Григорий Данской
Опубликовано в журнале Арион, номер 1, 2001
Григорий Данской
СОНЕТЫ ПЕТРА АНДРОНАКИ
1
Привет, Мары! Туркмения, привет!
Под матюги и лязганье гитары
нас кинули, как ящик стеклотары.
Вагон ушел. И начался сонет.…Еще Марыв мы называем Мавры1.
Еще полно в карманах сигарет.
Мы путаем минет и минарет.
Для нас туркмены, турки и татары —
один большой китайский винегрет.
Мы не сечем, кто молодой, кто старый2.
Нам кажется, что нас вобще тут нет.
Нам снится сон — воскресный уик-энд,
прогулка за город, экзотика, отары…
Сон кончится, как только включат свет.2
О, туркестанской ночи монолит,
над головой бездонный ужас ямы,
внезапно распахнувшейся, когда мы
с товарищем пошли отлить.
Апофеоз беспочвенности. Хамы
в душе, душары3 привзывом4, — полит
был нами щедро газик замполита
у стен казармы.
Мы возвращались, как к себе домой,
о гимнастерку пальцы вытирая.
Пошли ракеты: первая, вторая…
И в небе, словно в яме выгребной,
мы отразились к низу головой,
как дембельнувшиеся временно из рая.3
Туркмения — прекрасная страна,
страна верблюдов, солнца, хлорофилла,
в ней не хватает только крокодилов,
а так всего, пожалуй, до хрена.
Туркмения — волшебная страна.
Где конница когда-то проходила
красноармейская, проходит взвод дебилов.
И я в нем рядовой. Мне грош цена.
Вот девочка, худая, как игла,
рукою машет мне из-за угла
(не дай Господь, ее увидят если…).
А я не различим. Я рядовой
на лестнице армейской, на одной
из многочисленных твоих, о Боже, лестниц.4
Учения. Наряды. Полигоны…
В фамилии ефрейтора — апостроф,
что делает его подобьем монстра
в глазах солдат и офицеров батальона.
Он слышал посторонние ионы
во вкусе спирта, БТР был остров,
в чьих недрах ощущаешь крайне остро
себя как тень пропавшего Ионы
в пучине Туркестана. Так что Ноя
завидна участь…
Но зовет иное:
наряды, КПП, ученья.
Сержант с простой фамилией Козлов
вновь обрекает его тело на мученья
для постиженья жизненных основ.5
Январь. Война. Америка — Ирак.
Америка ведет с приличным счетом.
В защите «иракчан» зияет брак,
и Штаты атакуют их ворота.
Я был Ираку искренний кунак.
Я мысленно с иракским был народом.
Я вынимал свой ядерный кулак,
тем самым выражая общий вотум…Я зря так выражался… Замполит
сказал свое решающее слово.
И я один, как прежде, — не убит,
но раненый в наряде по столовой…
Лежу в пустыне. Мною брошен щит.
Все сказано. Звезда не говорит…6
Предпочитаю говорить не с теми,
кто парково-хозяйственных работ
уже не знает, кого дембель ждет;
не с теми, кто скоблит в сортире стены,
очко и пол; тем более не с теми,
кто закосил, забил на службу болт,
кто на гражданке наших девочек ебет;
не с теми, кто в госпиталях; не с теми,
кто жив…
А с теми, кто уже не при делах
на этом свете… Им впаял Аллах
досрочный дембель, их нашли в ауле,
вернее, за аулом, в арыке.
Двоих. Кишки повывернуты пулей.
От части в двух шагах. От мамы вдалеке.7
О, Господи, я счастлив был в стране,
где нам хватало хлеба и водяры,
где, Господи, с тобой наедине
какие мы вели тогда базары
о доблести, о подвигах. И мне
хватало истины, утопленной в говне.Так посмотри на нас с тобой сейчас,
в х/б, в кирзе, воняющих, как падаль,
весь год под гильотину снегопада
подставиться мечтающих «в анфас».
