Опубликовано в журнале Арион, номер 3, 2002
Поэтическое обновление нередко начиналось с коллективных сборников, антологий. Примеров тому, по крайней мере за последние два столетия, так много, что стоит ли их напоминать? Английские романтики, французские парнасцы, русские (и не только русские) символисты…
Авангард всегда предпочитал являться стройными рядами, демонстрируя, что обещанное в манифестах уже стало реальностью. В общем: “Моя тусовка всегда на связи”. Эта фраза из современной рекламы уместна в начале моей статьи как предметный указатель ее содержания. В век рекламы поэзия участвует не только тем, что рифмует текстовки. Она и сама прибегает к рекламным приемам и пиаровским акциям, заботясь, чтобы о ее существовании не забыли.
Результатом двух событий в жизни современной поэзии стали антологии “Плотность ожиданий” (2001) и “Черным по белому” (2002). Я не собираюсь писать на них рецензию (тем более, что о “Плотности ожиданий” уже говорилось в прошлом номере “Ариона”). Я хотел бы посмотреть, в какой мере эти коллективные сборники позволяют судить о состоянии поэзии, о том, что ею обещано и что исполнено.
“Плотность ожиданий” представляет лауреатов премии “Дебют”. По условиям конкурса участие ограничено возрастными рамками — до 25 лет. Восемь авторов. Почти у каждого большая подборка до нескольких десятков текстов.
Альманах “Черным по белому” собран по результатам Второго международного фестиваля поэтов, проходившего в Москве в октябре 2001 года. Здесь десятками исчисляются авторы. Большинство представлено 3—5 стихотворениями. Дух пиара витает уже в названиях разделов: “Звезды российской провинции”, “Классики XXI века”…
“Плотность ожиданий” открывается рекламной паузой — предисловием одного из составителей сборника Д.Кузьмина. Раз уж я собрался говорить о том, как “пиарят” современную поэзию, то нельзя пройти мимо того, как в предисловии к “Плотности ожиданий” представлен путь поэтического развития.
Некогда стихи писали с претензией на поэтичность. Тогда “ресурс поэтического” еще не был исчерпан. Это, видимо, продолжалось достаточно долго, но было уже давно, во всяком случае, до рождения Д.Кузьмина и поэтому большого интереса представлять не может. Потом явились предтечи истинной веры. Это были поэты-конкретисты, с кого собственно и началась “великая русская поэзия 50—80-х годов, существовавшая в советские времена подпольным образом…” Ян Сатуновский и Всеволод Некрасов “учились открывать самородную эстетическую ценность в обрывках бытовой и внутренней речи…”
Научились. И тем самым проложили путь концептуалистам: Д.Пригову и Л.Рубинштейну, — которым осталось лишь осознать, что пресловутый “ресурс поэтического” исчерпан. Казалось бы, конец. Дальше пути нет. Но он есть. Вслед Рубинштейну на арену выходит юный батыр Данила Давыдов и “уравнивает … все и всяческие типы речи”.
Победа? Не совсем. Мы присутствуем еще не при окончательном свершении. Пока процесс поэтического созревания Данилы Давыдова не завершен, поэты перекликаются именами других лидеров: Дмитрия Воденникова и Станислава Львовского. Одна из поэтесс, представленных в сборнике, Елена Костылева, в порыве дерзновения (уж не самомнения ли?) восклицает: “…я это плохой воденников недобитый львовский”.
Когда-то в наступивших советских сумерках Ходасевич приглашал перекликаться пушкинским именем. Теперь пароль — “Воденников”, отзыв — “Львовский”.
Воденникова, в том числе и его сборник, я читал. На роль путеводной звезды он мне показался мало подходящим. Оставалась надежда на Львовского. Я поспешил открыть “Черным по белому” на его подборке. Что сказать? Это не плохо. Это хуже, чем плохо. Это безнадежно скучно: текстовое занудство. Если можно себе представить, что из всего позднего Бродского извлечена лишь его вызывающе безличная, монотонная интонация, так вот это и будет Львовский:
это стишки и ничего больше но когда эти двое обратно пересекут польшу, будет поздно, будет октябрь как-то невнятно. будет поздно и в общем, ничего не понятно. это стишки и ничего, ладно. нечего повышать голос, кашлять надсадно, пожалей, братец кролик охрипшие свои связки, не расходуй попусту анекдоты, словечки, сказки. пригодятся когда-нибудь для другой отмазки...
Да, вот такая, “братец-кролик”, закашлявшаяся, потерявшая голос поэзия. А нам обещают, что вся она трепещет новизной, вся она насквозь осмыслена, и “даже рифма, как курсив, подчеркивает ключевые места”. — Это из кузьминского предисловия. Подчеркнуть ключевые места можно лишь там, где они есть. Тогда рифма — это ее вечная функция, то забываемая, то возрождаемая (читайте популярные пособия по стиховедению), — курсивит смысл.
