Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2011
Олеся Николаева
слева направо
МЫТАРЬ И ФАРИСЕЙ
Что за печальная, о Господи, сосна.
И.Анненский
Знать, опять цунами, опять война?
Опять недород? Пожары? На трупе труп?
Потому что наш мытарь горд, а фарисей скуп.
Даже зверь не роет норы, птица гнезда не вьет —
Больше мытарь в грудь сокрушенно себя не бьет.
Саранча пожрет на корню, что ни жни, ни сей, —
Десятину припрятал в подполе фарисей.
Знать, опять мятежи? Разбои? Помойный суп?
Потому что наш мытарь горд, а фарисей скуп.
Даже лисы в бешенстве — забегают в жилье, —
Мытарь только и говорит: “я, я, я!” и “мое, мое!”
Бабы сходят с ума, выбрасывают детей в люк да под лед.
Хвалится фарисей, а десятину не отдает.
Знать, опять к нам явится пьяная девочка, глаза: луп-луп.
Потому что наш мытарь горд, а фарисей скуп.
— Девочка, девочка, почему ты пьяна, почему нема?
Почему всё у нас всегда — “нема да нема”?
Почему концы с концами не сходятся? Зуб не попадает на зуб?
Почему мытарь наш горд? Зачем фарисей наш скуп?
Но девочка, оборачиваясь на крик,
Показывает язык.
ПИСЬМА
Не будила б забытое песнопенье:
Отправители их давно уже где-то там,
Во блаженном успенье.
Всякий там безмятежен, юн и богат
Неземными снами,
Что ж ответить может им адресат,
Глядя внутрь себя большими глазами?
…Страшными глазами глянешь, словно слепой,
Внутрь себя, а там как живые:
Письмописцы, вестники, ангелы — только пой
С ними песни их роковые!
Вещими глазами глянешь, словно слепец,
Внутрь себя — все въяве вернется:
Ты один лишь знаешь, какой всему конец:
Этого — убьют, а та — разобьется.
Этот — не проснется, а та — сгорит…
Реки запылают.
А у этой — рак, а думали — плеврит…
Но они-то в письмах этого не знают!
Не ходи на гору, в море, в палисад!
Сад зачах, а за╢мок покосился,
Полинял от времени старый адресат,
До неузнаваемости обносился.
Лучше эти письма больше не читать,
Что писал там пафос, прочитал здесь — лепет.
Лучше уж к усопшим в тайных снах летать,
Обгоняя ужас, унимая трепет.
И когда затихнет ледяной норд-ост —
Он сбивает пыл, да и не докричаться, —
Лучше уж при свете логосов и звезд
Повстречаться…
Там — в преображенном облике посад,
И Господний возраст — тридцатитрехлетний
Заново примерит старый адресат,
Как наряд последний.
ДЕНЬГИ
Молчите, проклятые книги!
А.Блок
Я мысленно деньги считаю, которые я накоплю.
О, скользкие эти ступеньки, потемки при мутной луне…
Молчите, проклятые деньги! Не надо нашептывать мне!
Гнать жар по артерии сонной, взбивая послушную ртуть,
И душной болезнью кессонной под утро садиться на грудь.
И скармливать ум “дольче вите”, и вешать на выю ярлык…
Проклятые деньги, молчите! Вам аспиды дали язык!
Вам дали язык прощелыги, добавив свинцовых чернил,
Скажите им, верные книги! Мефодий, скажи им, Кирилл!
Скажите, небесные птицы и лилии, все ли сбылось?
Когда-нибудь вам богатиться иль ныть, прибедняясь, пришлось?
Вы, лучшие люди, под взглядом лукавого — чур меня! Чур! —
Скажите — как фантиков с ядом, касались вы этих купюр,
А то и в огонь их, в полымя!.. Скажи им и ты, бытие,
Про пламя, про новое имя, победное имя мое!
ЯХТА
что за уверенность во взоре,
мол, все путем, и это просто
наследный принц выходит в море…
На этой яхте пионеры
могли б мужать под звук гитары,
на ней могли б пенсионеры
писать ночные мемуары.
На ней бы милиционеры
вели с подругой тары-бары,
на ней революционеры
тушили бы свои пожары…
Но — нет! Он носит свое тело
и так мешает лед в стакане,
как будто с ночи Дарданеллы
уже лежат в его кармане…
За ним клубятся бесенята,
шныряют шулера и шлюшки,
лакеи, прихвостни, крысята.
Наветы. Подкупы. Прослушки.
…А ведь могли б здесь офицеры
свободно озирать просторы.
А ведь могли б здесь староверы
раздвинуть берега и горы…
Могли б здесь новые Гомеры
словесные сплетать узоры,
а астрономы — стратосферы
следить ночные метеоры…
Меж тем с небесного причала
уже палят, дымятся дышла.
Идет гроза, вонзает жало
под сердце: как все это вышло?
Нет-нет да чует он подспудно
чутьем раба и нюхом вора,
Кто подлинный Хозяин судна,
Властитель вод и Царь Босфора.
ЧРЕВОУГОДНИК
“жиртрест”, как о нем говорят:
как щеки надует — умора!
Как брюхо набьет — так и рад!
Не так-то все просто! Он — житель
иного пространства, боец,
забытого культа служитель
и храма незримого жрец!
Гляди, как он мир поглощает,
жует его, поедом ест,
вгрызается, чревовещает,
глотает, что видит окрест.
А ты: “Барабек! Робин Бобин!” —
считалка затерта до дыр,
в то время, как смерти подобен
инстинкт перемалывать мир.
…Пожрет он любовь и обиду,
свободу и юность — равно,
хорошую девочку Лиду,
Версаль, золотое руно,
кота в сапогах, Фукусиму
и черную голь на бобах.
И все это невыносимо
хрустит и хрустит на зубах.
Все ловится прочною сетью,
трепещет, встает на дыбы
и тут же становится снедью,
прикормом всеядной алчбы.
И этот толстяк, в бестолковом
труде набивавший живот,
он тоже — не в чреве китовом
в свою Ниневию войдет!
СЫНЫ ИСАВА
И глаза огромны, и сладко пахнут волосья,
На боках достаточно тука, и зубы белее мела,
Но — цыплячья шейка и ножка козья…
Кто из мертвых ее источников не пил,
Различают сразу: там вор ли? ров ли?
Ведь когда у сынов Исава роняют пепел,
У Европы косы горят и кровли.
А когда кривой полумесяц сынам Исава
Говорит “салям” и кажется узколицым,
То Европа уже не читает слева направо,
Но кусает собственный хвостик и бьет копытцем.
НЕПРОСТАЯ ЛЮБОВЬ
сладкой парочкой, и вдруг вновь и вновь
то она — с другим, то он — у соседки.
Словом, это непростая любовь.
То она ему с оттяжечкой в ухо,
да коленкой, да еще матерком.
То в сердцах он ей кричит: “Потаскуха!”
Сразу видно, что любовь с ветерком.
То она себе — всей бритвой по вене,
то прощенья просит — губы в крови.
То он в грязь пред ней ничком, на колени.
Видно, сложности у этой любви.
То она его шнурком: и — не дышит…
То топориком он в глаз ей, он в бровь…
Лейтенант все это так и запишет
в протоколе: “Непростая любовь”.