Опубликовано в журнале Арион, номер 1, 1994
Кари Унксова, ленинградская поэтесса — питерская (только «Питер» она называла родной город, а себя — «поэт», не «поэтесса») родилась в 1941 году в Казахстане, где ее родителей, геологов, застала война. Личность и дарование такого масштаба не определяются условиями среды, происхождении места обитания, но символично, что одним из первых детских впечатлений, раньше, чем она научилась говорить, были ослепительные и недосягаемые снежные вершины. Это осталось в ней на всю жизнь, она прекрасно написала об этом в «Автобиографии».
В 1945 году семья вернулась в Питер, Кари училась в школе, окончила университет, геологический факультет, по специальности палеонтология, что немаловажно — эта наука дает чувство пребывания во времени, в гигантской временной перспективе, и чувство неизбежности развития. Тем не менее, оставив аспирантуру, Кари раз и навсегда избрала свободу. И нищету. Поэзия стала ее жизнью. Поэзия и философия Кари — это свидетельства пути развития ее личности, ее сознания, ума и духа. Это способ существования, внутреннего роста, самопознания и познания мира, духовного освобождения, которое она считала главным условием взаимопонимания людей и преобразования жизни. Сочинительство, создание «стихов» как вещей, никогда ее не занимало. Технические трудности для нее не существовали. Скорость ее работы казалась неправдоподобной, она не писала, а записывала, ничего потом не исправляя. Она писала поэмы, поэтические циклы, пьесы (в основном пародийные), прозу (Автобиография), переводы.
Ее частные письма — живая, своеобразная проза.
Незадолго до смерти она собрала все написанное в шесть томов. Четыре тома из этих шести составили потом книгу, которую друзья и ученики выпустили в самиздате, когда Кари не стало. В 1985 году вышла книга за границей. На родине и при жизни ее почти не печатали. Первая серьезная публикация была в «Смене» в 1974 году с благожелательными словами Бориса Слуцкого. Она принесла ей премию «Смены» за лучшие стихи года и должна была, казалось, открыть «зеленую улицу», но… Кари слишком активно включалась в любое общественное начинание, которых тогда было немало, и все казались живыми и настоящими: неофициальные художественные салоны, рок-клубы. Участия в самиздатском журнале «Женщина и Россия» власти ей не простили. После всевозможных угроз и издевательств, анонимок, обысков, пятнадцати суток, от нее потребовали согласия на эмиграцию. Но уехать она не успела. 4 июня 1983 года ее сбила машина, и через несколько часов она умерла, не приходя в сознание. Дочери ее тогда было 17 лет, сыну 8. Расследование не проводилось.
После перестройки стихи Кари напечатали в альманахе «Русский верлибр» Джангирова. Была большая публикация в «Столице» в октябре 1991, другие журнальные публикации. Странствие Кари в нашем мире продолжается.
Наталья Доброхотова
Стихи и проза К.Унксовой печатаются в орфографии и пунктуации автора
Кари Унксова
СОЛОВЕЙ
Что же есть в соловье?
Беззаветный уверенный голос.
Ищут стаи лесные
А он же находит вполне.
И бесстрашно ныряет
И холод находит на дне
И межзвездный узор протыкает
Тончайший как волос.
Кудреватый арап
В царскосельских медвяных садах
Напоен и напитан
И прислан в наш лес отдаленный
Чтоб силок получить
Или пулю в пернатый висок
Или солнца алкать
В неразрывных морозных тисках
Или дальше лететь
А сюда заглянуть на часок
Или камнем летать
Или песни плясать
Или — петь.
ЭСТОНСКИЙ ХУТОР
Вот продавив тяжелое пространство
Над хутором приподнялась луна.
Два дуба непомерных развели
Огромные медлительные сучья
И осенили постоянный круг
Где вырос дом. Как гриб или валун
Наслаиваясь темными годами.
