(израильская поэзия на иврите)
Опубликовано в журнале Арион, номер 3, 2004
(субъективный очерк израильской поэзии на языке иврит)
Вчера по телеку
Рок.
Десятки тысяч зрителей,
А где же стихи?* —
вопрошает поэт Зали Гуревич. Вот и мы вслед за ним зададимся тем же актуальным вопросом, уточнив для ясности, что в Израиле сегодня существуют по крайней мере четыре заслуживающие серьезного внимания языковые стихотворческие номинации: ивритская, арабская, русская и английская. Их собственные будни и праздники, время от времени пересекающиеся, весьма значительно разнятся, что и объясняет витиеватость заглавия данного эссе.
Итак, где же сегодня место стихов, созидаемых на древнем и вечно молодом языке, возрожденном и победившем на крайне ограниченном участке суши?
Стихи стихают в сторонке,
все дальше в сторонке,
в отдельном зальчике сбоку
в неподеленной столице.
Придут пара приятелей, те же лица,
да и то придут не на самом деле.
Стихи в сторонке
сторонки,
а я на стороне
стихов.
Иногда я и сам поделен надвое в своем теле,
но и тогда мой зритель
не мычит и не телится.
Что ж, нормальная экзистенциальная ситуация, вполне соответствующая общемировой. Из нее можно с полным основанием сделать вывод о зрелости ивритской поэзии и об адекватной реакции на нее современного израильского общества. Все как у людей, к чему, собственно, и стремились основоположники. Творчество же Зали Гуревича, во многом сопоставимое со свершениями московских концептуалистов, наглядно демонстрирует сходность ряда тенденций на международной арене. Cегодня ивритская поэтическая речь рефлексирует не только на язык улицы и на исторические традиции, но и на самое себя — результат бурной и плодотворной жизнедеятельности на протяжении ряда десятков лет.
Исток этой новейшей национальной поэзии питают два весьма различных ключа, к которым припадали ее создатели в первую половину ХХ столетия. Речь идет о корпусе древнееврейских — библейских, литургических и талмудических — текстов, объединяемых в иврите термином “источники”, с одной стороны, и о русской поэзии — от Пушкина до Серебряного века — с другой. Последнее объясняется тем заурядным фактом, что абсолютно подавляющее, во всех смыслах этого слова, большинство в поэтическом цехе сионизма составляли выходцы из Российской Империи. В текстах этих поэтов (Шлионского, Леи Гольдберг, Альтермана, Пэна и других), пришедших на смену Хаиму Нахману Бялику, безусловному законодателю литературных норм своего времени, основную ценность и прелесть составляет собственно работа с языком, который ни для кого из вышеназванных не являлся родным. И тут необходимо попросту снять шляпу перед грандиозностью их поэтического свершения. В то же время их традиционно русская поэтика при переводе оказывается слишком знакомой русскому читателю, чтобы по-настоящему его захватить.
Согласно общепринятой, а потому несколько шаблонной версии израильского литературоведения, слом начал происходить в пятидесятые-шестидесятые годы, на заре становления молодого государства. Бунтари, ниспровергавшие русскую просодию, так и именуются “поколением государства”. Принято называть в первую очередь Иегуду Амихая, Натана Заха и Давида Авидана и говорить о вторжении в ивритскую поэзию англо-американских тенденций. Первые двое — самые, пожалуй, переводимые на иностранные языки поэты Израиля. Что до Авидана, то о его куда более радикальной поэтике русские читатели могут теперь судить по книге блистательных переводов Савелия Гринберга, вышедшей в этом году в издательстве “Гешарим — Мосты Культуры”. Издание сие снабжено также и довольно пространным послесловием автора данного очерка, а посему ограничусь здесь лишь краткой цитатой из авидановских “Лингво-политиков”, демонстрирующей совсем иное, чем у Гуревича, ощущение места поэзии:
Мы определяем, как будут разговаривать через десять, двадцать, сто,
Двести, десять тысяч лет…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мы идеологи семантики глобальной и космической,
Мы знаем точно, что происходит в твоем мозгу в каждую минуту
С силовыми центрами политики мозговой и междумозговой,
Каждого из вас отдельно и всех вас вместе.
Мы политики языка, потому что мы знаем,
Что язык это политика, а политика это язык,
И одновременно с этим язык заякорен вне всяких сфер политики
И вне всяких сфер языка.
Но авангардный поэтический поиск велся, конечно же, и прежде, и параллельно с деятельностью вышеназванных классиков. В первую очередь следует вспомнить Йонатана Ратоша, Ноаха Штерна, а также Авота Йешуруна, в весьма преклонном возрасте подвергшего свою поэтическую речь кардинальной ломке. Влияние его последних книг, написанных в 80-е годы, на творчество последующих поколений продолжает сказываться по сей день. Вот очень характерный пример его субъективистской Ars Poetica:
Стихотворенье ручной работы —
не то стихотворенье, что говорят
люди, а то, что возносит в хаос
моя большая вилка
из “было”, из “есть”, из “будет”.
