(фестиваль как повод взглянуть на свободный стих со всех сторон)
Опубликовано в журнале Арион, номер 3, 2013
Вопрос о верлибре, вокруг да около которого всё ходят филологи и критики, непрост хотя бы и потому, что из чисто стиховедческого он превратился и в историко-литературный, и в социокультурный, и чуть ли даже не в идеологический. Поводом вернуться к нему и хотя бы бегло взглянуть на весь клубок проблем (неоднократно рассмотренных разными авторами, но так и не сложившихся во что-либо внятное в головах большинства представителей литературного, да и филологического сообществ) стал XX фестиваль свободного стиха, прошедший в этому году — по случаю юбилея аж в двух частях, в Москве и в Петербурге.
Неизменный куратор и вдохновитель фестиваля Юрий Орлицкий на этих страницах не раз писал о верлибре, его теории и истории; в числе прочего он рассказывал в статье 2008 года «Русский верлибр — восемнадцать лет спустя»* об истории этого, не имеющего аналогов в отечественном фестивальном движении (и не только своей продолжительностью, но и концептуальностью заданной организаторами рамки), проекта. Орлицкий писал: «…весной 1990-го состоялся наш первый фестиваль. Главной его площадкой стал Центральный дом архитектора, а самая массовая часть — так называемый конкурс молодых поэтов — проходила в библиотеке на Красносельской». Сопоставляя даты, видно, что вначале фестиваль был не ежегодным, но вскоре вышел на регулярный график.
Фестивалю предшествовали такие мероприятия, как съезд верлибристов в Донецке, устроенный Кареном Джангировым, конкурс свободного стиха в Кузбассе и фестиваль в Калуге под водительством Валерия Сафранского. Безусловно структурирующий, организующий характер носил и ряд изданий, подготовленных тем же Джангировым; венчал этот ряд знаменитый и не имеющий до сих пор аналогов том «Антологии русского верлибра»… Тем не менее, именно Фестиваль свободного стиха в версии Орлицкого и компании оказался фантастически долгоиграющим мероприятием.
Изначально бывший московским — но лишь по месту проведения, а не по составу участников, который был всегда междугородним и даже международным, — долгие годы он проходил в стенах музея Вадима Сидура, но, увы, роль этого удивительного места как важнейшей независимой литературной площадки по вполне печальным причинам ныне утрачена. Среди других площадок — салон «Классики XXI века» при библиотеке им. Чехова и музей Маяковского, Зверевский центр современного искусства и культурный центр посольства Словакии. Постепенно фестиваль стал межгородским во всех смыслах — с Москвой чередовались Тверь, Нижний Новгород, неоднократно — Санкт-Петербург. Практически по итогам каждого фестиваля стараниями Дмитрия Кузьмина публикуется сборник участников; их коллекция тоже может восприниматься как антология современного русского свободного стиха.
Общее число выступавших за фестивальные годы точному исчислению не поддается, но, думаю, речь идет о нескольких сотнях авторов. Хотелось бы упредить еще одну, не менее болезненную, дискуссионную тему, не имеющую к верлибру, о котором нынче речь, никакого отношения, — тему общего числа поэтов (условно, «шесть или шесть тысяч»), вызывающую периодически необъяснимый, какой-то даже болезненный ажиотаж среди критиков, да и самих поэтов: я намеренно говорю о сотнях авторов. Безусловно, уровень их был (да и остается) очень разный, состав постоянных участников по разным причинам за двадцать фестивалей сильно изменился, да и степень «вовлеченности в материал» у них всегда была разная: для одних свободный стих — разовый, возможно, что и случайный, эксперимент; для других — равноправный с иными способ сложения стихов; для третьих — чуть ли не символ веры.
