Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2005
КАЗАНЬ, ИЮЛЬ 1957
Толстые мухи. Столовая.“Выдача блюд до шести”.
Мелкое, желто-лиловое
тщится на клумбе расти.
Парализованный, в кителе,
тычется в бок инвалид.
“Вытери”? — Нет, вроде, “выдели”.
“Выдели хлеба”, — велит.
Хлеб отдаю, недоеденный,
желтое пиво, азу.
Смотрит он белой отметиной
в левом незрячем глазу.
Видимо, слабо кумекая,
тянется вилкой к борщу.
Вот уже чуть не полвека я
все за собою тащу
тусклую память, готовую
мне подставлять без конца
мертвую, желто-лиловую
левую щеку лица.
1911
и просто так, житейским манером,
но жаль и Богрова с его истерически
тявкающим револьвером.
Жалко жандарма. Жалко по Лысой
горе гуляющую ворону.
Жалко доставленного из полиции
с переизбытком тестостерону
душегуба, с утра хватившего водки —
но не берет, да ну ее к псу!
И он снимает с бледного Мордки
стекляшки, торчавшие на носу.
Палач проявляет жалость к еврею —
нехай жиду кажется, что всё во сне.
Да и неловко вешать за шею
человека в пенсне.
ШКОЛА № 1
за труповозкою кадит.
Лепечет скрученный бандит:
“Я не стрелял, клянусь Аллахом”.
Вливается в пробои свет,
задерживается на детях, женщинах,
их тряпках, их мозгах, кишечниках.
Он ищет Бога. Бога нет.
ЭКСКУРСИЯ
Сойдем. Осмотримся. Зайдем
в кинотеатр. Милуются мужчины,
и пахнет семенем. И нет свободных мест.
А на экране свалка и инцест,
седалищем, влагалищем и ртом
тот ест собачину, та просит мертвечины.
Вот едем дальше. Остановка “Ад”.
Нарсуд. Военкомат. Химкомбинат.
Над дохлой речкой испускают трубы
смердящий сероводородом дым.
Здесь небо не бывает голубым.
Оранжев дым, закат коричневат.
В трамвае друг о дружку трутся трупы.
Voilа un garзon, ein Knabe, a boy.
Из школы с окровавленной губой,
без букваря, без ранца, без пенала,
без шапки, без надежды, без души.
Вот медленно плывут карандаши —
зеленый, желтый, красный, голубой —
водой Ад обводящего канала.
СОН С ПРИМЕЧАНИЯМИ
стакан к себе придвинув,
спустившихся с Карпатских гор
угрюмых жидовинов.
Когда же разгляжу в упор
и выпью что в стакане,
мне ясно видится узор
на их кафтанной ткани.
От выпитого ошалев,
им мозг себе ужалив,
я вижу, как играет Лев
с прекрасной буквой Алеф…”
Мне эта, прямо говоря, чушь, три куплета эти на 23-е января приснились на рассвете. Здесь ничего такого нет, мне часто снится в рифму. Стихоплетенье с детских лет впиталось в кровь и лимфу. Так снятся сны не только мне. Глазков покойный, Коля, четверостишие во сне увидел раз такое:
Седа, как зимний лес,
И величава, как вода
На Куйбышевской ГЭС”.
Вот это прелесть, правда, да? А у меня белиберда. Жиды, Карпаты, Алеф (Бык?), Лев (Царь?), кафтан узорный. Ведь это все не мой язык, весь стих чужой и черный. Откуда вдруг взялась в мозгу чужих видений стая? Хочу понять и не могу, и мучаюсь. Хотя я не толкователь вещих снов и роршаховых пятен, меня волнует шорох слов, чей смысл мне непонятен.
НАД ГРЕЧЕСКОЙ АНТОЛОГИЕЙ
среди олив и цикламен
украв коров у Архилоха
и лиру дав ему взамен.
Вот он с тех пор и заработал,
струн перебор с набором слов,
взамен позвякиванья ботал,
мычанья, запаха цветов.
“ПОДУМАЕШЬ ТОЖЕ, РАБОТА!”
пусть легкие черны от никотина.
Пока все трудятся, поэт, скотина,
небесное лакает молоко.
Все “муки слова” — ложь для простаков,
чтоб избежать в милицию привода.
Бездельная, беспечная свобода —
ловленье слов, писание стихов.
Поэт чирикать в книжках записных
готов, как свиноматка к опоросу.
А умирают рано те из них,
кто знает труд и втайне пишет прозу.