Аркадий Штыпель
Опубликовано в журнале Арион, номер 3, 1999
Аркадий Штыпель
. . . Ни участей, ни снов не предучесть,
лишь на какие-то мгновенья
реестр несуществующих существ
зияет полнотой осуществленья.
Где соль и гниль в коллоидной крови
и тенью в комнату запархивает птица —
о Пушкине, о шубе, о любви,
о чем еще б успеть наговориться?
Не лучше ль вопрошать и слушать тишину
ленивой линией глухого побережья,
когда глазами плещет на луну
душа собачья, если не медвежья.
Над нею дышит Бог-ветеринар,
не то поэт с улыбкой светлой тунеядца,
а времена, сходя с веретена,
двоятся, если не троятся.
Мы можем мысленно сложить их пополам
и тем означить точку перехода,
где прошлое — потусторонний хлам,
а впереди природствует природа.
Давайте ж под приязненной луной
прогуливаться неспеша, любезная кузина.
К чему, к чему гадать, чьей склеена слюной
плащом сползающая глина?
. . . Гуляя среди зданий разновидных,
то розовых, то вправленных в овал,
кто не гадал о долах заповедных
и смертных дев, шутя, не целовал?
Дела рук мертвых вкруг: заведомой оправой
они объемлют сны и сутолку дневную,
но Муза милая вдруг кинет взор лукавый
и скорчит рожицу смешную.
Тогда безлунных полуостровов
мы грезим очертаньями и веществами,
где на заре прошла толпа богов,
обмениваясь праздными словами.
. . . пространство сплошь набито силами
не тяготенья так утаивания
что по воде писалось вилами
глядишь объявится вытаивая
чтоб из кудрявого кроссворда
из кружевного крестословья
моргали рожки как у черта
не то орясина слоновья
как знак душевного здоровья
зато в оконной крестовине
в ее пленительной купели
порой светила восходили
кудрявились и голубели
(меж них микробом исполинским
под гнутым парусом латинским
как будто при исходе света
уж третья двигалась комета)
и мы в стогах бывало леживали
и не изображая кающихся
враз разлучалися с одежами
хоть опасались пресмыкающихся
зато наутро спозаранок
ужели тот кого разбудишь
не так потомок обезьянок
как предок страховидных чудищ
зато свинцовыми валами
кто плыл на каменной доске
он говорил на языке
почти приемлемом богами
тем паче их живая крона
давала пищу письменам
что точно черные пламена
текли по светлым пламенам
. . . Полубезумец, полуиностранец,
а то ни тот и ни другой,
но и бульвара острый глянец,
что купол моря голубой.
Что купол почты голубиной
поверх вспорхнувших куполов,
что ливень шарит лапой львиной
поверх нестриженых валов.
Что город с улицей подвальной,
летящей в низкое окно —
он над пучиной безначальной
нащупывает днищем дно.
Что чей-то шалый полушалок
скользнет с плеча, холодноват —
над огородиком фиалок
кому уже не колдовать.
Холмы и воздух — все едино:
рассудком плоть осквернена,
чья разветвленная пучина
безбожных вымыслов полна.