Будучи литературной институцией, фестиваль свободного стиха побуждает, однако, говорить о вопросах собственно литературного, а не организационного порядка. Так, на этих же страницах в свое время Алексей Алехин в статье «Просуществует ли фестиваль свободного стиха до 2000 года?» (с остроумной отсылкой в заглавии к известному диссидентскому сочинению Андрея Амальрика) писал: «Русский свободный стих становится естественной формой поэтической речи… Вполне представима ситуация, когда верлибр сделается настолько привычен, что читатель не всякий раз будет замечать, написано ли стихотворение свободным стихом или регулярным, — как сейчас не обращает внимания, написано оно ямбом или хореем». А следовательно: «..тогда нужда в фестивалях верлибра отпадет». В своей статье (опубликованной в «Новом литературном обозрении») Дмитрий Кузьмин возражал: «…если в условиях дискриминации свободного стиха большинством литературных институций фестиваль верлибра функционировал как манифестация, как полемический жест, то по мере обретения верлибром полноценного гражданства в литературном пространстве функции фестиваля эволюционируют к исследовательским: группировка текстов по одному из их значимых признаков — в данном случае просодическому — способна выделить в них закономерности, не попадающие в фокус внимания при любой другой группировке. Сегодня и фестиваль верлибра, и представительные публикации свободного стиха — не агитация за определенный способ письма, а презентация определенной точки зрения на русский стих в целом».
Как ни странно, видя логику в словах обоих диспутантов, хотелось бы привести их в рамки принципа дополнительности. Дело в том, что из того прекрасного романтического далека, когда появился текст Алехина, и даже из не очень прекрасного, стремительного утрачивавшего романтические черты, когда свой тезис высказал Кузьмин, ситуация виделась несколько иначе, нежели сейчас.
Дело опять-таки в особом статусе свободного стиха, с которого мы начали. Статусе, не имеющем по сути дела отношения к собственно стиховедческой проблематике, к месту верлибра в системе русского (да и какого угодно) национального просодического репертуара. С этой точки зрения, в общем-то, все ясно. Свободный стих лишен всех форм регулярности, но един с иными стиховыми формами в том, что написан «в столбик». Это школьное определение вполне следует из основных для стиховедения формалистских и структуралистских идей: именно двойная (синтаксическая и собственно стиховая) сегментация текста, теснота стихового ряда делают стих — стихом. Другое дело, что эта слегка редукционистская модель, восходящая к Тынянову, принятая Гаспаровым, Орлицким и многими другими стиховедами, может требовать уточнений (или, скорее, дополнений), связанных с поэтической функцией языка, контекстом восприятия произведения и т.д. (о чем много писал, например, покойный Максим Шапир). Но принципиально это дела не меняет.
Проблема, собственно, заключается в особой, внестиховой маркированности верлибра в культурной среде. Маркированность, смысловая выделенность носит характер по сути даже с поэзией не связанный, но касающийся многих иных литературных и, не реже, окололитературных областей: репутации, критической борьбы, парадоксов культурной истории, споров о языке поэзии и, не в последнюю очередь, квазинаучного проектирования. Вот тут-то и кроется основная причина, почему верлибр остается таким эмоционально воспринимаемым феноменом.
Покойная Нина Искренко в своей прекрасной, часто цитируемой шутке по поводу возможного фестиваля пятистопного ямба с цезурой на третьей стопе не очень-то и шутила, подразумевая как раз абсолютное статусное равноправие любых стиховых форм. Но это так с точки зрения стиховедения, но не так с точки зрения социологии литературы, для которой пятистопный ямб — одно, а верлибр — совсем другое. Если свободный стих не обладает каким бы то ни было семантическим ореолом (по М.Гаспарову), и тут правы и Кузьмин, и Орлицкий, и предшествовавший им Владимир Бурич; если семантика стихотворного текста, поэтика, композиция, тематика в свободном стихе могут быть какими угодно, — то можно говорить о специфическом «социокультурном ореоле» верлибра, уходящем корнями в советские, если не в еще более далекие, годы, но вполне, увы, жизнеспособном (интересно рассматривать такие казусы, как социологическая репутация верлибра, но вовсе не обязательно с этой репутацией мириться с положенной науке объективностью).
Вопрос здесь, конечно же, отчасти и в известной путанице между стихом и поэзией. Стих — понятие точного знания, стиховедческое, лингвистическое, поэзия — эстетическое и, даже при строгом филологизме, оценочное (потому многие исследователи стиха стараются его избегать). С точки зрения ряда эстетических моделей отнюдь не все то поэзия, что стих; подразумевается, что поэзия — это «хорошая» поэзия, а что такое хорошо, что такое плохо — «дело вкуса», как говорит Игорь Шайтанов. Однако вкус может быть объективирован в рамках той или иной эстетической позиции, а уж насколько та или иная позиция вменяема, насколько она подразумевает определенную тонкость и широту восприятия, необходимо разбираться всякий раз отдельно.