Все прочно здесь и времени упорно
И стол, и лавки и кирпичный пол
И гвозди, что держали важно утварь,
Продуманную схему сохраняют.
Как черный кит висит сковорода,
Напоминая прошлые года.
Здесь молчаливо доживал эстонец
И белоствольная его жена
Утрами заводила тихий кофе
И почтальон, как верные часы,
Бренчал велосипедом у калитки
И тронув белоснежные усы
Желал им хлеба, и желал им жизни
И подавал — один ли, два конверта.
С годами делались на них картинки
Все ярче, и все медленнее руки
Справлялись с ожидаемым письмом.
Они так долго, долго жили
И чудом умерли в один и тот же день.
Остался запах кофе и надежды
И у сарая дикий сельдерей
Разросся в этот год до самой крыши.
* * *
Вот засевает воду пепел снега
И крутятся потерянные чайки.
Апрель кончается. Совсем промерзли вербы
И раздраженно лязгают трамваи.
Фиалки облетают на ветру
В руках у смуглых косвенных цыганок.
Метро прибежищем и спертой теплотой
Воскресные раскручивает толпы.
Но дрогнет очередь за семенами
И в магазине крошечном «природа»
В углу, среди аквариумных монстров,
В суровых стружках теплятся цыплята.
И после кофе, сигарет и прочих
Аксессуаров напряженной ночи
Я, грешная, смиренно провожаю
Тебя на эскалатор, а сама
Иду на рынок по букет укропа.
* * *
На горе Лу
Дождь и туман
В реке Че
Высокая вода
Я знал что мне
Не найти покоя
Пока я вновь
Не вернусь сюда
И вот я вернулся.
Ничего особенного
На горе Лу
Дождь и туман
В реке Че
Высокая вода.
* * *
Я говорю с тобой как книжка без картинок
Слепой петит ты разбираешь плохо
Читаешь ты ее небрежно
За завтраком в тени обеда
Мечтою мягкою коврижкой
И долга коржиком суровым
Ты запиваешь молоком
Далеких милых сладких дев
И как вложить в то помесь исподлобья
Судьбу морщин ран страшное раскрытие
И прелесть сих плодов несоблазненных
В которых тело спелое побега
Струится вон из воска глянца кожи
Что тут дороже? Что всего дороже
Короткий ужас: ангел лег на сажу
Лихие волны, омовенье молний
Листвы лобзанья, авантюры плоти
Старинных замков райские руины
Твоя душа, краюха в подземелье
Иль справа стая воронов трескучих?
Могучий Ты меня не отпускаешь
В дела лихие
На поклеп
Томится дева на поклев и кражу
И на продажу выставлены дни
Постыдного безделья.
На поруки
Никто меня обратно не берет.
Но иссякает дар. Течет по капле
И скупо лечит треснувшую почву
Где повилика, тоненький грибок
И крест петров из корня туго лезет
Один и прям, соцветием здоров
В ему рожденном древе укрепленный
Ах море море где твоя страна
Где материк твой мощная держава
По пяткам бьет могучей синевой
Обратно вовлекая эти камни
И стекла превращая в леденцы
Обсосанные временем…
* * *
Извлечение ночи на лучшую жизнь не доходит до слуха
Юный слепо кивает печальный покой обретя
По тишинскому рынку случайно проходит старуха
И прореха торчит из разлома седого плеча
Расширяется улица здесь вопреки перспективе
Угол глаза заполнен потопом. Дождит
Разве это смирение?
Веки и присно и
ныне
Белоглазая чуть за движением
нежным следит.
И на каменной плоти
возникнули острые сколы
Примеряются
шеи лилейные
мягкая плоть
Расторгается жизнь,
и по лужам плывут договоры
И базарные толпы
Сминает упорная тать
Кто сегодня? Спасенье?
