Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2004
ЭКСКУРСИЯ Вместо тригонометрии - Театр Советской Армии. Пергамент кожи красноармейца, содранный колчаковской контрразведкой. Неразвеянный пепел Лазо под стеклом. Беззвучно звенящий ледяной лафет во дворе. Сырые темные недра шалаша в Разливе. Парное пиво в разлив у кольца трамвая. Неподвижные облака в тяжком полете над пятиконечным горным массивом театра. "Вас вызывает Таймыр". "Бронепоезд 14-69". Ледяной трамвай, трехгрошовая драма. Еще теплом мерцающие души, плывущие мимо сказочного серебрянного парка Института туберкулеза РСФСР, с бездонной каверной арки, к их последнему исходу - к высадке у кольца конечной.
. . .
Я читал стихи теткам в норковых шубах. Платил по счетам, глотал фильтрованный воздух, но по утрам шевелились теплые губы, повторяя сны, что дремали в прокуренных легких. Сны, где фут равен донному метру ночи, долгота равна возвращенью лета. Суета поглощает, как губка, водицу речи, и в ее остатках видится так, как будто. Я оденусь как все: вот - рубашка, галстук. Я надену очки, чтобы видеть грани. Но, как ни рядись, - остаешься всегда посланник, последний вестник, даже когда по пьяни. Так и будет: ночь поет Гельдерлином, а слова - гирлянды с засохшей елки. Праздник кончен, но есть в молчании долгом два намека, ну, три, - на пять кривотолков. Заплатил за свет, за синий компьютер, почитал что-то теткам в норковых шубах. Все же бьется сердце в висок, шевелятся губы, блики слов собирая чудным покойным утром. Когда выдохнешь вслух отцеженный воздух, прогуляться выйдешь на берег ночи, остановишься вдруг, встрепенешься речью, обернешься снова на собственный оклик.. . .
Минус двадцать пять. Лафа, ребята! Милый репродуктор поцелуй. Ледяное утро безвозвратно превратилось в мерзлую золу. Черный ход забит еще с гражданки, с тех времен последних белошвеек. Дворники хрустели спозаранку черным льдом по слюдяной Москве. Шли они, лимитного призыва, и крошилась винегретом речь: южная, тверская и с Сибири. Ненадолго рассветала ночь. "Ароматных" дым атакой газовой исподволь по домовым углам. Мой отец, пропахший йодом, камфорой, и Вишневской мази сытным запахом, тихо вслух Есенина читал. КОМПАНИЯ В.Друку Вызывается первый, отвечает второй. Косится как-то, разит водярой. Третий навек пропал за горой, За мануфактурой, за живой водой. Четвертому все добавки мало. Ни шатко ни валко идет пересчет - Пятый не в счет. Да его и не жалко. Шестой кропает, кропает, хрупает, Нитка в иголку не попадает. Не попадает в квартальный отчет. Седьмой задохнулся, молчит надолго. Гулки шаги в хрустале ночи. Теперь его искать, как иголку. Восьмой застыл, глядит волком, Но говорит прямой речью. Черт знает как спит ночью: Вино, таблетки - все без толку. Девятый поет витиевато Окна заклеил на зиму ватой. Да он и не виноват. Ест обед, одет, обут, Идет зарплата, все как будто. Десятый - носатый, Бес с подпалиной. Но запеленгованный, меченый, Ошагаленный, за шлагбаумом. На Бауманской в последний раз замеченный. Вот вам и клуб, всех на убой Кормят, поят, куда надо положат. А дальше? А дальше - мы с тобой... И слава Богу, за этой стеной Нам уже ничто не поможет.. . .
Облако, озеро, только нету башни. Дышу в пронизанном солнечном срубе. Сосед Тургенев пройдет на охоту с ягдташем. Зайдет, присядет за стол, Earl Gray пригубит. Головой покачает: постмодернисты! А потом вздохнет: Бедная Лиза. Перед нами обоими лист стелется чистый, посидит, уйдет, вспомнив свою Полину. Он уйдет, и стих его тает белый, как следы января в холодящей чаще. Незримый джип затихает слева. Слава Богу, Сергеич заходит все чаще. Слава Богу, вокруг гудит заповедник, и здесь в глубине нету отстрела. Пусть это будет полустанок последний, где душу ждет небесное тело. Летит оно, скорей всего, мимо. Висишь среди крон в деревянном кресле. Вокруг леса╢ шелестят верлибром, да ветер гудит индейскую песню.