Потерпев неудачу с лидерами новой поэзии, я решил сразу перейти к ее чемпионам. “Черным по белому” — итог поэтического фестиваля. На нем был определен победитель. Основной приз достался Светлане Кековой.
Имя сегодня хорошо известное. Даже не имя, а — репутация, поддержанная суждением многих критиков. Честно признаюсь, что мое собственное мнение до установившейся репутации как-то недотягивало, и я решил его проверить личным впечатлением. Так я попал на вечер провинциальных звезд в музей Цветаевой. Пришел услышать Светлану Кекову.
Плотность моих ожиданий, увы, рассеялась. То, что я услышал, было хуже того, что я читал. Я не мог не согласиться с репликой разгоряченного не только стихами участника вечера, который из первого ряда довольно хамски комментировал происходящее. В данном случае он плывущим голосом протянул: “Ну, о-о-чень православные стихи”.
В современной поэзии как-то так получается, что чем интенсивнее плескание крил, тем ниже полет стиха. Близость к небу грозит если не холодом (как предостерегал Пушкин), то молитвенной монотонностью голоса, замирающего от благоговения:
Все исчезнет в пестром пламени, восходящем до небес, войско ангелов на знамени нарисует букву "С". Снова яблоко надкушено, плоть закрыта на замок, но не может быть разрушено то, что в мире создал Бог.
Наверное, это хорошая, ибо искренняя, вера, но посредственная поэзия.
Поэтическая метафизика, уж так она устроена, не может не разрываться между землей и небом в желании одновременного обладания и тем, и другим. Вот почему и метафизичнее, и поэтически сильнее для меня звучат строки Сергея Васильева:
Тень звезды и тень щенка, Но не надо обольщаться - У небес кишка тонка, Чтоб землею восхищаться.
Впрочем, едва ли нужно для убеждения Кековой приводить чужие примеры. На том же развороте, где в момент Страшного Суда уничтожается время (см. выше), у нее самой есть совсем другие строки:
Злая зима в этом тысяча мертвом году Зябкой Европе грозила татарским набегом. Серыми стаями рыбы стояли во льду, Снова Россия была завоевана снегом. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Плачет священник и Богу боится служить - Как бы его прихожанин голодный не выдал. Холодно, милый, в России заснеженной жить: Там, на горе, ледяной возвышается идол.
Такие стихи и меня побуждают отдать голос за Светлану Кекову. Пластичен звук, пластична мысль об истории, народной и духовной, увиденной в зеркале зимы.
Кроме главного приза, на фестивале поэтов вручалась и малая премия “за яркое начало творческого пути”. Ее получил Алексей Денисов, поэт с двойным адресом: Владивосток-Москва. Если говорить о яркости, то, видимо, его наградили за какие-то другие стихи, не за те, что напечатаны в альманахе.
Если быть совсем точным, то это не стихи, а тексты. Для меня разница достаточно определенна: стихи это то, что предполагает голос, тексты — немы. Они для чтения. Даже не вслух, а глазами. Это совсем не обязательно худшая, а просто другая поэзия, со своими достоинствами и своими подводными камнями. Об эти камни и разбилось немало текстовых творений.
Тексты не должны превращаться в лексическое вязание: сижу и нанизываю. Что в голову придет, то и в строку поставлю. Такого рода автоматический e`criture, как известно, — позиция, философская и поэтическая. Так пытаются писать уже не одно десятилетие. Срок достаточный для проверки метода. Писать пишут, но так ничего, на мой взгляд, и не написали достойного прочтения.
В стихах Денисова аукается Львовский (правда, если не забывать, что сам Львовский — отголосок чужого эха):
фразовое ударение + интонация аканье иканье милая орфография я разучусь говорить по-венгерски и кончится осень и зимы не будет потому что примета такая вышла выпадет и растает как писал славик и мы с тобой конечно же но об этом думать еще рано а главное вместе
Радует только легкость цитирования: где хочешь начинаешь, и где хочешь заканчиваешь. Обрывов не ощущается, поскольку рвать нечего. Слово лепится к слову, они стыкуются в синтагмы, складываются в тексты, вдохновляют возможностями интертекстуальности.
В смысле интертекстуальности в альманахе есть свой чемпион — Андрей Сен(St?)-Сеньков, житель Борисоглебска, Воронежской области. Он то ли ставит глубокомысленные эпиграфы к каждому тексту, то ли собственные тексты пишет как эпиграфы к Пазолини, Деррида, Бенну, Бретону… Что-то очень высоколобое, интеринтеллектуальное.