(“Стихотворенье ручной работы”)
Его же “Командо конь” демонстрирует ярковыраженную тенденцию соединения звукописи и графики в “рамках” одного текста:
стих он конь
он му
зыкален с
кимвала ми
с копыта ми
с коленя ми
с голеня ми
галоп галоп
Расцвет израильского поэтического авангарда связан также с именами таких ярких поэтов, как ныне здравствующие Меир Визельтир и Аарон Шабтай и покойные Йона Волах и Хези Лескли. Для двух последних характерно создание абсолютно эгоцентричных пространств и индивидуальных поэтических мифологий. Тут практически каждый абзац приобретает функцию авторского манифеста. Вот, для примера, финал поэмы Лескли “Дыры и ручки”:
аутист: иврит висит на стене / моего дома / словно картина, / а я гляжу на него через игольное ушко буквы “куф”, / пропавшей и ненайденной иглы. / иврит учит меня / шлифовать / мое лицо / льдом / и отличать лицо / ото льда. / иврит учит меня / видеть в каждой перевернутой ложке / купол крохотного храма. / cоединенный с серебристой тропой. / небеса — совершенный мрамор, / я поклялся в нем высечь язык мертвых. / и иврит, иврит — это дыра / в иврите. / благодаря ему я способен / есть моих мать и отца, / как хлеб с маслом / на столе, под которым я спрятался и научился / сосать края / букв. / мой брат (Реувен) крадет / мой нос, / а моя жена (Сара) не рождается. / у собаки гав-гав, / скажу не солгав, / золотые глаза, / чье значение: ненависть. / это строка любящих меня и ненавидящих меня, / и из нее я сделан. / повторите строку, / и я претворюсь. / сожните ее, / и я сожмусь. / отвернитесь от нее, / и я не вернусь.
Известный израильский критик и эссеист Ариэль Гиршфельд однажды заметил, что в силу сакрального свойства того великого наследия, которое лежит в основании ивритской словесности, современная поэзия на этом языке порой чрезмерно скромна, сознательно держится поближе к земле и редко берет на себя “пророческие” функции, воспаряя в эмпиреи. Исключениями, по его мнению, с которым нельзя не согласиться, являются персональные подходы Волах и Лескли.
Надо заметить, что вне зависимости от принадлежности к тому или иному поэтическому поколению творческие методы многих авторов не раз претерпевали и продолжают претерпевать существенные изменения. Так Дан Пагис прошел путь от рилькеанства к концептуальной поэзии за какие-то два десятилетия, Хаим Гури от “русской классической школы” свернул в направлении библейского речитатива, Аарон Шабтай проделал несколько прямо скандальных сальто, прийдя от жесткого авангардного минимализма через полуклассический сонет к грубо рифмованному политическому фельетону. Сегодня, слава Всевышнему, в ивритской поэзии воцарился совершенный плюрализм, значение каких-либо школ приближается к абсолютному нулю, да и школы эти практически отсутствуют. Прошедшая около полутора лет назад газетная полемика, затеянная Захом, — суть ее сводилась к тому, возможно или нет сегодня писать, извините, в рифму — несмотря на старательно придаваемый газетой характер актуальности и животрепещущей насущности, на деле вызвала у всех вменяемых читателей и литераторов только смех. Как только ни пишут сегодня на иврите! Наряду с поэтами с устоявшейся творческой манерой (Гури, Зах, Визельтир, Исраэль Элираз, Далия Равикович, Нурит Зархи) активно работают среднее и младшее поколения (Ицхак Лаор, Рами Дицани, Майя Бежерано, Рами Саари, уже упоминавшийся здесь Зали Гуревич, Эфрат Мишори, Шимон Адаф идр.), для которых тот стилистический разброд, о коем ныне сожалеть уже бессмысленно, является частью стихопорождающей языковой реальности.
Что касается создания стихов на языке, “не впитанном с молоком матери”, то в этом, как уже говорилось выше, заключается едва ли не единственная и совершенно уникальная традиция иврита. Он не был материнским языком ни для большинства пророков, ни для классиков испанского Золотого Века, ни для основоположников новой израильской поэзии, ни для целого ряда ныне действующих поэтов, таких как Гарольд Шиммель, Аги Мишоль и Гали-Дана Зингер, выступающая в этом эссе в роли переводчика ивритской поэзии.
Взгляд на язык одовременно и изнутри, и со стороны в значительной степени определяет специфику происходящих в нем поэтических процессов, когда отношения поэтов с языком обострены до предела и ничто в них не является само собой разумеющимся.
* Все цитируемые фрагменты, кроме отмеченного особо, переведены Г.-Д. Зингер.