моя — нет.
В гости зайдешь к своей — передавай привет.
Не заходишь? А я, хоть и раз в году,
хожу на могилу. И в этом году приду.
Твоя школа цела? Цела! А моя снесена
в начале восьмидесятых. Кому мешала она?
Встречаешься с одноклассниками? Нет? А я иногда
пересекаюсь. Была бы школа — заглянул бы туда.
А ты не заходишь? Нет? Да оно ни к чему.
Многознанье — сказал Гераклит — не научает уму.
Ты, должно быть, умен. Умен! А я — простак простаком.
Что толку быть на болоте мыслящим тростником.
Играешь в карты? Да? А я — завязал с игрой.
Женат на первой? Женат! А я — на второй,
или третьей, не помню, нельзя же жениться на всех,
с кем ложишься. Шучу. Знаю, что смертный грех.
Ходишь в церковь? Ходишь! Представь, Великим постом
и я бываю в храме — темном, полупустом,
свечку жгу, думаю о своем, иногда — пою.
Узнаешь меня? Нет? Я тоже себя не очень-то узнаю.
* * *
Дома приведены в божеский вид, чисто подметены дворы.
Кот дворовый честен и деловит, соседи взаимно добры.
Каждый занят делом своим, всё как обычно, но
на телеантенне сидит серафим, ты умер и всё — прощено.
Написал бы домой про иные миры,
но это запрещено.
Ни пива утречком не нальют, ни вечерних ста грамм,
комнатки тесные, вроде кают, но по телику сто программ,
сколько хочешь переключай — всюду хоры, орган,
а днем полагается черный чай, полный граненый стакан.
Воскликнешь: радуйся, Мариам!
Скажешь: привет, друган!
И обрадуется Мариам, и друган ответит «дай пять»,
и дворник небо метет по утрам, и серафим опять
на телеантенне, крылья сложив, сидит, что твой голубок.
И если тут кто-то действительно жив, так это предвечный Бог.
Все просто, жаль, живым не понять,
не переступить порог.
* * *
кабы машина времени стояла во дворе у меня под окном
я бы не сел в нее просто смотрел бы мечтал о мире ином
потому что если такая машина стоит у тебя во дворе
можешь выбрать жизнь при коммунизме вперед или назад при царе
хорошо при коммунизме жалко только что денег нет
ни бумажных цветных купюр с портретами ни монет
на потолке статистика цифры стоят рядком
под полом дощатым скребется подпольный обком
скребется тихонько пищит как белая мышь
и сам ты белый как снег тихо сидишь не шумишь
потому что уши растут на каждой стене
слушают что творится в каждой комнате в нашей великой стране
хорошо жить при царе но так чтоб умереть
до войны русской-японской чтобы «Варяга» не знать не петь
лучше подугадать век девятнадцатый лучше вторая треть
чтоб крепостной или барин в руках у барина плеть
а потом как начнется под бомбы в карете свезут царя
лучше дома сидеть чем по нашему времени странствовать зря
стоит машина без дела какой-то лох
крутился хотел угнать но мотор заглох
* * *
мы бабочки на булавке мы уродцы в спирту
бактерии под микроскопом гнилые зубы во рту
прожорливого отечества пора подвести черту
под этими строками пора подвести итог
всякой башке ушанка всякой спине батог
ко всякой истории предисловие и эпилог
всякой сестрице косица кольцо серьга
всякому инвалиду костяная нога
всякой речке пора входить в берега
каждому работяге производственный стаж
каждым вратам неподкупный гипсовый страж
каждой прическе шиньон каждой шляпке плюмаж
так рассчитавшись со всеми ныряем во глубину
собственных душ точнее идем на дно или ко дну
подобному черному несмываемому пятну
* * *
Плывет живая сигара под мертвою зыбью,
одета в броню-чешую подводную, рыбью.
Внутри экипаж, как в ките — коллективный Иона.
На воде противолодочный крейсер ловит шпиона.
Посылает вглубь незримые волны радара,
глубинные бомбы рвутся — никто не слышит удара.
То ли там внизу косяк нарезанной русской селедки,
то ли железная тень кубинской сигары, советской лодки.
У подводного крейсера — автономность, плавучесть, живучесть,
важная миссия, военная тайна, печальная участь.
Что-то случается — тогда на «Комсомольце», потом — на «Курске».
Что-то жуткое, нам не сказали, и мы не в курсе.
Мы сухопутные крысы, двуногие надводные крабы,
грузчики-мужички, прорабы, что ли, завлабы,
рыцари светлого образа — очки, суконные латы,
маршрут от люльки к могилке, от стипендии до зарплаты,
от поцелуев в парадном до первой брачной постели:
пружины скрипели, родители спали, храпели,
помирала бабка на продавленном старом диване,
уступала место младенчику-правнучку Ване.
Магнитофоны играли — сначала бобины, потом — кассеты,
почтальоны с утра ходили — разносили письма, газеты.