Акынов письменной речи в обоих сборниках немало, хотя у меня впечатление, что стиль пошел на убыль. Добрым предзнаменованием мне показалось то, что “Черным по белому” завершают (по воле алфавита) авторы не текстов, а стихов: Глеб Шульпяков и Санджар Янышев. Что ж, доверимся алфавиту как предсказанию.
Помимо участия в предсказаниях, мне хочется поучаствовать, хотя бы и условно, в выборе чемпиона — предложить собственного. Но прежде у меня есть еще одно размышление на главную сегодня тему о свободе “всех и всяческих типов речи”.
В последнее время все громче звучат голоса против публичного и печатного использования табуированной лексики, сиречь мата. Я признаюсь, что запрета по закону боюсь не меньше, чем беззаконной и ничем не ограниченной свободы. Но стараюсь и буду стараться быть законопослушным.
Пока закон не принят, хочу произнести апологию мата. Что это как не один из “всех и всяческих типов речи”? Есть люди, о которых мы говорим как о хороших ораторах. Они владеют ораторской речью. Есть хорошие рассказчики, острословы и так далее. Есть плохие ораторы, рассказчики, острословы… Это к тому, что, как и всякой другой речью, матом можно владеть хорошо и плохо, уместно и неуместно. Бывают плоские анекдоты, бывают острые. Мы их слушаем и рассказываем, невзирая на наличие в них табуированной лексики.
Бывает (и он особенно распространен) мат на уровне вводных слов и междометий. Он звучит у каждого пивного ларька, где не говорят, а блякают. Это речевая грязь, протекшая и в литературу.
Однако в литературе и в поэзии я слышу чаще всего другой мат — школьное словоблудие. Выкрикнет и гордо крутит головкой по сторонам: “Dixi”. Этим речевым добром изобилует сборник “Плотность ожиданий”. Кирилл Решетников свою матерную роль отметил даже специальным псевдонимом в цикле “Песни Шиша Брянского”.
Жалею ли я, что не могу из них процитировать согласно правилам благопристойности? Признаюсь, что нет, не жалею. Там нечего цитировать. Жалкий юмор, заколосившийся на почве подростковых комплексов.
Это я говорю не для того, чтобы обидеть, а чтобы поставить диагноз — не медицинский, но социо-культурный. Культурные явления обычно имеют свой возраст, доминирующий, определяющий его психологический статус. Классике (об этом писал Т.С.Элиот) присуща зрелость. Романтизм ассоциируется с юношеским порывом. Молодость была возрастом и последнего влиятельного поколения в нашей культуре — шестидесятников. Они раз и навсегда поверили, что им двадцать лет. Многие из них состарились, миновав зрелость, что (тому немало примеров) стало причиной творческого и человеческого краха.
Шлягер шестидесятых утверждал: “Буду вечно молодым”. Недавно из окна проезжающей машины я услышал современный шлягер: “Малолеткой родилась, ею и умру”. Шлягеры зарифмовывают банальности — общие места культурного сознания.
О месте молодежной культуры, о ее тотальном влиянии сказано много. Но что значит “молодежная”? Это не шестидесятнические двадцать лет, а тинейджерство. Преимущественно подростковый, школьный возраст — от четырнадцати до семнадцати.
На этой возрастной грани совершаются многие события в современной культуре. В расчете на этот возраст, на проецирование присущего ему сознания. Самый известный литературный пример — Владимир Сорокин. Глазами подростка, прежде тиражировавшего свои заветные мечты на заборе и на внутренней дверке общественного туалета, он взглянул на мир вокруг и потребовал признать культурное достоинство такого взгляда. Сорокин, безусловно, создал модель работающую и от того еще более опасную, чем просто употребление мата (за которое его упрекают и тянут в суд). То, что культура прежде полагала необходимым изжить и сублимировать, он предложил сохранить и законсервировать. Останьтесь подростком, тем, которому раньше приходилось таиться, быть человеком подполья и андеграунда, дайте волю своей фантазии, более того, возьмите в руки ледяной молот и вбейте в подсознание всей культуры свои сокровенные желания. Этому посвящено последнее творение Сорокина — роман “Лед”.
Ничего равного по профессиональности и успешности модели, выстроенной Сорокиным, в поэзии нет. Так, отдельные похабные выкрики и бульканье табуированной лексики.
Прекрасно, что есть премия “Дебют”. Замечательно, что она не только награждает, но и издает. Однако глупо и опасно убеждать более или менее способных молодых людей в том, что они пришли, чтобы восстановить “поэтический ресурс”. Может быть, кто-то из них и восстановит этот ресурс, если его оставят в покое и не станут искушать преждевременными или несбыточными посулами. Пятнадцать лет назад я, предупреждая, говорил те же слова в отношении Ники Турбиной и оказался прав в гораздо большей мере, чем мне бы этого хотелось. Поэтическая судьба не состоялась, а человеческая биография оборвалась самоубийством.
