Опубликовано в журнале Арион, номер 2, 2004
ВО ЛУЗЯХ Душа попала в рай — и с обожаньем, навеки замирает на стезях лубка с непостижимым содержаньем и неземным названьем — «Во лузях»: столетия чумные бороздях, крестьяне размещаются и кони на досточке лубка, как на иконе, — в языковой пучине, во лузях. В какие времена, в какие числа грамматика была так зелена, так вечна и настолько не исчезла, что быстрый взгляд умел достать до дна, — а там, на дне, смеялись имена и сталкивались круглыми боками, как рыбы с золотыми плавниками, которых привлекает глубина! Где? — Во лузях: по сердце погрузях в зеленый мир языкового гула! Привет, как жизнь? — Привет, как во лузях: от зелени и смеха сводит скулы! И чем ты ей, бедняге, ни грози, а жизнь опять свежа и моложава, и золота╢ забытая держава, и зелены заветные лузи... . . . Значит, этого не было вовсе — не правда ли? Небродили невмарте невпарке несвами, несмотрели невнебо, незвезды непадали, неменялись немыслями и несловами. Небежали недни, нечужая неженщина небыла невблизи... Тут одни небылицы. Незвенел немороз, невиднелась нетрещина неотсердца нексердцу — невдоль нестолицы. Ненесли нетоску непустыми неведрами, непугались непрошлого — и, неконечно, невдвоем невладели небесными недрами, как недавно: нечаянно, немо и нежно... . . . Я с четверга до понедельника не прикасался к словесам — я слушал пение будильника и ничего не написал. Мне лампа, превращаясь в аиста, напоминала в пустоте, что всё никак не называется... а если как-то называется, то имена всегда не те, что эта вот большая улица, простершаяся по ковру, под утро вновь преобразуется в прямоугольников игру, что эта золотая рощица — полоски поперек гардин, что ни фамилии, ни отчества у Бога нет — и Он один. И мирозданье незнакомое висело неба на краю, и грусть, ночное насекомое, дудела в дудочку свою. . . . ...но беспокоит — непонятно что: вино ль Ронсара, облако ли Данте, Тартини ли тяжелое анданте... не обращай внимания, пройдет! Куда ни то приткнется, замолчит и, может быть, умрет, как умирали и умерли — да вот хоть ритурнели: ах, друг ты мой, в нас мало что живет! Тем паче — эти древности: музей давно закрыт и переделан в лавку, бирюльки переданы в переплавку и в перековку — лишь бы с глаз долой: иметь неловко было, не иметь — обидно... а показывать знакомым совсем уже смешно: тяжелым геммам не выдержать короткого суда истории... зачем ходить сюда? Тут все всерьез, тут слезы льют, тут сыро, тут слишком много смысла, хлама, сора, тут, в сущности, один большой чулан. ...но шелковую розу из руин достань: она пережила Помпею — и я на лепестках ее успею оставить терпеливую строку — о чем у нас тут пишут на шелку? . . . До свиданья, город Лёйт! Мы отправились в полёйт, мы давненько не летали... до свиданья, город Лёйт. Город в инее зари серебрится изнутри, словно оттиск на металле или древний палимпсест. ...нам бы взять бы и присесть да сравнить бы то, что есть, с тем, чем были мы богаты, — только мы уже летим. Ветра свист необратим, и рассеялось как дым наше милое когда-то в этой солнечной земле. Горстка пепла на крыле, а поодаль на метле наша старая соседка — Ностальгия, черт возьми! Она с нами, как с детьми, она машет нам плетьми, у нее с собою сетка с нашим прошлым небольшим. Впрочем, Бог с ним: мы спешим, ибо в нас несокрушим дух... кого бы? — самолёйта! Полетели, самолёйт... Мы поправим на лету эту крышу и вон ту, и кривую башню Лёйта... До свиданья, город Лёйт! . . . Разобраться в развлеченьях — и смотреть назад: день качался на качелях — целый долгий сад; майский жук висел на ветке, чтобы — вдруг созрев — первым фруктом падать сверху ротозею в зев; по реке катались в лодке мальчик и весло: мальчик был настолько легкий, что его несло и трясло во всех теченьях: детство, юность... ад! День качался на качелях — целый долгий сад. . . . Никаких черновиков, никаких чистовиков — песню спел, и губы вытер, и умчался, словно ветер, и на этом был таков! Что успел, то и успел, сколько спелось — столько спел. Время спелою черешней в кузовке несет Всевышний в свой серебряный предел. Он трудился не присев, он сегодня без часов — и, вздохнув над светлой нишей, запирает день минувший на серебряный засов. Уплывает в облака легкий образ кузовка: он теперь уже вчерашен — только свежий вкус черешен ощущается пока.