Причем здесь не поможет даже социология, хотя именно ее материалом является корень нашей проблемы. В сущности, чтобы ответить на предсказания Алехина, Искренко, Кузьмина о совершеннейшей встроенности верлибра в общепоэтическое пространство, можно было б и заняться статистикой, вещью иногда небесполезной (хотя известный афоризм о соотношении лжи и статистики все мы помним).
Еще в 1998 году уже упоминавшийся Михаил Леонович Гаспаров делал доклад «Русский стих как зеркало постсоветской культуры» (воспроизведенный потом как дополнение к новому изданию его «Очерка истории русского стиха»). Там производятся подсчеты стихового репертуара за 1997 год по материалу публикаций в «Новом мире», «Знамени», «Москве», «Нашем современнике», «Новой Юности» и «Арионе». Соответствующие результаты можно посмотреть в первоисточнике, ученый же делает вывод: «…к верлибру в современных изданиях применяется процентная норма: в одних строже, в других вольней, но эта лингва-франка мировой поэзии в России по-прежнему ощущается экзотикой». Здесь интересны сразу несколько аспектов.
С одной стороны, в параграфе, посвященном советской поэзии, Гаспаров, говоря о свободном стихе ряда легальных авторов той эпохи, отмечает: «Верлибр как живое явление современного стиха ускользает от исследователей и, по-видимому, расцвет его еще впереди». Пассаж этот заставляет вспомнить отпо-ведь Всеволода Некрасова на фразу из другой гаспаровской книги: «До нашей страны такая… поэзия не дошла».
Но ведь и впрямь: филологи не только не смогли бы напечатать что-то про Айги или Сапгира, Холина или Эрля, Аронзона или Ры Никонову — они в большинстве и не знали о существовании этого пласта литературы. Плохо то, что и сейчас не слишком хорошо знают, хотя положение, конечно, выправляется. Однако круговая порука — не в конспирологическом смысле, просто по факту — в отношении разного рода непривычных, «неконвенциональных», говоря словами Бурича, типов письма, в том числе и на уровне собственно стиховом, просодическом, в сущности, хоть и перестала быть тотальной, но уцелела как тенденция. Та «процентная норма», о которой говорил Гаспаров, вполне сохраняется и сегодня: я не делал специальных расчетов, но интуитивно — да и опытно — представляется, что возьмись мы насквозь просмотреть «Журнальный зал» во всем его разнообразии — и результаты будут схожи с гаспаровскими, полученными полтора десятилетия назад — срок, кстати, для эволюции поэтического пространства немаленький.
Другое дело, и по гаспаровским подсчетам, процент верлибра в «Арионе» один (большой), а, скажем, в «Нашем современнике» — другой (то есть никакой). И ныне, полагаю, будет так: в «Арионе» и «Воздухе», при всей напряженности дискуссии между ними, верлибра будет больше, чем в традиционных толстых журналах. Однако — есть ли в таком случае единое стиховое поле? Именно стиховое, не поэтическое? Есть ли общая парадигма русского стиха, или их несколько, от пересекающихся до способных лишь к взаимоаннигиляции?
Все там же Гаспаров писал: «Стих современной поэзии так (по основным представительным фигурам. — Д.Д.) исследовать невозможно, здесь борются направления, все время всплывают новые имена, делать выбор между ними я не имею права». Это остается существенным, но это же как раз и позитивно: перед нами картина многообразия, и исследовать ее надо какими-то новыми способами.
Важно и вот что, причем и для советских, и для нынешних времен: так называемый «международный свободный стих» (в гаспаровской терминологии) отпугивает своей именно «международностью», я бы сказал, космополитичностью. Негоже низкопоклонствовать перед буржуазным (теперь — бездуховным) Западом. Отпугивает и сам термин «верлибр» — недаром чуть ли не первый теоретик современного свободного стиха Владимир Бурич уходит от него. Он писал: «В заключение предлагаю стиховедам отказаться от термина «верлибр» (фр. — vers libre), как не вполне точного. Дело в том, что из-за просодических особенностей французского и русского языков французский верлибр и русский свободный стих ритмологически не идентичны. В Польше, Чехословакии, Англии, ГДР и других странах либрический стих уже давно называется терминами, по той же причине созданными на основе национальных языков». Эта осторожность, однако, не помогла Буричу пробить в «Библиотеке поэта» том русского верлибра, который он и рекламировал в цитированном манифесте.