“Плотность ожиданий” — сборник литературных дилетантов. Некоторые из них могут вырасти в поэтов. И наверняка не вырастут, если их затаскают по любительским олимпам, страсти вокруг которых напоминают, используя метафору Бродского, битву титанов в исполнении труппы лилипутов.
Ну, а теперь вернемся к фестивалю поэтов. Кого бы я предложил в победители, судя только лишь по подборкам в альманахе “Черным по белому”?
Светлана Кекова, безусловно, — претендент. Но немного поколебавшись, я бы назвал Александра Белякова из Ярославля. Колебания относятся не к тому, что кто-то в этом сборнике мне кажется лучше него, но к тому, что он сам частенько оказывается хуже самого себя.
Прочтя первые два стихотворения из большой подборки А.Белякова, я уже собирался перейти к следующему автору. Привычные тексты: лексическое нанизывание созвучного в надежде на то, что в конце концов выпадет каламбурная удача:
Блажен стрекулист, утекающий от таксиста, Рысиста его стопа, и тропа росиста...
Остроумно не получается, тогда форсируется смысл глубокомысленным выводом “о том, что душа без тела и есть настоящий ад”.
Но перелистнув две страницы, я попал на восьмистишие, после которого внимательно прочитал всю подборку. Такие удачи, в отличие от перебора каламбурных созвучий, случайными не бывают:
В ожидании Рыбы, закрылся век, Истончился лед, поседел рыбак. Филосo╢фу мерещится смена вех, Моряку - рубах. Водолаз курирует бездну вод И, впадая в хронический аппетит, По мобильной кричит, что улов плывет. А улов летит.
По-старинке привыкнув доверять в оценке стиха слуху, я был поражен силой и безусловностью движения. Стихотворение открывается смысловой вспышкой. С наглядностью эмблемы на переломе времени возникает не названный, но легко узнаваемый христианский символ: Рыба — знак Христа. Затем мы удаляемся от него по пути земной истории (смена вех) и повседневности (смена рубах). Кажется, что за чередой поворотов и перипетий божественное забылось, было вытеснено “хроническим аппетитом”, мобильной связью… И вдруг течение времени взрывается воспарением, новым вознесением — на грани оксюморона: “А улов летит”.
Это стихотворение подарило полузабытым ощущением поэтического взлета, воспарением смысла над материей языка, над каждодневностью речи. У поэзии нет другого летательного аппарата, кроме слова. Все зависит от того, как им воспользоваться. Ложное остроумие случайных каламбуров не выведет на орбиту.
В лучших стихах Александра Белякова мне слышится голос современной поэзии. Она обновляет стиль. Измученная хронической логореей текстовых конструкций, обессмысливающей верой в случайность лексической удачи, она вновь обретает смысловую энергию. Как это всегда бывает, поэзия уходит вперед, восстанавливая память и одновременно переводя ее на язык современной речи и реалий века.
Еще два стихотворения в этой подборке показались мне значительными. Первое из них — осеннее: “Осень моя, пышнотелая крашеная блондинка…” Здесь в начале также есть доведенная до эмблематической наглядности зримость образа, а под занавес — неожиданность разрешения. Финал наступает как освобождение от земного сора:
Какие ты глазки строила, в каких изошла обидах! Но подымается ветер, и обмираем мы: Загадочная донельзя, ты делаешь главный выход И пестрым хламом ложишься в ногах у девы-зимы.
И еще стихотворение “Памяти отца”:
Спотыкается время. Тяжелый, ночной Изувеченный сокол священной войны, Ты так низко навис над моей тишиной, Что другие светила уже не видны.
Не знаю, есть ли у Александра Белякова достаточно стихотворений такого уровня, но собранные вместе они составили бы замечательный сборник. Это современная русская поэзия, а не Шиш Брянский.
Поэзия сейчас находится не в конце периода, а в его начале. Что-то кончилось, что-то начинается. С прошлым расставались, карнавализируя его. Посмеялись от души. Шутка затянулась. Те, кто этого не поняли, обречены на эпигонство.
Последние десять лет прошли также в упорном экспериментировании. Это было необходимо после лирических перепевов, давно выродившихся в “беспринципный лиризм” (Л.Пумпянский). Долго разбирались с чувствами. Пришло время разобраться с языком.
Ну что ж, основательно загрунтовали холст… Только не нужно принимать грунтовку за живопись. Ее еще почти нет. По фону нанесен карандашный контур “карты будня”, которую предстоит смазать, “плеснувши краску из стакана”.
Поэты, которых мы называем новыми и (все еще) молодыми, пробуют тон, ищут колорит. На холсте появился подмалевок, а живопись — впереди.