Царит воскресенье и солнце
Мы на рынок идем мы идем по бульварам гулять
Мы окно протираем и лужи веселое донце
Каблуками дробим
Мы в пятнашки
Хотим поиграть
Мы хотим обижать мы хотим помириться, надуться
И швырнуть свои куклы подруге коварной в лицо
И поплакать в углу,
а потом помириться,
вернуться
и гудит сотрясаясь
садовых
глухое
кольцо.
КЛАССИЧЕСКИЕ СТАНСЫ
Мне мнится мир устал искать причины
Подробно освещен усилием луны
И нет в пределах наших тишины
И утомились прежние личины
Изнемогают сумерки над льдом
Над водами лишь правота бесспорна
В глубинах пашни утомились зерна
Давать плоды осенним сентябрем
Короче радость, ближе горний гнет
Надежда не стоит у изголовья
И торжествуя над остывшей кровью
Виски слегка охватывает лед.
Как мчится день, чтоб отвратить беду!
Как ночь за ним спешит, не успевая!
Но и в преддверии весны и мая
Мне мнится — не успеют. Я уйду
Ничья рука меня не завернет
Ничьи глаза обратно не поманят
И даже день беду не отведет
И даже ночь тревогой не обманет.
Из писем к Наталье Доброхотовой
И ты мать тоже — пишешь как Бог (или покойный я) а городишь
чепуху насчет романтизьму. Дело как раз и именно соль в том,
что с кем нас ни сравнивай, все верно будет.
Потому как мы все
ПОЖРАЛИ И ОТРЫГНУЛИ НЕ ЖУЯ.
пропитав только желчью и прочими живительными соками.
Можно сравнивать с — романтиками по тем твоим пунктам.
Хотя юмор романтический не смешон вследствие не возможности
интровертного его направления
И на челе его высоком
Не отразилось — ничего
разве что так.
А у нас юмор и самопародия уже входят в темп, в ритм,
уходя из словесной ткани, к-рая иногда остается сухой
внутрь, в дренаж структурной решетки
можно — с классицизмом
— " — " —
итд
Можно с абереутами можно даже и с сентименталистами,
черти бы их
но
этого всего на самом деле нет. Это для нас фольклор,
обезличенное, бесцитатное тесто, мы из него крадем с
правом П.И.Чайк. на Во поле березка и разбираться в этом
(в истоках т.е) нам не досуг <…>
У романтиков любопытства нет, поскольку есть концепция. Слегка нюхнув воздух, они сразу из него ляпают замок. Недаром их фольклорные изыскания так тенденциозны и поверхностны, и нужны им, чтобы оказаться в собственной стране иностранцем, странником чудаком. Пушкин А.С. и это учел в своем бессм. пр. Е.О. Они-то и породили всех пейзан, гишпанцев, опереточных чина-чина и прочую инфраастральную мерзость. Потом пришло географическое общество со стенографами, фонографами итд и оказалось что все это липа, читай, клюква. На самом деле все похабно, хрипло и очень некрасиво с нашей, городской бидэшной (.) зрения.
Смех в том, что романтики все как один ездили (кроме Байрона) на разбитых клячах и природы толком не нюхали. Любимое иханное растение — бузина, а она на пустырях растет за городом невдалеке. А то в овраге, он туды боиться пантеры. Поэтому у него природа обобщенная, пальм с кедром, что даже удивительно. Мы же все люди реальных наблюдений, все как один по образованию натуралисты, нам такая волапюка просто не к лицу. Заметь, что Руссо свои картинки рисовал все-таки с учебника географии, а не с иллюстраций к сказкам братьев Грум. <…>
Истории у нас тоже нет. Подумай-ка: нет. Т.е. как предмет для отрицания. А они в XIX веке, потому, что им так предписано. Они очень слабо помавают ручками о свободе, но в ней жить не умеют и на самом деле не хотят, и в этом и есть краеугольный кит, как ты говоришь, их ненависти к нам. Пожалуйста! — Кричим мы. Вот! Один шаг. Сюда стопу и ты вроде птахи. Жмутся и злобятся. Рабства хотят но — чтоб не давал кто-то свободы и был бяка, чтобы свернуться и дышать др др в темячко а остальных бяк не принимать в игру в дочки-матери: они из соседнего двора, а у той вот ленточки вечно не завязаны. От того и воспоминания детства.
