(памяти Аркадия Штейнберга)
Опубликовано в журнале Арион, номер 2, 1998
«Старость — лучшее время жизни, только к ней надо готовиться», — говаривал Аркадий Акимович. А еще ему нравилась ясная формула Максимилиана Волошина: «Наше главное творение — мы сами».
…Как остро поблескивают глаза за стеклами очков, с каким интересом вслушивается он в долгие бормотания молодых и уже не больно молодых, но все еще начинающих!
В грузинских балладах таких седоголовых мужей, исполненных жизненной силы, принято величать ржаворогими быками.
— Что такое прясло? А что такое заро2д?
И я, не однажды чинивший те самые прясла — звенья изгородей, оград, огорож, сотни раз видевший зароды — не круглые, но продолговатые стога на лесных полянах, невольно терялся, не вдруг находил ответ: переход от Мильтона и Ван Вэя, от Франца Хальса и Вермеера Дельфтского к Русскому Северу был чересчур неожиданным и резким.
— Какая рыбалка там, в Карелии? А здесь, здесь вы ловите рыбу?
— Случается… Едемте на рыбалку, Аркадий Акимович!
— Едемте! Когда?!
И вот я встречаю Штейнберга на платформе в Мытищах и мы втискиваемся в переполненный рейсовый автобус до Манюхина, и бредем по сырой лесной дороге, и уже в сумерках выходим на крутой берег Учинского водохранилища, поросший редкими старыми соснами.
В моем рюкзаке «Полундра» — надувная двухместная лодочка-резинка, снасти, чайник. Помню тяжелое морщинистое лицо Акимыча в красноватых отсветах костра. Тишину майской ночи озвучивают вечные вешние соловьи. Они любопытны и, как все на земле солисты, нуждаются в ценителях и почитателях.
Все ближе, ближе к огню подтягиваются мелкие невзрачные птахи, все отчетливей и громче, все замысловатей и сложней вблизи их многоколенные пощелкиванья, бульканья, посвисты, трели.
Ночь так хороша, что совестно нарушать покой. Аркадий Акимович жадно вдыхает смолистый дымок и клочковатый туман, плывущий снизу от темной воды. Прихлебываем чаек, распиваем, как водится, белую бутылку.
Мне бы спросить и о том, и о сем, мне бы получить необходимые ответы, только не хочется докучать мастеру, который слушает майскую ночь и думаете своем. Все же немного погодя он спрашивает сам, и вскоре я читаю свои вирши. Последние стихи нравятся Штейнбергу больше и, малость поразмыслив, он приходит к выводу, что я — человек позднего развития.
…Еще в полумраке мы отплыли от берега, бесшумно пересекли полукилометровую гладь, высадились на противоположном низком берегу, пробрались к давно облюбованному мною мелкому камышовому заливчику-«аквариуму», почти окруженному лесом, закинули удочки.
Медленно светало. И тут запузыривал, призывая припозднившуюся подружку, взахлеб солировал соловей. Переговаривались мы знаками и шепотом.
Сколько же радости, напряженной детской радости, граничащей с испугом, было на лице Акимыча, когда наконец-то дрогнул, лег как положено, а затем неторопко, наклонно ушел в глубину легкий поплавок — гусиное перо! Подсечка, плеск — и вот уже серебристо-бронзовеющая плоская рыбина пляшет, шуршит в сухой прошлогодней листве.
— Лещ! Подлещик! — шепотом вопит удильщик, восторженно округляя глаза. — Настоящий!
«Сам ты,— подумалось мне тогда, — настоящий. Настоящий, подлинный, без фальши и подмесу. Старый пацан, седовласый одесский хлопчик, азартный и свободный до самого смертного часа».
…Меня еще не было на свете, а тридцатилетний Штейнберг уже написал эту самую майскую ночь:
Утоли мою жажду, лесная река,
Напои меня досыта нежной водой!
Я тебя умоляю, не медли, пока
Отражается месяц в тебе молодой.
Отвечает река: — Если хочешь, испей,
Наклонись и отведай студеной воды,
Отвори водоемы лесов и степей,
Кровеносные жилы живой тишины.
Одинокая выпь затрубила вдали,
И притихла. Вокруг ни души, ни огня, —
И глубокая ночь, от небес до земли,
Раздается по швам, не вмещая меня.
Когда же и я достиг тридцатилетия, шестидесятилетний поэт завершил свою удивительную, редкостную по естественности и мощи дыхания поэму «К верховьям». Заметками в стихах непритязательно и гордо назвал свое сочинение сам маэстро, так и не сумевший при жизни издать ни единой собственной книги.
К счастью, каждому рано или поздно воздается по заслугам. А потому — Нам надо жить в суровом мире,
Где жизнь — река и смерть — река,
И мглистой ночью, на буксире,
К верховьям плыть издалека.
Пытаясь предугадать посмертную судьбу своих творений, взыскательный поэт и художник некогда сказал во «Второй дороге»:
Мне сделать за вечность не более шагу —
Шагну, спотыкнусь и навечно прилягу.
Что ж, назначенные пути-дороги пройдены им до конца. Теперь Вечности, в свой черед, предстоит разгрести напластования-завалы и приблизиться к Аркадию Акимовичу Штейнбергу.