Мы не беседуем, мы бьем друг другу фейс.
И я стал верить в то, что так и надо,
что родина — кусочек рафинада,
который иногда спасает нас…8
…Загрунный выплюнул чибон5: «Устали?!
А ну, упали, сука-блядь!» Дыша
как скот чумной, ползут душары.
Мы их уроем, если кто-то встанет.
Ползут душары, словно анаша.
Родства уже не чувствует с костями
душа Квадрата, Зюзи и Костяна —
одна на всех душарская душа.
Мы — черпаки6. Мы в праве их учить
законам жизни, в праве их чморить7,
земной свой путь пройдя до середины.
Никто не помнит, что нам девятнадцать лет.
И мы стоим, как волки: Батя, Зина,
Джулай, Кокос, Волчара, Харя, Дед.9
О, Господи, я счастлив был с тобой,
пока ты был гроссмейстер и в ударе.
Ты зачморился8, Господи. Герой —
не ты, ты не был им…
В Тартаре,
в аду, в запое, лежа с мостовой
в обнимку, я кричал потом: «Эй, парень,
когда тебя прогнали мы сквозь строй,
я был единственный, который не ударил…»Но мне хотелось. Просто я, пацан,
чтобы ударить, оказался слабым.
Я плохо спрятал свой кулак в карман.
Зачем же я теперь кричу, как баба:«Пусти меня на пиршество твое.
Я не такой, как все это жлобье».10
Мне кажется, что я калейдоскоп.
Несу в себе расколотое бремя.
Московское стремительное время
меня вращает, словно барабан…
Передо мной опять Туркменистан,
и время снова отменяется на время.
И страшный Бог с архангелами всеми
наводит на меня рентгеноскоп.Ну, кто, скажи, я — темень, камень, жижа?
Мне снится собственная смерть — я вижу
худое тело, сброшенное, как
солдатский ватник. И душа живая,
раскрытая, как рана ножевая,
над ним висит в раскосых облаках…11
Я умер один раз. Мне было мало.
И я проснулся… От окна идет
холодный воздух. За окном метет.
Я сплю в шинели. Сверху одеяло.
Мне холодно… Сегодня ровно год,
как я в строю, не нажил погоняла,
сержантских лычек или прочих льгот,
вещей, авторитета, капитала…
Зовут кого-то. И как голос странен…
«Ах, Петр, Петр, — темная душа
твоя страшна, как ночи в Туркестане,
как шахта ядерная, как доктрина США…»
И голос то на цыпочки привстанет,
то в плач сорвется…12
Двенадцать без пяти. Я взял шинель.
Дневальный спал. Я вышел из казармы.
Минуя плац, курилку, щит пожарный,
я двигался в кромешной тишине.
Ночное небо. Нет его страшней.
И каждый шаг тяжел, как труд ударный.
Граница части — как граница кармы.
И проволока жалит, как шрапнель……Я встал и вышел. Кто мне крикнет: «Стой!»?
Я никому не должен за постой.
Я рассчитался тем, что я здесь был.
Пусть от Байрам-Али до Кзыл-Арвата
пустыня примет нового солдата.
Благослови его, архангел Джабраил.13
О, Господи, я был с Тобой на ты
в Теджене, Кзыл-Арвате, Небит-Даге.
Под Красноводском патрули (салаги!)
меня пытались повинтить, но Ты
был против них. Потом до темноты
по трассе на попутной колымаге
я трясся до Мургаба (на бумаге
не передать всей этой хреноты).
Потом я жрал траву и спал в низинах.
Потом мне подавали в магазинах
копейку, курево, кусок
лепешки, пресной, словно глина.
Потом я шел. Во рту скрипел песок.
И Бог являлся мне, как привкус никотина.14
…Итак, Господь, она звалась Марала9.
Тринадцать лет девчоночке, глаза —
две темных вишни, волосы не столь
черны, как у отца-чучмека, кожа
светлее, чем у девочек в ауле…Я найден ею был в песках,
недалеко от их с отцом халупы.
