Поэзия.Юрий Ряшенцев. ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ РУБАЙЯТ ВРЕМЕН ЗАСТОЯ
Опубликовано в журнале Арион, номер 1, 1995
Юрий Ряшенцев
ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ РУБАЙЯТ ВРЕМЕН ЗАСТОЯ
Отцвели уж давно хризантемы в саду,
примыкающем здесь к городскому суду.
Что не весел, конвой? Или служба не в радость?
Вот уж третий маньяк только в этом году.
Городска река так темна под мостом…
Мокнет розовый лозунг… О, тихий содом!
Ну, кому здесь известно, что было, что стало?
Но зато каждый скажет, что будет потом.
Это город библейских достоинств и скверн.
Здесь и Бога найдут среди язв и каверн.
Здесь и ангела трахнут в гостнице «Космос»,
где клопы изучают районный модерн…
Гуси строем прошли, о своем гогоча.
Это птица, чь вера крепка, горяча.
Две шершавые груши горят вполнакала
запоздалыми лампочками Ильича.
Мне легко здесь. Отсюда — повадка и нрав.
Весь мой воздух — настой этих груш, этих трав,
вылезающих из-за дощатых заборов,
всей ушкуйною волей свободу поправ.
Я, конечно, погибну, живя только здесь.
Но сюда не вернуться — смертельна спесь.
Ты постой, погоди, этот дождь на закате.
— » Даждь!» — молю тебя, дождь. И опять:
— «Даждь нам днесь…»
КЛИП
В древнем клипе
Адам,
покида террариум рая,
пел, наверно, о том,
что не стоит ранетка сырая,
кисловатая вкусом,
безгрешных младенческих дней…
Впрочем, это известная песня,
и речь не о ней.
Речь о том,
что зарок возле тайны протянет недолго.
Заглянуть, испытать —
есть согласье у чувства и долга!
Видишь этот сосуд — накопившее темень окно?
Сядь меж мной и стеклом,
иль осколками брызнет оно.
Разве плохо в дому,
где спокойна капля из крана
неизбежна, ровна и звонка, как строка из Корана,
мерный стих из Корана,
навеянный лаской Айши…
Сядь меж мной и окном.
Почему ты не сядешь,
скажи?..
Нам оттуда ничто не грозит:
ни булыжник, ни пуля.
Там за нами никто не следит,
силуэт карауля.
Мы бедны, молчаливы,
и нам не по чину враги.
Не меня от окна,
а окно от меня сбереги.
Или жахну
кривым кулаком по стеклянному мраку,
чтоб узнать, что таит:
свежий сад
или только клоаку?
Смех влюбленный
иль гогот насильников, взявших свое?..
О, я шалый владелец жилья,
предающий жилье!
А! О чем сожалеть:
мы не в Англии:
дом наш не крепость.
Кто-нибудь да ворвется:
ни ангел, ни дьявол не редкость.
Но как странно дрожит занавеска
на стылом окне…
Как потери мои
с фотографий
сочувствуют мне…
. . .
Виток золотистого ветра
над шапкой из алого фетра.
Прекрасна моя одноклассница!
И полдень — как будто с иконы.
И где-то поют геликоны
иль тубы — какая нам разница!..
Любовь начинается рано.
Как пахнут — внезапно и пряно! —
помпоны вискозного шарфика
при схватках за место в беседке,
за птичье перо для беретки,
за нитку воздушного шарика.
О, так эти детские страсти
тянули к нам дерзкие пасти —
щенячьи, но цепкие челюсти,
что после все связи, романы —
их взрослые розы и раны —
всего только отзвук той прелести.
Вот вера, вот истинно вера:
молиться на призраки сквера,
районного сквера тщедушного,
все слыша в нем взрыв моментальный —
исход неизбежный летальный
шара надувного воздушного.
ОТУЗЫ
Ветер, пропахший винными бочками… Скоро Отузы.
Камни былого — век бы не ведать мне этой обузы…
Дребезг борта…
Тот грузовик, что Марию волок во владень Гирея,
был поуютнее да покрасивей, хоть наш и скорее —
а, ни черта!
Там, между желтой и серой скалой, меж Медовой и Зубом,
грубость заметней при нежном закате, а нежность — при грубом.
Это же Крым:
пурпур недаром любимая краска античного ада —
роскошь и похоть имеют друг друга. Чего еще надо
этим двоим?
Если же вдруг возникает в столь пышном простом освещенье,
нет, не усталость, о нет, не бессилие, не пресыщенье —
тихий союз
с девочкой, ставшей сейчас на волне золотым окоемом,
плавным, холмистым, как берег восточный под солнцем каленым
возле Отуз —
значит, закончился срок твой молодческий, широкоплечий.
Брось, не жалей!.. Там под облачным ковриком коврик овечий —
мир пикников.
Мне было весело в нем и тепло, и легко, и знакомо.
Я из него уходил тяжело, будто вор из «закона».
Ишь он каков!
Вот он каков… Равнодушье природы поистине дивно.
Вместе грешили, а старюсь один: серебрюсь, будто гривна.
Ах, ты, павлин,
мир, не умеющий блекнуть и старитьс вместе со смертным,
мир, так и брызжущий аквамариновым, яшмовым, медным,
в сумрак долин…
МОМЕНТ
В нищете, в разоренье, в гнилом городском непотребстве
все равно наступает момент, — чаще с первой звездой, —
когда хочется Богу спасибо сказать при посредстве
не молитвы несложной, так, может быть, песни простой.
Это в темных озерах московских замученных стекол
проплывает закат красноперым морским петухом.
Это таллинский голубь, надутый, как сталинский сокол,
крутит петли на палом листе, безвозвратно сухом.
Это охтинский катер ломает в воде отраженье
колоннады, где жизнь клоунады подходит к концу.
Это воздух бакинский стоит у лица без движенья
и, как пластырь перцовый к спине, прилипает к лицу.
И дыша, как, небось, перед спуском одни водолазы,
понимаешь, как странно тонка и прочна скорлупа,
за которой — проказы да смех, вместо слез и проказы,
за которой и манна — что манка, простая крупа.
