Опубликовано в журнале Арион, номер 2, 2002
СЧАСТЛИВАЯ ОХОТА Ночь горяча, охотницы мои, ночь горяча, охотники, счастливцы. Зеленых звезд, не пойманных, рои жужжат над вами, лето длится, длится... Ночь горяча, особенно в безлунье, когда японцы ловят светляков из черноты мохнатого июня посредством междометий и силков прозрачных, плавных ухищрений, влажных пришептываний, ритуальных поз; они летают в платьицах бумажных среди кустов без крыльев и колес. Прикрывшись многочудными очками, кишат охотники за светлячками. Сачки фосфоресцируют, манят, зверь на ловца летит, вокруг роится, ночь угорает, зеленеют лица, набита клетка над калиткой в сад, где грудами на праздничных циновках охотники, охотницы, сачки, а в воздухе — о! по-японски ловко развешаны волшебные очки. HAPPY BIRTHDAY Уж пора казалось бы и привыкнуть только я как впервые опять волнуюсь всякий раз опять смертельно волнуюсь когда мне исполняется 22 года Я сижу одна в темноте и страхе на полу в белых перьях в полном порядке в голове кузнечик в груди жаба в батареях угри парят и струятся я сижу как перс и точно знаю ничего случиться уже не может ничего и тогда они — наконец приходят потому что люблю я их ужасно Ах какая ты круглая говорят дата ах какая ты дивная говорят дуся и дымят-звенят и всё включают и горит наш праздник праздник праздник Дорогие мои мои золотые Обниму их лучше и пожалею и они ответно мне пожелают и они охотно мне пожалеют потому что любят меня ужасно Обниму их так чтоб никто не заметил что-то нету сегодня нашей дуси лишь паленые перья вокруг лампы впрочем здесь ведь и так всего довольно Мы живем удельно и добровольно мы живем без устали и печали всякий раз в любви живем и восторге когда мне исполняется 22 года ПАСТУШКА Она поет поет бездумно и всевластно и день поет и нощь она всегда поет и в голосе ее бесчинном и прекрасном таится торжество и рокот донных вод О — в голосе ее мучительная легкость вибрирующий в такт высокомерный свод и всех времен завод всех вариаций пропасть тягучий ток земли и гад наземный ход Гортань уязвлена меха могучих легких прокачивая смог накачивают слух на звуковой волне сшибаясь губы-лодки то расплывутся вширь то замыкают круг Ей ни к чему словес одические грозди лирическая спесь эпическая взвесь в ее крови текут расплавленные звезды и жалят и гудят бряцая там и здесь Она поет поет хоть ей смешно и больно без всяких слов — в грудных раскатах хрипотцы фаллическая песнь пастушки меланхольной оттачивая дух летит во все концы УЛИСС Когда по хребту океана где с грохотом насмерть сошлись великие водные горы гуляет счастливый Улисс И за борт привычно сгибается (его беспрестанно тошнит) в зрачках его узких сливаются Одесса Каир и Нанкин Киото Самара Сардиния цитаты минуты цвета и всё это — пена мирская и всё в этом мире — вода холодная горько-зеленая куда моя радость ни плюнь Над мачтой висит воспаленный безбрежный торжественный Лунь и милая родина в небе блестит так что больно смотреть забита забита забита гвоздями горящими Твердь Болтайся себе между безднами соленой дороги земной а что там за Сводом железныя под черными шляпками звезд И что там сияет зияет в распоротой тьме за кормой он точно узнает как только вернется домой ЖЕЛТЫЕ БАБОЧКИ ...царь, царица, красная девица, куколка-балетница, воображуля-сплетница, сапожник, портной, — а ты кто такой? Считалка Куколка-балетница будущая бабочка вот уже зима слиняла тает срок по тебе огнит-сияет вечная булавочка шпиль улетный — пальцем в небо заводной шесток Жалит тебя дурочка шарит тебя душенька шпилька Мнемы раскаленной в го-ло-ве небесами облыми ямами воздушныя над кипящими кругами в мартовской Москве Бабочка-балетница воображуля-сплетница тварь чешуекрылая из себя не строй за тобой валит-кишит — оглянись-ка милая весь текущий шелестящий шебуршащий рой Музычкой сферической и музы╒чка та еще мельтешение пыхтенье пи-ру-эт дух эфирный жар охряный яростно порхающий вся трепещущая свора весь кордебалет НАПОМИНАНИЕ Дорогой Апулей, у нас до света с тобою “Абсолют” непочатый и пива — без счету! Это вечность. Круглая вечность. Ты зря смеешься, Я ведь