А почему: не могу в силу оказанного мне доверия. Да плюнь ты, господи, пока ты играешь в рыцарей сдохнешь и постареешь, некогда, некогда все это, надо уже давно вести себя неприлично т.е. подчиняясь внутренней логике событий <…>
Злоба и веселье, завышенное предст. итд — это все от ломки голоса, ночных поллюций и прочих переходных явлений. По мне это мучительная, болезненная пора. Могу сказать как (рис: Лев Толстой, палец поднят) хочешь 20 лет?
Да боже меня избавь!
Именно что. Прошло, и слава богу, а орать-то чего.
Козьму Пруткова потому романтики и сочиняли что осознавали смутно непристойность своей позиции
который наг
(на коем фрак).
Даром внушения романтики обладают, а как же. Они же концепционисты. Это их методическое наследие. В цитатах правда оно не годится — уморительно получается.
опять же
и на челе его высоком…
Что у их пантеизм может и верно, но потому как юношеская скверна на их и онанистические видения, то все сползает в чертовщину самого скудного свойства. Но чувствовали нечто на востоке. Выходили один на дорогу все-таки. Для настоящего пантеизма им мешало болезненная личность, да еще осознанная через причинное место, не переставшее скандалить, и очень все это неграмотно все же. А вот как у Пушкина А.С. с религией? А? Тото зе. А то целомудрие там.
ИЗ СТАТЬИ О ХАЙКУ *
Хайку — специфическая форма японской поэзии, поэтическая миниатюра из трех силлабических строчек — по 5, 7 и 5 слогов. Такая вертикальная симметричность придает стиху особенно равновесное, успокоенное звучание. Виртуозность хайку в тончайшей игре намеков, аллитераций и аллегорий, которая превращает стихотворение для искушенного читателя, вернее для созерцателя, в прекрасный цветок, лишь сердцевина которого намерена семнадцатью слогами, каждый из которых — знак мириадов резонирующих с ним значений, написаний и образов. Но при этом главный критерий оценки хайку — высокая культура текста в сочетании с безыскусственностью и простотой.
Фразовое построение хайку, как и вертикальная симметричность строк, связано с питающей хайку философией дзен, сообщающей этому крошечному построению такую энергетическую мощь. Смысловая схема построения хайку: человек, остановленный природой в своем индивидуальном движении. Момент соотнесения личного вектора с мгновенной результирующей природных совокупных сил — «поворота», «доворачивания», иногда мучительного, иногда невозможного, и тогда разрывающего сердце, иногда, при совпадении векторов, это чистая радость гармонии, краткий момент незамутненности души. Представьте теперь себе, какую нагрузку несет в хайку собственно экспозиция, то маленькое наблюдение природы, которое присутствует в каждом трехстишии, какой выверенностью и авторитарностью оно должно обладать, чтобы говорить от имени природы в целом, суметь «перевернуть душу» человека в буквальном смысле этой фразы, оторвать ее от значимого Я для приобщения к более высокому бытию природы. Если совпадение чувств достигнуто, возникает мгновенная иллюзия знания бытия, которая тут же разрушается потоком времени, но остается в нашей памяти частицей нашего Я. С этим и связана технология фразового построения. Построчная фразовая конструкция необходима для равновесности текста, каждая строка должна иметь самостоятельное, вполне законченное, «удовлетворенное» бытие, поверхность ее выверена и установлена. Легкий привкус тоски по временности, непостоянству всякой красоты и жизни течет холодной плазмой в межстрочном пространстве, строки же медитативны и спокойны. Мгновенное созерцание в пустыне мира.
* Полный текст статьи не сохранился.