СКРЕПА
Опубликовано в журнале Арион, номер 1, 1997
СКРЕПА
Аркадий Акимович производил впечатление мощного крупного челове ка, которому все было по плечу. Он и в самом деле многое умел делать — писать стихи и картины, водить машину, хорошо грести, ловить рыбу, держать собаку, обращаться с плотницким инструментом, общаться с самыми разными людьми. Он был профессионалом жизни. И то, что он делал в искусстве, было в высшей степени профессионально — крупно и ярко, а значит так, что он мог поставить свою подпись — Арк. Штейнберг. Это была подпись мастера. Он как бы оправдывал свою фамилию, которую можно перевести как «каменная гора». Шутя, он мог подписаться и по-китайски, у меня сохранился автограф.
Стихи А.А. крайне редко появлялись в печати. Кажется, он совсем не занимался «пробиванием». И я был очень удивлен, когда в 80-м году нашел два его стихотворения в «Дне поэзии-74». Стихи эти нравились мне своим упругим ритмом, молодой свежестью слова:
Идет купаться портовой рабочий,
Расстегивает куртку на ходу.
Тем временем вода теплеет к ночи
И трубы спорят в городском саду.
Вода стара. Бесчисленные зори
Как сгустки крови запеклись на ней,
И мутный сбитень, полный инфузорий,
Становится с годами солоней.
И нет ему ни края, ни предела,
И зря маяк моргает вдалеке, —
Все стерлось: берег, жилистое тело,
Замасленная роба на песке.
Высоко в небо вымахнули сосны,
Уходят музыканты на покой,
И леденящий отсвет купоросный
Играет на поверхности морской.
Сейчас перечитал, впечатление не изменилось. А тогда я спросил А.А., почему он не печатает стихов. Он спокойно ответил, что ему советовали куда-то пойти, с кем-то поговорить, но делать этого он не хочет: «Я напечатал подборку в «Тарусских страницах», остальное когда-нибудь…» Он занимался переводом, считал это своей профессией. И выдавал здесь высший пилотаж. Один перевод «Потерянного рая» Мильтона чего стоит, а были еще китайцы, немцы, румыны. Прекрасно, что эти переводы выходили в свет, но без оригинальных стихов Штейнберга тогдашняя бедная поэтическая картина становилась еще беднее.
Между тем стихи Штейнберга сопоставимы не только со стихами Липкина или Тарковского, Шенгели или Багрицкого, но и Мандельштама и Пастернака. Они — органическая часть того пласта, который можно назвать неоклассическим (в широком смысле этого понятия) и который отличается особой остротой поэтического начала во внешне традиционном стихе.
Столь же острым, несглаженным было отношение Штейнберга ко всему, чем он занимался и с чем сталкивался. Он как бы постоянно был нацелен на постижение, а не просто касание.
Если это была живопись, то с таким необыкновенным проникновением в фундамент мастерства, в решение как бы последних вопросов, что после серии картин он мог уже ничего не делать и говорить посетителю его кабинета-мастерской, что «кисти сохнут».
Если это была рыбалка, то со всем возможным знанием предмета, смолением лодки, полной амуницией рыбака и профессиональным рыбацким восторгом.
Он не был аскетом, но умел обходиться малым, тем, что давала жизнь в данную минуту. Скудное тамбовское существование начала 80-х годов, которое он увидел, приехав ко мне вместе с Володей Тихомировым, не повергло его в уныние. Он расспрашивал, как мы выкарабкиваемся, причем расспрашивал так, будто примеривал на себя. Он и в самом деле хотел в то время поселиться недалеко от Тамбова. Но дело было не в этом, а в том, что его профессио- нальное отношение ко всему не позволяло относиться иначе и к жизни людей, с которыми его свела судьба. Примеривая обстоятельства на себя, он искал выхода, чтобы помочь.
Я редко встречал собеседников, столь ненавязчиво и неподчеркнуто внимательных, как А.А. Он как-то сразу снимал разницу в возрасте и жизненном опыте, выхватывал в разговоре самое важное, хотя бы и произнесенное собеседником вскользь, укрупнял, окружая ассоциациями.
Мне нравилось слушать его глуховатый баритональный голос, нравилось смотреть, как он прикуривает, режет хлеб, берет рюмку. В каждом жесте и слове был тот вкус, который как-то все больше и больше уходил из нашей жизни. И вот сейчас, дописав до этих слов, я понял, что Штейнберг являл собой человека-скрепу. Я понял, почему А.А. так любили и любят его ученики. Он скреплял то, что было на грани распада, восстанавливал то, что, казалось, совсем ушло: вкус к бытию, неважно, в чем оно было явлено — в стихе или в полете блесны, в пешем ходе или в автоскорости. В дорожном необязательном разговоре или в высокой беседе.
Сергей Бирюков