А в газетах ни слова о погибшем геройски
военно-морском, точней — океанском подводном войске.
* * *
Вещь в себе — как зерно, как орех в скорлупе,
как российский философ
в несмысленной, зато — разъяренной толпе
баб, солдат и матросов,
вещь в себе — как победа в ненужном бою,
как медведь в зоосаде,
вещь в себе, как скрывающий сущность свою
вор, засевший в засаде.
Все мы в шкуре овечьей живем до поры
со своими клыками,
а природная, волчья, трещит от жары —
выпадает клоками.
ЮНОСТЬ
коктейль огненный шар кинотеатр смена
на запиленном диске золотая труба джазмена
саша не выйдет мать наказала за пьянку
искусственный спутник летит отбивает морзянку
капитализм к коммунизму тянет когтистую руку
две военных эскадры плывут навстречу друг другу
в единственной церкви мира у Господа просим
если войны не будет танцы начнутся в восемь
если война состоится нас забреют в солдаты
если войну отменят мы будем нелепы патлаты
будем в болгарских штанах и китайских кедах
смотреть кино о наших прошлых великих победах
будет саша + маша на спинках садовых скамеек
будет пломбир в стаканчике за пятнадцать копеек
будет пляж ланжерон ступени с двумя шарами
будет высоцкий стругацкие с песнями и мирами
будет второй троллейбус почти до самого парка
у маши будет болонка а у саши овчарка
но они все равно поженятся и двадцать четыре года
проживут до распада страны до своего развода
* * *
Обитаемый воздух дрожит от жары.
В нем летают большие цветные шары.
Это мальчик-букашка выходит во двор
и макает соломинку в мыльный раствор,
это певчая ласточка с белым брюшком,
это бабушка с кашлем и нервным смешком,
это пыльные рамы распахнуты вширь,
это мыльный, воздушный пузырь,
это мир искривленный на стенках его,
это дух, что пришел оживить вещество,
это выдох грядущего в нынешний зной,
это черствый батон нарезной,
это чайная чашка стоит на столе,
это мальчик-букашка сидит на земле,
это трубка-соломинка в пухлых губах,
это ряд на веревке висящих рубах,
это жизнь продолжается, но до поры,
это плавится зной, наполняя дворы,
это смысл бытия исчезает, любя
и ее, и меня, и тебя.
ИДЕНТИЧНОСТЬ
Этнограф скажет: еврей — лапсердак, борода и шляпа,
парик на выбритой голове примерной жены.
Антисемит добавит — загребущая лапа,
глаза завидущие, такие нам не нужны.
Разведчик суммирует — работают без единого ляпа,
шпионы убиты и цели поражены.
Мировая общественность глядит на полоску суши
с выходом к двум морям, одно из которых мертвo╢,
второе — пока — средиземно — оно омывает души
основателей цивилизации, не понимая того,
что голос культуры звучит все тише и глуше,
и все, что еще сохранилось, — иллюзия статус-кво.
Террорист говорит — это скопленье движущихся мишеней,
попасть в середку — доблесть, пусть провалятся в ад.
Террористы пока не боятся ни голода, ни лишений
вплоть до лишения жизни, их дело идет на лад,
у них впереди — время великих свершений,
сияние рая и военный парад.
Мы тоже были мишенями, скорей не для пуль, а для шуток
арийских сверстников, поколению повезло,
наш путь, по общему мнению, был недостаточно жуток,
нас обошло стороной мировое зло,
в потоке насилия был небольшой промежуток,
и мы вписались в него, но это нас не спасло.
* * *
я помню зеленый хобот противогаза
окошечко круглое в маске отдельно для каждого глаза
коробка с фильтром газы зоман зарин
земля для солдата мягче пуховых перин
я помню как намотать на ногу портянку
я помню учебную сволочь всенощную пьянку
ракету что миру нацелена прямо в дых
я помню звон и литавры наших побед трудовых
я шел в офицерской форме по маршруту квартира казарма
форма казалась мне не лишенной шарма
тем более дети кричали издалека
вот идет бородатый похожий на беляка
я знал что все прогни́ло и развалилось
и если осталась надежда то только на Божью милость
на последнюю церковь в маленьком городке
на последнего попика с Богом накоротке
а в общем на жизнь открывались прекрасные виды
любовь созидалась на руинах старой обиды
стояла весна и небо было ясней
чем мысль о любви вернее что делать с ней
* * *
Есть еще один закон всемирного тяготения — мир тяготится
нашим присутствием, так хозяин, когда усталость
одолевает, тоскливо глядит на лица
гостей и думает — сколько им здесь осталось.
О чем толкуют они, что помышляют тайно,
что ждет их там, за порогом, в сумерках беспросветных,
вот книга судеб открыта. Если хочешь, читай, но
не задавай вопросов пустых, безответных.
Они уйдут, доберутся до самых окраин,
а дальше теряется след, и стирается образ мира.
Ты устал, тяготишься, оставайся один, Хозяин,
спокойной ночи, опустела твоя квартира.