Меня втащили в глиняный сарай
и положили на холодный пол.
Она не отходила от меня —
она бы не впустила Израила,
не то что отделение солдат…
А я все бредил, и в моем бреду
какой-то Лермонтов рассказывал мне сказки.15
На третий день за мной пришел конвой.
Все кавалеры. Все уланы да гусары.
Все поголовно в пыльных шлемах комиссары.
И все склонились молча надо мной.
Потом один сказал: «Ну что, герой?
Последний бой, сучок, — он трудный самый.
Ты думал что? Отделаешься сальто
из нашей жизни грешной в мир иной?
Ты будешь вешаться еще…»10
Но нет,
я не повесился. Я жив. Я есть в природе.
…Военно-полевой кабриолет
меня вез в часть. Душа была на взводе.
Я девять дней отсутствовал во взводе.
Привет, Мары! Туркмения, привет!16
Когда мы умираем, гаснет свет
и блеклые, как водяные знаки,
проходят тени в медленном сиртаки,
и ты кричишь им что-то… Но в ответ:
«Привет, Мары! Туркмения, привет!»И ты, любитель выпивки и драки,
хороший парень Петя Андронаки,
шагаешь по перрону им вослед.
Джулай, Кокос, Волчара, Харя, Дед
и тот, с фамилией… чудак-интеллигент —
все в сборе. Времени в обрез —
война, что начинается с перрона,
нас встретит там, где мы сойдем с небес,
как с поезда. Вернее, эшелона._____________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
(Сведения из области «живого армейского словаря» ограничены личным опытом
автора и, следовательно, местом и временем — Туркестанский ВО, начало 90-х)1 Еще Марыв мы называем Мавры… — замечено: все новобранцы из числа не-азиатов первое время говорят не Марыв, а Мавры.
2 …кто молодой, кто старый… — фраза выражает не столько дезориентированность в физиономических особенностях тюркского населения, сколько дезориентацию в иерархии армейских призывов. Первое время новобранцу трудно разобраться, кто есть кто в части. Есть молодые, прослужившие полгода, есть черпаки, прослужившие год, и есть старики (деды), прослужившие полтора года. Чем скорее новичок разберется в ситуации — и в частности, кому и в чем он должен подчиняться, тем лучше для него.
3 Душары (ед.ч. — душара) — уничижительное название самого младшего призыва (см. ниже), так называемых духов. Очевидно, традиция называть младший призыв духами — эхо афганских событий.
4 Привзыв — в армии произносят исключительно с ударением на первом слоге, и солдаты, и офицеры. Это, видимо, как «довбыча» у шахтеров. При двухгодичном сроке службы в части сосуществуют четыре призыва: духи (душары, салаги, бойцы, сынки) — молодые ( иногда — чижи) — черпаки — деды (старые, старики, а с момента выхода приказа министра обороны об увольнении в запас — дембеля). Переход из одного статуса в другой «официально» совершается в день приказа о новом призыве и об увольнении в запас, а реально — когда в часть поступает партия новобранцев.
5 Чибон — окурок.
6 Черпак — солдат (сержант), отслуживший год (см. выше), — наиболее активное звено внутриармейского механизма. Если призыв, который ходит в черпаках, дружный, сильный, то часть имеет очень жесткую иерархическую структуру, основанную на принципах: «душары пашут, чижи летают, черпаки следят за ними, а дедушки готовятся к дембелю».
7 Чморить — унижать.
8 Зачмориться — опуститься, быть униженным. Не суметь отстоять свое право. Перейти в разряд чмо. Чмо, чмарь, чмошник — объект притеснений, «чморения».
9 Марала — в переводе с туркменского — «птица». Женское имя.
10 Ты будешь вешаться… — фразеологизм, весьма распространенный, — едва ли не первое, что обещается новобранцу относительно его жизненных перспектив.