не прощаюсь — только напоминаю. Слышишь? Ночь волнуется, дышит, грызет днище, Рыба-сон черная ворочается под килем, Ходят в сердце волны, качается наш фонарик, И кончается все, Пуля, все, кроме жажды. Будем славить жажду, а пересохнет горло — Зреет в трюме бочонок, тот еще, допотопный. Ты ведь помнишь? Я не прощаюсь, напоминаю. Вот дойдет к мартовским идам светлое пиво — В край, до солнечной точки, полного абсолюта, Зацветет на дне черемуха Атлантиды, И душа моя, как весенний снег, уйдет в воду, И ура. Тогда и выкатишь нашу радость На притихший свет. Я? — никогда не прощаюсь. Волны кроют верхнюю палубу в три наката. Снег висит над миром до самого Арарата. И душа, кувыркаясь, плывет в пустой бутылке Из-под легкого вчерашнего абсолюта — Погуляй на славу, Пуля, — твоя минута! Поминай лихо, чтоб жажда не донимала. Пусть палят все пушки, пои там кого попало, Чтоб трещала палуба от кутерьмы весенней, Чтобы именно кто попало и веселился В можжевеловой, желтой-желтой мартовской пене. И еще, золотой, не поленись за пивом — Никаких песен ослов, никаких трагедий, Ведь земля была не круглее, чем эта вечность. Ты и сам, Апулей, помнишь ее, конечно. . . . Бабочка моя грудная подними меня все темнее все труднее встать навстречу дня Выдох выдох запятая не сачкуй маши голый воздух не считая ребер и души Сколько можно колотиться о грудную клеть ты ж сама хотела смыться взвиться — и за Твердь Ты ж сама хотела выше эту как бы жизнь выдох выдох долгий лишний взвейся покружись Крылья ухают как весла только дым из пор голова твоя отмерзла барахлит мотор Бьется медленная жилка страха на краю я тебя небесной гжелкой лучшей отпою Звезды бешеные свищут блещут провода улетай меня отсюда слышишь — хоть куда Пустяком из самых легких из волшебных — вдох! бабочка сожженных легких черный мотылек . . . Пустое солнце раскололось и из него валит кишит чешуекрылая веселость затапливая дурь и стыд Пересыпаясь задыхаясь по разводящей по секущей пульсирует охряный хаос животрепещущею гущей Покуда жизнь-летучка длится пока желтеет белый свет дай мне вглядеться в эти лица разъятые на нет и нет Расслышать этот шелест сущий мелькание мгновенных душ пока несут они на крыльцах горячую земную чушь ИВА Рыбачок скукоженный поплавок-зрачок на губе задумчивый высохший бычок в косогор кирзовые корни проросли бродит пиво темное соками земли По-над липой-вязами славки-соловьи говори-рассказывай лучшие свои бродит пиво пенное толстый шмель жужжит твой дружок в репейнике неживой лежит Капли на удилище почками блестят помнишь как по берегу проходил отряд молча говорливая раздалась вода гнутой веткой ивовой зацвела уда Серебристой зеленью с пивом изнутри засыпай рассказками не тушуйся ври: легкость деревянная солнце в пятнах лет над горячей ряскою неподвижный свет Божья мелочь кроется в джунглях лопуха жизнь твоя — малиновка щелкает пока заливай красивая щелкай а потом тоже станешь деревом — ивой над прудом ГЕФСИМАНИЯ На бледном небе плавно проступая просвечивая каждый божий куст растет луна и смотрит как слепая поверх всего что знает наизусть Лицо ее безумно и бескровно глаза ее с обратной стороны бессонно и бесстыдно и подробно мы ей насквозь в конце времен слышны Слух раздвоён и век подобен эху В нем режет ухо звяканье мечей луна на ощупь вспарывает реку сверкающими пальцами лучей и гасит свет Ни зги в подлунном мире кипит Кедрон сквозь черные холмы отряд идет колонной по четыре хруст ветки отделяет тьму от тьмы Нет времени шаги в саду шаги над лицами резвятся светляки проснуться невозможно все устали невидимы свободны и легки мы спим — крестом раскинув кулаки вповалку под горящими кустами как первые Твои ученики Распятый гефсиманским сном Лунарий в Сардинии Вирджинии Самаре в двухтысячном на неподвижном Шаре и больше неба полая луна истраченный серебряный динарий . . . Отсутствие метафор видит Бог. Он всякое безрыбье примечает. Листая, Он скучает между строк, А то и вовсе строк не различает. Но если лыком шитая строка Нечаянно прозрачно-глубока, Ныряет Бог и говорит: “Спасибо”. Он как Читатель ей сулит века И понимает автора как Рыба.