Так называемые «неконтролируемые ассоциации», порождаемые потенциальными смыслами слов и выражений, думаю, сыграли свою роль в той неприязни, которую испытывала и по инерции испытывает к верлибру значительная часть литературного истеблишмента. Само слово «верлибр» предстает оценочным, порой чуть ли не бранным. «Верлибрист» звучит как клеймо, как подчеркивание какой-то перверсии. Конечно, можно вспомнить определенное сектантство ряда авторов свободного стиха в «героический» период рубежа 80—90-х: неоднократно подмечена нетерпимость Бурича к «измене» делу верлибра — а его поэт и теоретик понимал как раз очень строго. Впрочем, сектантство встречается много где — у «хайкистов», например, или у палиндромистов. С другой стороны, ныне среди пишущих верлибры это крайне редкий симптом.
Занятно то, что при этом «верлиброфобы» к свободному стиху подверстывают все, что угодно, включая массу текстов, им никак не являющихся со стиховедческой точки зрения. Широкие читательские массы, равно как и многие вполне грамотные и умные профессионалы в словесной области, вписывают сюда и акцентный стих, и стих белый, и вполне метрические минимализм и конкретизм, и малую прозу, и моностихи, и все что угодно. Справедливости ради, этим страдают и многие верлибристы. Борьбе за чистоту рядов Бурича можно противопоставить ту же антологию Джангирова, в которой очень много всего неверлибрического.
Иными словами, верлибр это такой не очень четко очерченный жупел (или, для иного разряда персонажей, напротив, символ всего доброго и светлого). Бездуховное, западное, лжеавангардное (приставка «лже» обязательна), неграмотное — это все он. Возможны и более тонкие варианты: так, нередко случается услышать, что верлибр вообще не подходит русскому языку. Здесь аргументируют обычно рассуждениями о нефиксированности ударения в русском, об особых интонационных свойствах нашего языка, о неисчерпанности средств конвенционального письма (тут хорошо напомнить известную пушкинскую фразу о русской рифме) и т.д. Дискуссия эта бывает интересной, однако ведь свободный стих в абсолютном виде, т.е. вовсе лишенный какой-либо регулярности, — вещь очень редкая, скорее даже идеальная. К тому же трудно не вспомнить верлибр на английском и немецком, столь распространенный, но не отменяющий тамошней языковой свободы.
Чаще же однако проявляются более примитивные рефлексы, связанные с распознанием «свой — чужой». По этой логике стихи бывают «правильные» и «неправильные». Обыватель, понимающий только рифмованный ямб или хорей (но, конечно же, не могущий один отличить от другого), в общем-то, имеет на это право, но логика этого обывателя бывает что проникает и в профессиональный литературный мир. Ее скорее сейчас принято не декларировать в открытую, она может быть более извивистой, но подсознательно она работает — и о том говорят нам публикационные факты и обмолвки критиков.
Всему этому никак не противоречит тот очевидный факт, что среди верлибров масса текстов художественно невыразительных. Их тьма. Известно даже утверждение, что написать действительно яркий, удачный верлибр сложнее, нежели в рамках конвенционального стиха, где тот самый семантический ореол выполняет за тебя часть работы. Вполне может быть, готов с этим согласиться. Но сложнее еще и потому, что современный свободный стих есть продукт развитой поэтической культуры, своего рода минус-прием, демонстрация основного стихового свойства вне «вторичных признаков»: метра, рифмы и т.д. А поскольку это порождение рафинированной, зрелой эпохи, то и счет здесь должен выставляться особый. Впрочем, на фоне верлибра ведь совсем иначе читается и конвенциональный стих, он тоже уже некий «минус-минус-прием»; возникают разные гибридные формы, в том числе выходящие за поле собственно стиховых, — и на фоне этих форм верлибр теперь предстает явлением вполне традиционным и умеренным.
Словом, верлибр оказывается и больше, чем верлибр, и не верлибром вовсе, и приключения его в поле смыслов продолжаются. Потому и фестиваль верлибра будет продолжаться. Тем более что на последнем было продемонстрировано как раз то самое стилистическое и прочее разнообразие, которое придает фестивалю главный смысл.
_____________________
* «Арион» № 1/2008.